Кенета уходу за оружием.  Юкенна
после его настойчивой просьбы со вздохом пожертвовал  для  благого  дела
несколько  предметов  вооружения  из  своей   кладовой.   Кенет   учился
определять качество металла, балансировку, правильность заточки,  учился
собирать и разбирать самое  неожиданное  на  вид  оружие.  Понемногу  он
начинал осваиваться со своим новым ремеслом, хотя и  не  очень  понимал,
каким образом  подобные  познания  могут  ему  пригодиться  -  с  его-то
запретом. Он  даже  сказал  однажды  Аканэ,  что  не  чувствует  в  себе
способностей к обращению с мечом. Против ожидания Аканэ не рассердился.
   - Это правильно, - с одобрением заметил он. - Обычная беда всех  моих
прежних учеников - самоуверенность. Еще учебный меч в руках  держать  не
научился, а уже рвется размахивать боевым. Да не просто так размахивать,
а в дело пустить. А ты, я гляжу, парень обстоятельный; не зная  металла,
за металл не хватаешься. И правильно делаешь. Что там у тебя - дубинка?
   - Посох, - уточнил Кенет.
   - Пригодится и посох. Цеп, тройной цеп…  у  тебя  должно  получиться.
Инструмент привычный. А фехтовать поучись  пока  деревянным  мечом.  Там
видно будет.
   Кенет  вздохнул  с  облегчением:  решение  Аканэ  избавляло  его   от
необходимости рассказывать о добровольно принятом на себя  обете.  Он  и
сам затруднился бы сказать, почему он так упорно  держит  в  тайне  свои
обеты. Отчего бы и не рассказать всю правду -  тем  более  учителю;  тем
более что в ней нет ничего зазорного? И устав вроде бы не запрещает.  Во
всяком случае, на глаза Кенету подобный запрет не попадался. И  все  же,
несмотря на чисто мальчишеское желание похвалиться, несмотря на  желание
выглядеть в глазах учителя  более  достойно,  Кенет  хранил  молчание  и
по-прежнему ревностно оберегал свой секрет. Вероятно,  именно  с  ним  и
были  связаны  загадочные  слова  Юкенны  о  том,  что  может  произойти
когда-нибудь. Но Юкенна подробнее рассказать не пожелал, значит, и  ему,
Кенету, не следует. Да и рассказывать о чем бы  то  ни  было  Кенету  не
хотелось, ему хотелось слушать. Аканэ раскрывал перед ним  целый  мир  -
новый,  интересный,  загадочный,  немного   пугающий,   но   тем   более
притягательный. Кенет жадно впивал каждое слово Аканэ -  и  сведения  об
оружии, и правила поведения,  и  поучительные  байки  из  жизни  великих
воинов. Словно маленький ребенок, он огорчался, когда надо было ложиться
спать, ибо, словно маленькому ребенку, жить ему  было  интересно.  Кенет
проверял балансировку метательных ножей с тем же неизъяснимым восторгом,
с каким младенец впервые запихивает ногу в рот. Он с  нетерпением  ждал,
когда же Аканэ будет достаточно здоров, чтобы  поблагодарить  Юкенну  за
гостеприимство и отправиться домой:  только  там  и  начнется  настоящее
обучение. Аканэ, казалось, тоже чего-то ждал.  Каждый  раз  он  встречал
Юкенну вопросительным взглядом, и каждый раз тот лишь пожимал плечами  в
ответ. Кенету очень хотелось узнать, чего же ждет учитель,  но  спросить
он не осмеливался.
   Однако вечным даже ожидание не бывает. Не прошло и четырех дней,  как
Кенет узнал, чего дожидался Аканэ. На сей раз в ответ на  обычный  немой
вопрос Юкенна улыбнулся широкой долгой улыбкой и даже слегка зажмурился,
словно от удовольствия.
   - Рассказывай! - нетерпеливо потребовал Аканэ.
   - Ну нет, - почти промурлыкал Юкенна. -  Только  после  ужина.  Такое
надо рассказывать неторопливо и обстоятельно.
   Кенет мигом накрыл на стол. Он не знал, что за новости принес Юкенна,
но было очевидно, что для Аканэ они многое значат. Чтобы  не  заставлять
его томиться ожиданием, Кенет постарался управиться как можно быстрее.
   Юкенна и Аканэ принялись за еду. Какое-то  время  они  жевали  молча.
Однако новость так и распирала Юкенну. Наскоро утолив первый  голод,  он
жестом  пригласил  Кенета  присоединиться  и  заговорил,  не   дожидаясь
повторной просьбы.
   - Это зрелище надо было видеть, - провозгласил Юкенна с набитым ртом.
- Да ты ешь, малыш, не стесняйся… надо было видеть!  Наместник  все  так
хитро устроил - голова кругом идет!
   - Значит, с больницей покончено? - перебил его Аканэ. Юкенна прожевал
кусок и кивнул.
   - Оказывается, он давно уже новых лекарей сюда выписал. Прибывали они
по одному, и он их в своих покоях прятал. Могу  себе  представить!  А  с
новой больницей совсем смешно получилось. В первый раз ее подожгли,  так
теперь он за дело похитрее взялся. Уплатил какому-то богачу,  чтобы  тот
слухи распустил, будто собирается себе новый дом  строить.  А  наместник
будто и вовсе ни при чем. А на самом деле на стройке работали его  люди.
Как только стройку окончили, часа не прошло… - Юкенна завертел  головой,
- тут такое началось!
   Аканэ весь обратился в слух.  В  глазах  его  появился  уже  знакомый
Кенету томный блеск.
   - В старой больнице ничего подобного не ждали. Наместник Акейро с них
денежный отчет потребовал  -  тоже  для  отвода  глаз.  Будто  он  хочет
выяснить, кто и сколько ворует, и ни о чем другом и думать не думает.  А
сделано все было совсем по-другому. Сразу же всех больных в новое здание
перевезли, а там уже их новые лекари дожидаются, и служители все  новые.
Никого из прежних.
   - А прежних куда? - жадно спросил Аканэ.
   - А прежних всех до единого -  ко  всем  свиньям.  До  захода  солнца
собрать манатки - и в пожизненное изгнание под страхом смертной казни.
   - Всего-то? - недовольно поморщился Аканэ.
   - Хорошенькое "всего"! - возразил Юкенна. - Да я  головой  ручаюсь  -
они бы предпочли, чтоб наместник велел бросить их в темницу или выпороть
прилюдно.  Кое-кто,  по  моему  разумению,  предпочел   бы   даже   быть
повешенным. А он их отпустил.
   - Не понимаю, - протянул Аканэ.
   - Не понимаешь, потому что здесь сидишь. Будь ты  на  площади,  когда
оглашали приказ наместника, живо  бы  уразумел.  Он-то  их  отпустил.  А
жителям города прогуляться за городскую стену разве запрещал кто?
   - А-а! - выдохнул Аканэ сквозь стиснутые зубы.
   - Совершенно верно. Не все же в этой больнице  поумирали.  Кое-кто  и
живой выбрался, невзирая  на  лечение.  Ну  и  родственники  у  погибших
имеются. Не у всех, конечно, но тоже немало. Кто по-честному с  больными
обходился, тех, ясное дело, не тронули.  Дали  им  приют  в  Ласточкиных
гнездах, это за чертой города и не  возбраняется.  А  остальные  здорово
пожалели о доброте наместника.  Если  успели,  разумеется.  Да  ты  ешь,
парень, чего ждешь? Остынет ведь.
   Кенет  послушно  откусил  кусочек  жареной  рыбы  и   прожевал   его,
совершенно не чувствуя вкуса.
   - По-моему, правильно, - заключил Юкенна. - Больно  долго  наместнику
разбираться, кто там и что вытворял в этой  больнице.  Долго  и  сложно.
Могут пострадать и невиновные. А те, кто там выжил, сами знают,  кому  и
за что чем воздать. Ты успокоился? - обратился он к Аканэ.
   - Да, - ответил Аканэ безо всякого выражения.
   В ту ночь Кенет долго не мог уснуть. Спать ему хотелось, но он боялся
закрыть глаза:  воображение  рисовало  ему  всевозможные  картины,  одну
страшней другой. Зная, что доводилось переживать несчастным, угодившим в
старую  больницу,  он  не  сомневался,  что   месть   страдальцев   была
неслыханной. Старательно отгоняя от себя всякие мысли, Кенет ворочался с
боку на бок почти до утра.
   Радом с ним Аканэ  спал  и  видел  сны.  Грудь  его  быстро  и  тяжко
вздымалась, из крепко сжатых уст порой вырывался гневный стон.
   Картины,   возникавшие   перед   мысленным   взором   Кенета,    мало
соответствовали действительности. То, что произошло на самом деле,  было
очень страшно, но страшно по-иному, не так, как  это  рисовалось  Кенету
или Аканэ.
   Когда отзвучал, перекатываясь ленивыми  волнами  в  плотном  от  жары
воздухе, указ наместника,  когда  занялось  медленным  огнем  опустевшее
здание старой больницы, изгнанные еще  не  поняли,  что  произошло.  Они
направились к городским воротам, не особенно сетуя на жизнь,  а  четверо
прислужников Инсанны и вовсе полагали, что отделались легким испугом.
   - Подумаешь - изгнание, - говорили они  друг  другу.  -  На  наш  век
городов хватит.
   Они не  заметили,  что  Сад  Мостов  как-то  разом  обезлюдел.  Самые
оживленные торговые мосты и улицы были пусты, почти все лавки  закрылись
- это среди белого дня! Бродячие кошки грелись  на  солнышке,  испытывая
легкое изумление от того, что их некому согнать пинком  с  облюбованного
местечка. Время от времени та  или  другая  поджарая  мохнатая  королева
свалки подымалась и лениво переходила через мост, подрагивая вздыбленным
хвостом.
   Но даже и тогда изгнанные ничего не поняли.
   И даже когда перед ними открылись городские  ворота,  вид  отдаленной
толпы за  стеной  не  вызвал  у  них  ни  страха,  ни  даже  мимолетного
беспокойства,  настолько  они  были  уверены  в  собственной   привычной
безнаказанности. Лишь потом,  когда  толпа  растеклась  навстречу  им  и
оттерла  нескольких  человек  в  сторону  и  плотно  сомкнулась   вокруг
остальных, им стало страшно. Тех немногих,  кто  действительно  старался
облегчить страдания больных, толпа пощадила. Их не только оттерли, но  и
как-то очень ловко и  естественно  выпихнули  наружу,  и  они  не  могли
пробиться назад и выступить в защиту тех,  кто  остался  посреди  толпы,
даже если и хотели.
   А те, кто остался, внезапно ощутили всем  своим  существом,  что  они
обречены. Ярость толпы изливалась на них почти зримо, но ни один человек
из плотно сомкнутой вокруг них живой стены даже не  коснулся  изгнанных,
словно брезгуя. Ни одна рука не протянулась ударить, ни один  камень  не
полетел в центр круга. Толпа смыкалась все плотнее, теснила,  наступала,
но не прикасалась, и это было самым страшным. Изгнанники жались  друг  к
другу, стискивая тех, кто в самой середке, почти до бездыханности,  лишь
бы самим не соприкоснуться с брезгливой яростью толпы; им чудилось,  что
они упадут замертво, едва дотронутся случайно  до  чьих-нибудь  башмаков
или полы кафтана. Какой-то полоумный  служитель  взвился  в  истерике  и
запрыгал на месте, бессмысленно колотясь головой о спины и головы  своих
собратьев и издавая кликушеские вопли, но даже истерика не  бросила  его
на толпу.  Прочие  же  словно  оцепенели.  Служитель  поорал  немного  и
испуганно замолк, словно ему внезапно заткнули  рот,  настолько  страшен
ему вдруг показался его собственный безответный  крик.  Вновь  наступила
тишина, и мерное хрипловатое дыхание сотен людей  не  нарушало,  а  лишь
странным образом подчеркивало эту пыльную сухую тишину.
   - Князь!!! - внезапно крикнул кто-то из внешнего края толпы.
   Действительно, на городской стене  стоял  князь  Юкайгин  в  парадном
облачении. Все лица обратились в его  сторону.  Изгнанники  смотрели  на
него с надеждой, толпа - со сдержанным  гневом:  неужели  их  повелитель
пришел, чтобы вырвать из их рук законную  добычу?  Ну  нет,  не  выйдет!
Толпа стонала и медленно ворочалась, как разбуженный зверь. В эту минуту
она могла растерзать любого, кто попытается ей помешать.
   - Люди! - громко и медленно произнес князь Юкайгин. - Я виноват перед
вами.
   Толпа снова замерла, потрясенная: таких слов не ожидал никто.
   - Я виноват перед городом, - после недолгого молчания вновь заговорил
Юкайгин. - Я давно должен был выжечь эту язву на теле  нашего  города  и
защитить вас - и не сумел. Я не смог сделать для вас то, что сделал  его
светлость господин наместник Акейро, да будет благословенно его имя!
   - Да будет благословенно! - откликнулась с готовностью толпа, даже не
замечая, что впервые за восемь веков жители  Сада  Мостов  благословляют
столичного наместника.
   -  Его  светлость  господин  наместник  искоренил  зло,  но  не  стал
предавать этих людей в руки правосудия, ибо он справедлив.
   Толпа вздохнула изумленно.
   - Он лишь изгнал их, полагая, что по справедливости, - князь повторил
это слово и умышленно подчеркнул его, - эти люди подлежат не его суду, а
вашему. Я также присоединяюсь к вашему суду и буду с ним согласен, каким
бы он ни был.
   Князь сказал свое слово, но не сошел  со  стены.  Он  стоял,  опустив
голову перед своими подданными, и молчал.
   - А ведь и правильно, - почти  пропел  чей-то  голос.  -  Судить  их,
голубчиков!
   - Судить их, родненьких!
   Снизу не было видно, как на губах князя возникла и исчезла мимолетная
усмешка.
   Толпа не рядилась, выбирая судью. Всем и так  было  ясно,  кто  имеет
право судить этих людей. Судьей был назван старенький священник,  в  чьи
обязанности входило читать очистительные молитвы над  телами  умерших  в
больнице. Их покрытые грязью  и  кровью  истощенные  тела  он  видел  на
протяжении двадцати лет без малого. Даже слепая ярость толпы не испугала
обреченных так, как испугало  их  кроткое  лицо  незлобивого  маленького
священника. А в  окончательный  ужас  они  пришли,  осознав,  что  люди,
стоящие за спиной безответного старичка,  которому  они  столько  раз  с
глумливым  безразличием  отдавали  мертвые  тела,  из   убийц   внезапно
превратились в палачей.
   - Не здесь, - тихо сказал маленький священник и близоруко мигнул. - И
не сейчас. Чтобы их нечистая кровь не осквернила землю. Надо  подождать,
пока луна взойдет, чтобы лунный свет очистил их кровь.
   Время едва перевалило за полдень.  Люди  стояли  и  ждали  терпеливо,
когда же взойдет луна. И в отдалении от них на  гребне  городской  стены
вместе со всеми ожидал восхода луны князь Юкайгин.
   Неделей позже, когда Юкенна подземным ходом вывел из города Кенета  и
Аканэ, они напрасно оглядывались в поисках кровавых следов на месте, где
город расправился с изгнанными.  Следов  крови  не  было.  Да  и  вообще
никаких следов. Трава разве что немного вытоптана.

Глава 4
ВСТРЕЧА

   -  Так  где  у  тебя  запасная  голова?  -  сощурился  Аканэ.   Кенет
непонимающе воззрился на него.
   - Что - нету? - притворно изумился Аканэ. - А отчего  же  ты  эту  не
бережешь?
   Кенет ощупал шишку на темени и вздохнул. Аканэ тоже вздохнул и вонзил
в землю свой деревянный меч.
   - Настоящим мечом тебе бы  таким  ударом  давно  тыкву  разрубили,  -
устало произнес Аканэ. - За сегодняшнее утро  ты,  считай,  остался  без
обеих ног, без правой руки, а теперь еще и без головы.
   - Без головы я остался гораздо раньше, -  угрюмо  возразил  Кенет.  -
Когда решил, что из меня может получиться воин.  Эта  мысль  пришла  мне
явно не в голову.
   - Значит, так, - вспылил Аканэ. - Или из  тебя  получится  воин,  или
мокрое место. Что тебе больше нравится?
   Он еще не договорил, когда его кулак нацелил  удар  в  Кенетово  ухо.
Аканэ  частенько  отвлекал  внимание  ученика  подобным  образом,  чтобы
приучить Кенета к неожиданным нападениям. Еще не успев  толком  заметить
движения Аканэ, Кенет проворно взметнул руку, отвел удар - и ахнул.
   Ему часто удавалось отбить удар, но его руки до  локтя  были  покрыты
синяками от подобных попыток. Однако на сей раз он отвел бьющую руку, не
ощутив ее, словно его кожи слегка коснулся мимолетный ветерок.
   - Оп! - удовлетворенно кивнул Аканэ. - А вот теперь правильно. Понял?
Запомнил?
   Какое там!  Кенету  очень  не  скоро  удалось  повторить  сознательно
случайное движение. Между тем в его неуспехах не было ничего  позорного.
Кенет переживал  все  то,  что  переживает  почти  любой  новичок.  Если
начинающий не вовсе лишен ума и не совсем обделен силой и здоровьем, его
первоначальные успехи громадны, они поражают  и  будоражат  воображение.
Однако опытный учитель не обманывается ими. Чем быстрее следуют одна  за
другой  первые  удачи,  тем   раньше   наступает   пора   закреплять   и
разрабатывать достигнутое.  Продвижение  вперед  замедляется  неизбежно.
Ученику начинает казаться, что он застрял, что он топчется на  месте,  а
то и пятится назад, что уже усвоенное  волшебным  образом  изымается  из
памяти. На самом деле оно лишь перемещается из памяти ума в память  тела
и из понятного становится привычным. У одних эта пора тянется мучительно
долго, у других пролетает почти незаметно, но тяжела она  для  всех  без
исключения.
   Для Кенета эта пора наступила необыкновенно скоро, ибо природа  щедро
одарила его ум и тело.  Именно  поэтому  он  постоянно  чувствовал  себя
жестоко обделенным ее  дарами.  Кропотливо  доводя  каждое  движение  до
совершенства, Кенет считал его для себя недостижимым, и ничто  не  могло
бы его в этом разубедить: похвала  в  такие  минуты  воспринимается  как
насмешка, а укоризна подтверждает собственные невеселые мысли.  Аканэ  и
не пытался разубеждать ученика: тот, кто никогда не терял  веру  в  свои
силы, не сможет обрести другую, новую уверенность, веселую и неуязвимую.
Ученик должен сам найти вход - и находит, каждый по-своему.
   Момент перелома застиг Кенета не во время тренировки. В то утро Кенет
погряз в самом глубоком отчаянии, на которое только  была  способна  его
здоровая натура. У него все валилось из рук. Даже цеп, которым он, как и
предсказывал Аканэ, овладел быстро и легко,  на  сей  раз  словно  обрел
самостоятельную жизнь и самостоятельный характер,  да  вдобавок  вредный
донельзя.  Когда  Кенет  дважды  саданул  себя  цепом  по  плечу,  Аканэ
перехватил его руку, не давая ему ознакомить с цепом еще  и  собственную
голову.
   - Хватит, - приказал Аканэ. - Отдохни.
   Он отчетливо видел то, чего Кенет не замечал: усердие  привело  юношу
на грань изнеможения, когда продолжать упражняться попросту  губительно.
Зато отдых после  подобного  изнеможения  чудесным  образом  снимает  не
только усталость, но  и  неудачу.  Сила  и  умение  восстанавливаются  с
избытком. Чтобы довести свое тело до столь  полного  недоумения,  обычно
требуется полтора-два года. На сей раз ученик успел почти за месяц - что
ж, и прекрасно. Стоит ему сейчас хорошенько  отдохнуть,  и  его  мускулы
мигом забудут недавнюю растерянность и  нальются  новой  силой  и  новым
мастерством.
   Но Кенет ничего этого не знал и приказ Аканэ воспринял как  еще  одно
подтверждение своей неумелой беспомощности. Он с досадой отшвырнул цеп и
поплелся к ручью. Его гнев на самого себя жадно искал  выхода,  и  после
купания  Кенет  не  надел  новую  рубашку,  а  напялил  свою  поношенную
деревенскую куртку.
   Он нередко гулял  в  окрестном  лесу,  и  привычный  к  его  одиноким
прогулкам Аканэ не стал окликать уходящего ученика. Но на сей раз  Кенет
направился не в лес, а в город. Он знал,  что  не  успеет  вернуться  из
города вовремя, но странным образом это его нисколько не  волновало.  Он
знал, что Аканэ будет сердиться на него за опоздание, но не имел  ничего
против. Пусть уж лучше сердится за  опоздание,  а  не  за  его,  Кенета,
бестолковость. Кенет и сам знает, что  он  -  бестолочь.  Лучше  уж  для
разнообразия в чем-нибудь провиниться, пусть за эту вину его и ругают, а
за неумение Кенет будет ругать себя сам.
   Всю дорогу до городских ворот Кенет и ругал себя ругательски,  и  его
решимость угрызаться совестью  значительно  потускнела,  лишь  когда  он
миновал первый мост возле городской стены. Он  забыл  о  себе.  Мосты  и
улицы завладели его вниманием безраздельно. Он ведь и  не  видел  города
толком. Первый свой день он потратил когда-то на поиски еды  и  ночлега,
потом угодил прямиком в больничные служители, из больницы  вышел  ночью,
подземным ходом, и точно так же  покинул  город.  Сейчас  он  осматривал
город заново, и вид мостов, по-кошачьи прогнувших спину, дарил его  душе
желанное успокоение.  А  стоило  ему  успокоиться,  как  сила  и  умение
вернулись к нему. Перелом произошел. Он еще не знал этого, но настроение
его переменилось. Еще недавно он готов был плакать от унижения при одной
мысли об утренней тренировке, теперь же ему хотелось смеяться  -  и  над
нелепой тренировкой, и над  собственным  отчаянием.  Внезапно  ему  даже
стало жарко от нарождающегося в нем смеха. Хотя только ли от смеха? Лето
уже перевалило за