ом небе нет ни звездочки. Нет
- потому что звезды заслонила могучая крона дальнего дерева.
   - Вижу, - кивнул Кэссин.
   - Вот тебе магический амулет. - И долговязый вручил Кэссину  какую-то
висюлину на шнурке. - Беги к этому дереву как можно быстрее.  Залезь  на
самый верх. Прицепи амулет к самой тонкой ветке. И бегом назад.  На  все
про все - четверть часа.
   - Не успею! - ужаснулся Кэссин, пытаясь в темноте прикинуть  на  глаз
расстояние до дерева.
   - Бегом! - рявкнул проклятый верзила, и Кэссин побежал.
   Странно не  то,  что  он  все-таки  успел  добежать  и  вернуться  за
отведенные ему четверть часа, а то, что он ухитрился не переломать  себе
ноги - ни когда бежал, ни когда лез на дерево и,  еле  дыша,  привязывал
висюлину к самой тонкой ветке. Вернулся он исцарапанный, весь в  синяках
и ссадинах, задыхаясь и постанывая от колотья в боку.
   - Хорошо бегаешь, - меланхолично восхитился долговязый.  -  А  теперь
сними его оттуда и принеси мне. Бе-гом!
   На этом спокойная жизнь для Кэссина  и  окончилась  бесповоротно.  Не
имеет значения, что там на дворе - белый день или глухая  полночь:  знай
успевай поворачиваться! И ведь не угадаешь, когда кто-нибудь из  старших
учеников зайдет в Шелковую комнату с  очередным  заданием.  Бывало,  что
Кэссин томился ожиданием по двое суток кряду. А бывало,  что  ему  почти
неделю не давали и глаз сомкнуть: едва только прильнет  Кэссин  щекой  к
изголовью, как над ним воздвигнется кто-нибудь  из  учеников  и  вежливо
этак вякает. Самого вежливого из них  Кэссин  особенно  невзлюбил:  этот
тихий зануда, как никто другой, умел всю душу вымотать. Казалось, ему не
нравится не только Кэссин, но и весь мир, а заодно и он сам.
   - За что мне это наказание? - вопрошал он. - За какие такие  грехи  я
приставлен к этому недотепе? Ты хоть понимаешь, что творишь? И  зачем  я
вообще на  свет  уродился?  Зачем  я  должен  все  растолковывать  этому
придурку?
   Его и вообще волновало множество разнообразных  "зачем"  и  "почему".
Почему Кэссин такой остолоп, для чего вообще существует такая  мерзость,
как погода, зачем магия, почему кошка?.. Кэссину очень хотелось ответить
на его  экзотические  вопросы:  "А  чтобы  -  вот!"  Увы,  ответов  этот
воинствующий ипохондрик и не ждал. Он попросту не давал Кэссину  времени
ответить. Он гонял Кэссина так, как тому и не снилось в самых  кошмарных
снах. Впрочем, не он один. Кэссин  постоянно  испытывал  такую  зверскую
усталость, что вскоре напрочь лишился всякого ощущения времени.  Он  уже
не понимал, минуту, час или день длится урок и сколько дней-часов-секунд
он провел в ожидании следующего занятия, - тем более что такие  понятия,
как завтрак,  обед  или  ужин,  потеряли  для  него  всякий  смысл.  Ему
доводилось  завтракать  на  вечерней  заре  и  обедать  в  полночь.  Ему
случалось по несколько дней голодать - или садиться за ужин, едва  успев
отобедать. Нет, отсчитывать время при помощи трапез  Кэссину  решительно
не удавалось.
   Как-то раз, когда с ним занимался не кто-то из  старших  учеников,  а
сам Гобэй, Кэссин осмелился спросить, зачем его так мучают.
   - Тебя никто не мучает, - отрезал Гобэй. - Тебя всего лишь тренируют.
Магия превыше этого косного мира, превыше всего.  Магия  подчиняет  себе
любую реальность. Значит, маг должен быть свободен от любой  реальности.
Преодолеть любую природу… в том числе и свою собственную. Как ты  можешь
властвовать над тем, что властно над тобой? Впрочем, если  тебе  это  не
подходит, тебя никто насильно не заставляет учиться.
   Нет нужды говорить, что мог заставить и заставлял Кэссина только один
человек - сам Кэссин. Силком на такие мучения никого не подвигнешь:  кто
угодно сбежит при первой возможности. Так  измываться  над  собой  можно
только по доброй воле. Ни кандалы, ни  угроза  физической  расправы,  ни
брань разъяренных тюремщиков не в состоянии так легко принудить человека
повиноваться чужой воле, как его собственная.
   Кэссин и повиновался, причем с невероятной быстротой, ибо времени  на
обдумывание приказов не тратил: думать у  него  не  было  сил.  Их  едва
хватало на то, чтобы исполнять задания. Да и стоит ли вдумываться в  то,
что может быть лишено всякого разумного обоснования? Некоторые  задания,
на взгляд Кэссина, были попросту бессмысленны.  Вспомнить  хотя  бы  тот
день, когда он с утра до вечера  только  и  делал,  что  плевал  жеваной
бумагой из трубочки в противоположную стену - не по определенной цели, а
просто так. Или стоял навытяжку в  столовой,  где  трапезничали  старшие
ученики, и считал, сколько раз  во  время  застольной  беседы  прозвучит
слово "зеленый" - если, конечно, вообще прозвучит. Поначалу  Кэссин  еще
пытался доискаться хоть какого-то смысла,  потом  перестал,  а  потом  и
вовсе забыл о том, что смысл должен быть, - так же, как он забыл о книге
историй, с которой все и началось, забыл о чудовищной  собаке,  о  своих
приятелях-побегайцах, да и вообще о Крысильне.
   Вспомнил он Крысильню лишь тогда, когда о ней заговорил Гобэй.
   - Отчего бы тебе не проведать старых приятелей? - как бы между прочим
спросил Гобэй, закончив урок.
   - Старых приятелей? - не сразу понял Кэссин.
   - Странно, что ты до сих пор так ни разу  и  не  отпросился  у  меня,
чтобы навестить Крысильню, - нахмурился Гобэй.
   - Я… я не знал, что это можно… - растерялся Кэссин.
   - Будем считать, что так и есть, - уступил  Гобэй.  -  Старых  друзей
забывать негоже. Если сравнить человека с мечом, то рукоять этого меча -
верность. Сам подумай - на что годится клинок без  рукояти?  Вот  так  и
человек, лишенный верности, ни на что не пригоден.
   Кэссин ужаснулся: вот сейчас маг решит, что Кэссин лишен верности,  а
значит, никуда не годится - и уж  тем  более  не  годится  для  обучения
искусству магии, вот сейчас прогонит взашей…
   - А мне и правда можно пойти в порт? - торопливо спросил он.
   - Можно, - ответил Гобэй. - Да вот хоть прямо  сейчас.  А  заодно  на
обратном пути зайдешь в ювелирный ряд и приведешь ко мне самого  лучшего
мастера. Скажешь, что для него есть работа.
   Кэссин опрометью кинулся в Шелковую комнату,  извлек  наряд,  которым
снабдили его на прощание  побегайцы,  и  переоделся:  не  стоит  смущать
недавних товарищей по несчастью зрелищем своего нынешнего великолепия.
   Выйдя из дому, он немедля пожалел о своем  решении.  С  моря  задувал
пронизывающий  холодный  ветер.  Кэссин  мигом  продрог,  но  решил   не
возвращаться. Лучше преодолеть расстояние до порта бегом - и согреешься,
и времени на дорогу уйдет меньше. И когда это листья  успели  пожелтеть?
Ведь еще лето… или уже нет?
   Крысильня встретила своего бывшего приемыша восторженно. Один  только
Гвоздь, по своему обыкновению, ехидно прищурился.
   - Ты мог бы и не переодеваться во что поплоше, - заявил он.
   - Да я и не переодевался, - запротестовал Кэссин.
   - Вора хочешь обмануть, Помело? - усмехнулся Гвоздь.  -  Платьишко-то
на тебе необмятое и не сношенное ничуть. Да и не стал бы ты его надевать
в эдакую холодрыгу, если бы  раньше  носил:  знал  бы,  что  оно  совсем
легкое. Нет, там, у себя, ты в чем-то другом  ходишь,  а  эту  одежку  в
первый раз надел.
   Кэссину оставалось лишь руками развести да покаяться.
   - Тут я, и верно, оплошал, - признал он. - Похваляться перед вами  не
хотел. В другой раз заявлюсь в таких роскошных одеяниях - даже у Бантика
челюсть отвиснет.
   Именно Бантик был самым невозмутимым среди побегайцев.
   - У Бантика не отвиснет, - возразил Гвоздь. - Сам видишь - нету его.
   - А что с ним? - встревожился Кэссин.
   - Ничего. Грузчиком Бантик заделался. Третьего дня мы его  провожали.
Теперь не он, а мы для него в лавочку бегаем.
   - Сбылась, значит, мечта, - вздохнул Кэссин. На душе у него  внезапно
сделалось тоскливо. Хоть и не водил он особой дружбы с Бантиком,  а  все
же без него чего-то  недостает.  Хорошо  еще,  что  ушел  Бантик,  а  не
кто-нибудь,  к  кому  Кэссин  испытывал  большую  приязнь,  -  например,
Покойник.
   -  Покойничек  наш  тоже  скоро  уходит,  -  сообщил  Гвоздь,  словно
подслушав его мысли. - И мне пора собираться.
   - А кто же за главного останется? - растерялся Кэссин. - Кастет?
   - Да  нет,  Кастет  тоже  якорь  поднимает,  -  вмешался  в  разговор
Покойник. - Его не сегодня-завтра стражником зачислят.
   - Он ведь еще возрастом не вышел! - изумился Кэссин.
   - Да кто наш возраст разбирать станет! - махнул рукой Гвоздь.  -  Ты,
Помело, сущий олух. Сколько Кастет скажет, столько ему  лет  и  запишут.
Хоть двести. Он тут с одним воином давеча в кабаке  поспорил,  что  руку
ему уложит, и уложил. А потом там драка завязалась, воин этот вроде  как
в изрядном подпитии был, и его  побить  изладились.  А  Кастет  наш  его
отстоял и  из  кабака  выволок.  А  воин  этот  какой-то  важной  шишкой
оказался… не то племянник начальника, не то начальник племянника…  одним
словом, порадел он за Кастета в благодарность.
   - Так кто же все-таки за главного останется? - настаивал Кэссин.
   - Не проболтаешься до времени? - спросил Гвоздь.
   Кэссин мотнул головой.
   - Мореход, - ответил Гвоздь. - Ты глаза-то не пучь, Помело. Сам знаю,
что есть ребята и постарше. А потолковее нету.  Ведь  не  на  Баржу  мне
парней оставлять.
   Услышанное настроило Кэссина на невеселый лад. Прав Гобэй: совсем  он
старых друзей позабыл. Надо будет отпроситься у него еще разок-другой, и
притом в самое ближайшее время. Не то рискует недосчитаться в  Крысильне
многих знакомых лиц.
   Дурного настроения Кэссина не развеяла даже та  легкость,  с  которой
ему удалось выполнить поручение Гобэя. Тем более что ювелир, на которого
ему все единодушно указали  как  на  самого  лучшего  мастера,  оказался
стариком с норовом. Когда Гобэй высыпал  перед  ним  кучку  великолепных
самоцветов, старикан долго их рассматривал,  а  потом  пододвинул  камни
обратно к волшебнику с таким видом, словно это не драгоценные  камни,  а
куски расчлененного трупа.
   - Отчего вы молчите, почтенный? - поинтересовался Гобэй.
   - Я не буду работать эти камни, - угрюмо ответил ювелир. - И ни  один
мастер, если он хоть что-то смыслит, не возьмется.
   - Отчего так? - прищурился Гобэй. - Разве у меня камни с изъяном? Или
поддельные?
   - Не поддельные, - сумрачно возразил ювелир. -  Мертвые.  Ни  души  в
них, ни смысла, ни особицы никакой. Все камни один в один. Живой  камень
в руки возьмешь, так он тебе и сам подскажет, так его огранить или этак,
отшлифовать или на распил пустить, в кольцо он годится или в серьгу. Для
веселья камешек или для печали, а то и вовсе на смертный час. А  это…  -
лицо старого ювелира передернулось от отвращения, - это и вовсе  никуда.
В оправу ставить, так и то не выйдет.
   - Отчего же не выйдет? - прищурился Гобэй. Он рассеянно  подкинул  на
ладони крупный изумруд, поймал его и сжал руку. Когда он  разжал  кулак,
на его ладони сверкало массивное кольцо.
   Старик вгляделся в кольцо,  побледнел,  ахнул,  вскочил  и  опрометью
бросился бежать. Откуда только и прыть взялась! Уже потом Кэссин  узнал,
что старикан не останавливался до дверей  своего  дома,  стрелой  влетел
внутрь, велел домочадцам собирать свои пожитки и отбыл из страны еще  до
захода солнца. На вопрос о причинах спешки он ответил крайне невнятно.
   - В стране, где может твориться такое, -  нехотя  пробормотал  старый
мастер, - может твориться еще и не такое. И я при этом присутствовать не
желаю.
   Но об этом Кэссин  узнал  гораздо  позже.  А  сейчас  он  был  вполне
согласен с магом, который  процедил  старику  вслед:  "Старый  дурень!",
полюбовался кольцом и надел его на палец.
   Несколько дней  Кэссин  Гобэя  не  видел.  С  ним  занимались  только
ученики. Когда же Гобэй вновь вызвал Кэссина к себе, о  новом  посещении
порта и речи не было.
   - Ровно в  полдень,  -  сообщил  Гобэй,  -  мимо  наших  ворот  будет
проходить парень. В руках у него будет кусок хлеба. Хлеб у него отберешь
и принесешь мне.
   Кэссин только кивнул: это поручение было не хуже и  не  лучше  многих
других, и смысла в нем было не больше и не меньше, чем обычно. Какая ему
разница, что добыть - секретное  письмо,  кусок  хлеба  или  перстень  с
печатью господина Главного Министра?
   То есть это Кэссин до полудня так думал. До той минуты,  когда  вдоль
палисандровой ограды поплелся парнишка с куском хлеба в руках.
   Парнишка испуганно вздрогнул, едва заслышав решительные шаги Кэссина,
а при виде его так и вовсе сжался в комок. Он не  сказал  ни  слова,  не
вскрикнул - он лишь взглянул на Кэссина и тут же опустил  глаза,  словно
опасаясь, что ответом на прямой и открытый взгляд может быть только удар
кулаком в лицо.
   Кэссина так и проняло. Будто его ледяной водой кто  окатил.  Едва  ли
миновал год-полтора с тех пор, как  он  сам  смотрел  на  мир  таким  же
безумным от страха и голода взглядом. Давно ли он  считал  за  благодать
найти на помойке вот такой плесневелый черствый кусок? Давно ли  обмирал
при мысли о том, что бесценные объедки у него могут и отобрать, да еще и
плюх навешать? Не оборвыш незнакомый - сам Кэссин смотрел в этот миг  на
чужого  придурка,  готового  ради  развлечения  отобрать  первый  кусок,
которым удалось разжиться за три дня голода.
   Кэссин хотел протянуть руку - и не  смог.  Плохо  дело.  Может,  если
заговорить с пареньком, оно как-нибудь и получится? Кэссин не раз видел,
как шпана сперва взвинчивает себя разговором с  будущей  жертвой,  а  уж
потом приступает к расправе.
   - Жрать, что ли, хочешь? - сквозь зубы процедил Кэссин.
   Мальчишка сморщился  в  тщетной  попытке  сдержать  слезы  и  кивнул.
Кэссина аж замутило. Он еще мог  наслаждаться  собственным  страхом,  но
никак уж не чужим. Чужие слезы обжигали его не  наслаждением,  а  болью.
Чужой голод вызывал у него желание накормить, а  не  отбирать  последний
кусок.
   Кулак Кэссина разжался  сам  собой  и  опустился  на  плечо  паренька
открытой ладонью.
   - Тогда иди в порт, - против воли вымолвил Кэссин. -  Увидишь  ватагу
пацанов возле грузчиков - спросишь Гвоздя. Если его вдруг  на  месте  не
случится, тогда  Покойника  или  Кастета.  Скажешь,  что  Помело  привет
передает и просит не отказать по старому знакомству.
   Парнишка кивнул, все еще не смея поверить собственному счастью -  его
ведь не избили, хлеб не отобрали да еще дали поручение, за которое могут
и накормить. Потом спохватился и так дунул  в  сторону  порта  -  только
пятки засверкали. Но сухарь свой плесневелый он все же не выронил.
   Кэссин грустно усмехнулся ему вслед и повернулся.
   В воротах стоял Гобэй и глядел на него в упор.
   - Догони его, - негромко приказал маг. - Верни. Забери хлеб.
   Казалось бы, что тут такого?  Кэссин  ведь  парнишку  не  куда-нибудь
отправил, а в Крысильню. Там ему с голоду помереть не дадут.  Зачем  ему
нужен этот грязный сухарь? Догнать, окликнуть, отнять… вот  только  ноги
не идут и голос отчего-то не повинуется.
   - Возьми хлеб и принеси мне, - еще тише велел Гобэй.
   Кэссин и с места не сдвинулся. Он стоял и молча смотрел, как парнишка
завернул за угол и исчез из виду.
   Гобэй постоял еще немного, потом повернулся  и  ушел,  не  говоря  ни
слова. Лицо у него будто окаменело.
   Напрасно Кэссин ждал, что Гобэй или кто-нибудь из учеников  придет  и
позовет его на очередной урок. Его не только никто и никуда не звал -  с
ним никто и словом не перемолвился. Более  того,  его  словно  никто  не
видел и не слышал. Еду в Шелковую комнату приносили  регулярно  -  но  и
только. Отныне Кэссина как бы не существовало.
   Кэссин плакал, просил, умолял, буянил. Бесполезно. Закатив  очередную
бесполезную сцену у входа в столовую для старших учеников, Кэссин впал в
такое отчаяние, что рухнул ничком на каменный пол и закрыл лицо  руками.
Его отчаяние никого не тронуло. Ученики перешагивали через него,  словно
бы не замечая, а кое-кто даже наступил на него.
   Можно, конечно, бросить все и уйти… куда?  Куда  деться  человеку  от
собственной мечты, почти ставшей явью? Раньше Кэссин  и  не  помышлял  о
большем, чем ремесло базарного рассказчика, а сейчас не мог помыслить  о
том, как он может рассказывать истории на потеху толпе ради пары монет.
   И надо же было ему так проштрафиться! Сухарь заплесневевший у сопляка
отобрать не сумел. Почем ему знать - может, этот сухарь был нужен  Гобэю
для какого-нибудь очень важного магического действа, а Кэссин взял, да и
подвел его!
   Маг упорно не желал его замечать. Худшей  беды  Кэссин  и  вообразить
себе не мог. Уж пусть бы его лучше наказали, чем отлучать от ремесла!
   Наказали… но ведь недаром говорят, что наказать  -  значит  простить.
Может, наказав его, маг смягчится?
   Подумав так, Кэссин немного приободрился и принялся караулить,  когда
же Гобэй пожалует в свои покои. Очевидно, маг был по  горло  занят,  ибо
Кэссин почти двое суток простоял, затаившись,  пока  дождался  появления
Гобэя. А дождавшись, бросился ему наперерез, рухнул перед ним на  колени
и ухватил за полу, чтобы не дать ему ускользнуть.
   - Господин маг, - задыхаясь, выпалил Кэссин,  -  накажите  меня  -  я
виноват!
   Несколько мгновений Гобэй словно обдумывал что-то,  потом  высвободил
одежду из рук Кэссина и вошел к себе. Кэссин так и  обмер  от  горя…  но
внезапно сообразил, что дверь  за  собой  Гобэй  не  закрывал.  Терзаясь
страхом и надеждой, Кэссин последовал за магом.
   Гобэй уже  сидел  за  столом.  При  виде  Кэссина  он  чуть  приметно
усмехнулся кончиками губ. Или Кэссину примерещилось?
   Маг встал из-за стола, открыл потайной ящик в стене и извлек из  него
плеть с длинной рукоятью.
   У Кэссина пересохло в горле. Значит, его высекут. Что ж, не  впервой.
Чего-чего, а колотушек за свою недолгую жизнь он получил с  лихвой.  Его
лупили  соседские  мальчишки.  То  и  дело  награждали   подзатыльниками
дядюшкины приказчики. Да  и  сам  дядюшка,  если  Кэссину  не  удавалось
сделать за  день  положенное  число  коробочек,  подзывал  его  к  себе,
приказывал вытянуть руки и так хлестал его тростью по пальцам,  что  они
потом несколько дней не сгибались. Всякое бывало. Били Кэссина все  кому
не лень… кроме, разве что, Гвоздя. Странно, но Кэссин не мог  припомнить
- ударил ли Гвоздь хоть раз кого-нибудь?
   Кончик рукояти нетерпеливо дернулся и указал на Кэссина.  Тот  понял,
что означает это движение, и похолодел. Руки совсем его не слушались. Он
едва сумел стащить с плеч кафтан и  рубаху.  Губы  у  Кэссина  тряслись.
Мысленно он себя уговаривал, что бояться нечего. Да, ему  будет  больно.
Может быть, даже очень больно. Но потом его простят. Да ему не  трястись
в пору, а здравицы на радостях петь! Плясать от восторга! Чем  хуже  ему
придется сейчас, тем более полным будет добытое им прошение.
   Кэссин и сам не знал, боится он или радуется  грядущему  помилованию.
Вот только губы все равно дрожали.
   Кончик рукояти  вновь  пришел  в  движение  и  описал  широкую  дугу,
направленную вниз. Повинуясь этому безмолвному приказу,  Кэссин  лег  на
пол и закусил губу. Как уж нибудь он перетерпит.
   Разницы между обычными побоями и работой опытного истязателя  он  еще
не знал.
   Первый удар словно рассек его спину пополам, как будто плеть в  руках
Гобэя внезапно превратилась в меч. Кэссин  захлебнулся  воплем.  Теперь,
когда он уже мертв, ему больше не будет больно.
   Второй удар был еще хуже первого. Третьего  Кэссин  не  почувствовал.
Зато он почувствовал, как на него обрушился целый  океан  ледяной  воды.
Воды… откуда здесь взялась вода? Ведь Гобэй не  держит  в  своих  покоях
вазочек с цветами…
   Повторно  Кэссин  потерял  сознание  на   десятом   ударе…   или   на
одиннадцатом? Голос он уже сорвал, и вопить было нечем. Дышать тоже было
нечем. Да и незачем.
   Тело Кэссина само вздрогнуло в ожидании нового удара.  Но  его  слуха
коснулся не свист плети, а тихий звук шагов. Кэссин  с  трудом  повернул
голову набок.
   Гобэй з