щался к  докторам.  Второй  доктор  поставил  тревожный  диагноз:
почечную недостаточность. Возвратившись в Англию, папа  обратился  к  нашему
доктору, который не  согласился  с  диагнозом  коллеги  и  направил  папу  к
специалисту. Тень в доме повисла теперь навсегда. Смутное, ощущаемое  только
ребенком предчувствие  беды  подобно  тревожному  затишью  в  природе  перед
надвигающимся ураганом.
   Медицина отличалась полной беспомощностью. Папа  посетил  двух  или  трех
специалистов. Первый сказал,  что  все,  конечно,  от  сердца.  Я  не  помню
деталей, но прозвучавшие в  разговоре  мамы  с  сестрой  слова:  "Воспаление
нервов, окружающих сердце" - показались мне  очень  страшными.  Другой  врач
категорически свел все к болезни желудка.
   Папа испытывал боль и задыхался, и промежутки между приступами  неуклонно
сокращались; мама сидела рядом с ним, помогала  ему  принять  более  удобное
положение и кормила его лекарствами, которые прописал последний доктор.
   Как это всегда бывает, с приходом нового доктора появлялась  трогательная
вера в то, что именно его назначения правильные. Конечно, вера делает чудеса
- вера, новое впечатление, произведенное энергичным доктором, - но  все  это
не имеет никакого значения для тех необратимых изменений, которые происходят
в организме.
   Большую часть времени отец сохранял обычную  веселость,  но  атмосфера  в
доме изменилась. Он по-прежнему ходил в свой клуб,  летом  проводил  дни  на
крокетной площадке; возвращаясь, смешил всех занятными рассказами - все  тот
же обаятельный добрый человек. Он никогда не сердился,  не  раздражался,  но
повсюду витала тень надвигавшегося несчастья. Охваченная тревогой, мама  все
время героически пыталась успокоить папу, убеждая его в том, что он выглядит
лучше, чувствует себя лучше и идет на поправку.
   Между  тем  все  неотвратимее  становился  финансовый  крах.   Состояние,
согласно завещанию дедушки, было вложено в недвижимость в Нью-Йорке, но дома
были арендованы, а не находились в собственности. В той части  города  земля
стоила дорого, а расположенные на ней дома - практически  ни  гроша.  Доходы
полностью поглощались затратами на ремонт и налогами.
   Уловив обрывки разговоров, наполненных для меня драматизмом, я  поспешила
наверх к Мари и в  полном  соответствии  с  традициями  викторианской  эпохи
заявила, что мы разорены. Это сообщение не произвело  на  нее  убийственного
впечатления, на которое я рассчитывала;  она,  однако,  попыталась  выразить
сочувствие маме, которая пришла ко мне достаточно раздосадованная.
   - Право же, Агата, не следует преувеличивать то, что ты услышала.  Мы  не
разорены. Мы сейчас в стесненных обстоятельствах, и нам придется экономить.
   - Не разорены? - спросила я, глубоко огорченная.
   - Не разорены, - твердо ответила мама.
   Должна сказать, я была разочарована.  В  многочисленных  книгах  я  часто
читала, как люди разоряются, и относилась к  этому  очень  серьезно,  как  и
положено. У отца семейства вот-вот грозили "лопнуть мозги"; героиня,  одетая
в лохмотья, покидала родной дом и так далее.
   - Я совершенно забыла, что ты в комнате, - сказала мама.  -  Но  ты  ведь
понимаешь, что нельзя повторять то, что случайно подслушала.
   Я пообещала, что больше не  буду,  но  мое  чувство  справедливости  было
оскорблено, поскольку совсем незадолго до этого меня  подвергли  критике  за
то, что я не сказала о  том,  что  случайно  услышала.  Правда,  по  другому
поводу.
   Однажды мы с Тони в ожидании обеда, по обыкновению, залезли под обеденный
стол - наше излюбленное место, очень подходящее, чтобы играть в таинственные
приключения в страшных пещерах и подземных  темницах.  Чтобы  не  обнаружить
себя перед разбойниками, заточившими нас в мрачные подвалы, мы едва дышали -
это, впрочем, не относилось к толстому и пыхтящему Тони, - когда с  супницей
в руках в столовую вошла Бартер, горничная, помогавшая разносить  еду  нашей
официантке. Она поставила  супницу  на  край  буфета,  предназначенного  для
горячих блюд, потом приподняла крышку и погрузила в  суп  большую  разливную
ложку. Зачерпнув суп, она сделала несколько больших глотков. В этот момент в
столовую вошла Льюис.
   - Я сейчас буду бить в гонг, - начала было она говорить, потом сама  себя
перебила: - Батюшки, Лу, а ты-то что здесь делаешь?!
   - Хочу немножко подкрепиться, - сказала Бартер, смеясь от души.  -  Да-а,
недурной супчик. - И она сделала очередной глоток.
   - Сейчас же закрой супницу, - закричала Льюис, совершенно шокированная, -
немедленно!
   Бартер издала смешок своим мягким басом, положила  половник  на  место  и
отправилась в кухню за тарелками для супа, тут-то на свет божий появились мы
с Тони.
   - Хороший суп? - с интересом спросила я, выкарабкиваясь из-под стола.
   - О, какой ужас! Мисс Агата, как же вы меня напугали!
   Слегка удивленная всем, что увидела, я тем не менее сказала об этом  лишь
года два спустя. В разговоре с Мэдж мама  упомянула  нашу  бывшую  горничную
Бартер, и я вдруг вмешалась в беседу:
   - Я помню Бартер. Она всегда ела суп из супницы в столовой, перед тем как
вы приходили обедать.
   Мое высказывание вызвало живейший интерес и у мамы, и у Мэдж.
   - Но почему же ты не сказала ничего мне? - спросила мама.
   В ответ я молча уставилась на нее, не понимая в чем дело.
   - Н-у-у, - протянула я, стараясь сохранить достоинство, -  я  не  склонна
распространять информацию.
   После этого случая в домашний  обиход  вошла  шутка:  "Агата  не  склонна
распространять информацию". Кстати говоря, это  была  чистая  правда.  Я  не
распространяла информацию, если только она не представлялась мне уместной  и
нужной. Я хранила все полученные обрывки сведений  в  голове  в  специальных
архивах памяти. В семье, где все отличались открытостью в общении,  эта  моя
особенность казалась непостижимой.  Когда  любого  из  них  просили  держать
что-то в секрете, они забывали об этом  постоянно!  Что  делало  их  гораздо
более занимательными личностями, чем я.
   Возвращаясь с вечеринок или приемов  на  открытом  воздухе,  Мэдж  всегда
приносила  кучу  забавных  историй.  Моя  сестра  и  в   самом   деле   была
необыкновенно  занятной  особой;  куда  бы  она  ни  пошла,  она   постоянно
оказывалась в центре внимания, и  все  вертелось  вокруг  нее.  Даже  спустя
многие  годы,  когда  Мэдж,  например,  отправлялась  за  покупками,  с  ней
происходило или она слышала что-нибудь экстраординарное. Ее рассказы не были
фантазиями  чистой  воды  -  в  основе  всегда  лежало   какое-то   реальное
происшествие,  но  Мэдж  пользовалась  случаем  для  того,  чтобы   сочинить
остроумный рассказ.
   Я же, как две капли воды похожая в этом отношении на отца, на вопрос, что
я видела интересного, неизменно отвечала: "Ничего". - "А что было на  миссис
Такой-то и Такой-то?" - "Не помню". - "Я слышала, что миссис  С.  переделала
свой салон. Какого он теперь цвета?" - "Я не посмотрела". - "О, Агата, ты  в
самом деле безнадежна. Ты никогда ничего не замечаешь".
   Я  же  продолжала  помалкивать.  Не  думаю,  чтобы  мне  нравилось   быть
таинственной. Мне просто казалось, что большинство вещей не имеет значения -
и какой смысл тогда говорить о них? А может быть, я  всегда  была  настолько
поглощена  разговорами  и  спорами  с  "девочками"  или   сочинением   новых
приключений для Тони, что  не  обращала  ни  малейшего  внимания  на  разные
мелочи. Чтобы я очнулась, нужно было, по крайней мере, чтобы рухнул дом  или
обрушилась скала.  Да,  ничего  не  поделаешь,  я  была  довольно  тупоумным
ребенком, в перспективе обещавшим стать скучной персоной, с  большим  трудом
вписывавшейся в светское общество.
   Я никогда не блистала на званых вечерах и, по правде говоря,  никогда  их
не любила. Подозреваю,  что  в  те  времена  все-таки  существовали  детские
праздники, хотя, конечно, не в таком количестве, как теперь.  Помню,  как  я
ходила с друзьями на чай и как ко мне приходили на чай. Вот это я обожала  и
люблю до сих пор! Когда я была маленькой, праздновали только Рождество.  Мне
запомнились  два  торжества:  бал-маскарад  и  вечер,  на  котором  выступал
фокусник.
   Полагаю, мама была настроена против детских праздников, уверенная, что во
время них дети перегреваются, перевозбуждаются и переедают и в результате по
возвращении домой тотчас заболевают.  Наверное,  она  была  права.  Наблюдая
пышные детские праздники, на которых мне довелось побывать, я раз и навсегда
пришла к заключению, что, по крайней мере, треть детей скучает.
   Думаю, что контролю поддаются детские компании, не  превышающие  двадцати
человек - как только  детей  становится  больше  двадцати,  на  первый  план
выступает проблема уборной! Дети, которые хотят в уборную; дети, которые  не
хотят признаться, что хотят в уборную, бегущие туда в послед-ний  момент,  и
так далее. Если количество уборных не соответствует обширному  кругу  детей,
желающих  попасть  туда  немедленно  и  одновременно,  воцаряется  хаос,   и
неизбежны огорчительные происшествия.  Вспоминаю  двухлетнюю  девчушку,  чья
мама, в ответ на  увещевания  мудрой  няни,  не  советовавшей  вести  ее  на
праздник, горячо спорила:
   - Аннет такая прелесть, она непременно должна пойти. Я  уверена,  что  ей
будет очень весело, а мы уж позаботимся о ней.
   Как только они пришли, мама, для полного спокойствия, сразу  посадила  ее
на горшок. Аннет, возбужденная общей атмосферой, оказалась  не  в  состоянии
сделать то, что требовалось.
   - Что ж, может быть, ей действительно не хочется, - понадеялась мать.
   Они  спустились  в  зал,  и  когда  фокусник  начал   вытаскивать   самые
разнообразные предметы из ушей и из носа, а дети едва держались на ногах  от
смеха и что есть силы топали и хлопали, случилось худшее.
   - Дорогая, - рассказывала маме об этом старая леди, - вы просто никогда в
жизни не видели ничего подобного -  несчастное  дитя.  Прямо  посреди  зала,
расставив ноги, - буквально как это делают лошади.

   Мари пришлось покинуть нас за год  иди  два  до  кончины  папы.  Согласно
заключенному с ней контракту, она должна была пробыть в Англии два года,  но
прожила с нами по меньшей мере три. Мари  соскучилась  по  семье  и,  будучи
разумной и практичной особой, сочла, что подошло время  всерьез  озаботиться
замужеством. Она  скопила  кругленькую  сумму  на  приданое,  откладывая  из
каждого жалованья, и, со слезами стиснув в объятиях свою дорогую мисс, ушла,
оставив ее совершенно одинокой.
   Но прежде чем  она  покинула  нас,  мы  обсудили  будущего  мужа  Мэдж  -
центральную тему наших дискуссий. Выбор Мари  твердо  пал  на  "le  Monsieur
blond"*.
   Когда мама была маленькой и  они  с  тетей  жили  в  Чешире,  мама  очень
привязалась к одной из своих школьных подруг. Потом Анни Браун  вышла  замуж
за Джеймса Уотса, а мама - за  своего  кузена  Фредерика  Миллера;  подружки
договорились никогда не  забывать  друг  друга  и  обмениваться  письмами  и
новостями. Хотя Бабушка переехала из Чешира в Лондон,  девочки  не  порывали
связи друг с другом. У Анни  Уотс  было  четверо  детей  -  три  мальчика  и
девочка,  у  мамы,  как  известно,  -  трое.  Подруги  посылали  друг  другу
фотографии детей в разном возрасте и дарили им подарки к Рождеству.
   Когда  сестра  намеревалась  отправиться  в   Ирландию,   чтобы   принять
окончательное решение  относительно  одного  молодого  человека,  настойчиво
предлагавшего ей руку и сердце, мама напомнила Мэдж об  Анни  Уотс,  и  Анни
тоже попросила Мэдж заехать к ним в Эбни-Хилл на обратном пути из  ХоулиХед,
- ей так хотелось бы увидеть кого-нибудь из маминых детей.
   Вдоволь насладившись пребыванием в Ирландии и окончательно решив, что она
ни за что не выйдет замуж за Чарли П., Мэдж на обратном пути остановилась  в
семье Уотсов. Старший сын, Джеймс, двадцати одного или  двадцати  двух  лет,
студент Оксфорда, спокойный светловолосый молодой человек, говорил  глубоким
мягким басом и обратил на  мою  сестру  гораздо  меньше  внимания,  чем  она
привыкла. Мэдж нашла это настолько странным, что в ней  вспыхнул  интерес  к
юноше. Она из кожи вон лезла, чтобы обольстить Джеймса,  но  по-прежнему  не
была уверена в успехе. Тем не менее после ее возвращения  домой  между  ними
завязалась беспорядочная, от случая к случаю, переписка.
   Разумеется, Джеймс пал жертвой Мэдж в тот миг, когда впервые  увидел  ее,
но вовсе не в его  натуре  было  обнаруживать  свои  чувства.  Он  отличался
робостью и сдержанностью. На следующее лето Джеймс приехал к нам. Я сразу же
влюбилась в него. Он проявлял ко мне внимание, обращался со мной  совершенно
серьезно, не отпускал глупых шуток и не разговаривал так, будто я маленькая.
Он видел во мне личность, и я горячо привязалась к нему. Мари он тоже  очень
понравился. Так что Monsieur blond стал постоянной темой наших разговоров  в
комнате для портнихи.
   - По-моему, Мари, они не слишком интересуют друг друга.
   - О, mais oui, он все время думает о ней и украдкой смотрит на нее, когда
она не видит. О да, il est bien epris*. Он  такой  благоразумный  -  из  них
получится прекрасная пара. У него, насколько я понимаю, хорошие перспективы,
и он tout a fait un garcon sґerieux**. Прекрасный муж. А  мадемуазель  такая
веселая, остроумная, любительница пошутить. Ей как раз подходит  такой  муж,
степенный, спокойный, и он будет ее обожать, потому что она совсем  на  него
не похожа.
   Думаю, что если он кому-нибудь не нравился, так это  папе:  общая  участь
отцов  очаровательных  и  веселых  дочерей:  они  желали   бы   для   дочери
совершенство, которого не существует в природе. Видимо, матери испытывают те
же самые чувства по отношению к  женам  своих  сыновей.  Так  как  Монти  не
женился, маме не довелось пережить их.
   Должна признаться, что  мама  никогда  не  считала  мужей  своих  дочерей
достойными их, но склонялась к тому, что это скорее ее вина.
   - Само собой разумеется, -  говорила  она,  -  на  свете  нет  ни  одного
мужчины, достойного моих дочерей.
   Одной из главных радостей жизни был местный театр. В  нашей  семье  театр
любили все - Мэдж и Монти ходили в театр не реже чем раз в неделю, мне время
от времени позволялось сопровождать их: чем старше я становилась - тем чаще.
Мы всегда занимали кресла позади партера: сидеть в самом  партере  считалось
дурным тоном - места стоили всего шиллинг. Семейство  Миллеров  оккупировало
два  передних  ряда  кресел,  располагавшихся  непосредственно  за  примерно
десятью  рядами  стульев  партера,  и  оттуда  наслаждалось  самыми  разными
театральными действами.
   Среди первых пьес, которые  я  увидела,  а,  скорее  всего,  первой  была
"Червы-козыри",  бурная  мелодрама  худшего  толка,  с  действующими  в  ней
негодяем, роковой злодейкой по имени  леди  Уинифред  и  красивой  девушкой,
которую лишали наследства. То и дело раздавались револьверные выстрелы, и  я
отлично помню последнюю сцену,  в  которой  молодой  человек,  свисающий  на
веревке с Альпийской вершины, перерезал ее и героически погибал, то ли  ради
спасения девушки, которую любил, то ли  мужчины,  которого  любила  девушка,
которую он любил. Помню, как внимательно я следила за всеми перипетиями.
   - Самые плохие, по-моему, - это пики, - сказала  я.  (Так  как  папа  был
заядлым игроком в вист, я постоянно слышала разговоры  о  картах.)  -  Трефы
немного лучше. Леди Уинифред, наверное, трефовая, потому  что  в  конце  она
раскаялась, и молодой человек, который перерезал веревку, тоже  трефовый.  А
бубны, - я подумала немного, - а бубны - это просто статисты,  -  заявила  я
безапелляционно осуждающим викторианским тоном.
   Одним из крупных событий в Торки была  регата,  проходившая  в  последние
понедельник и вторник августа. С начала  мая  я  начинала  экономить,  чтобы
накопить деньги на поездку. Вспоминая регату, я думаю вовсе не о яхтах, а  о
ярмарке, которая открывалась во время регаты. Мэдж, само  собой  разумеется,
всегда ездила с папой в Халдон-Пир  смотреть  соревнования,  а  у  нас  дома
обыкновенно устраивали прием перед заключительным балом. Днем мама с папой и
Мэдж ходили пить чай в яхт-клуб и принимали участие в водных  увеселительных
мероприятиях. Мэдж оставалась на  берегу,  потому  что  всю  жизнь  страдала
неизлечимой морской болезнью в тяжелой форме. Тем  не  менее  она  проявляла
живейший интерес к успехам наших друзей-яхтсменов. Во время регаты  затевали
пикники, приемы, но эта светская сторона не касалась меня по молодости лет.
   Я жила в предвкушении своей главной радости - ярмарки. Веселые  карусели,
где верхом на лошадке с развевающейся гривой можно было кружиться без конца,
круг  за  кругом,  круг  за  кругом;  русские  горки  с  их   стремительными
головокружительными подъемами и  спусками.  Из  двух  репродукторов  гремела
музыка,  и  если  по  ходу  вращения  карусели  вы  приближались  к  горкам,
получалась невообразимая какофония.  Показывали  и  разные  редкости:  самую
толстую  женщину   -   мадам   Аренски,   которая   предсказывала   будущее;
человека-паука,  невообразимо  страшного;  тир,  в  котором  Мэдж  и   Монти
просаживали большую часть времени и денег. Успехом пользовался  и  кокосовый
тир, откуда Монти обыкновенно приносил  мне  огромное  количество  кокосовых
орехов. Я их обожала. Мне тоже иногда позволяли поразить мишень в  кокосовом
тире, при этом любезный хозяин аттракциона подводил меня так близко к  цели,
что мне даже удавалось иной раз выиграть несколько кокосовых  орехов.  Тогда
кокосовые тиры были настоящими, не то  что  теперь,  когда  кокосовые  орехи
размещены таким образом, что  фигура  напоминает  соусник,  и  только  самое
немыслимое совпадение удачи и меткости удара  может  привести  к  успеху.  А
тогда у игроков существовали реальные спортивные  шансы.  Из  шести  попыток
одна всегда оказывалась удачной, а у Монти часто и целых пять.
   Колец, пряничных кукол, весов  и  всего  прочего  в  таком  духе  еще  не
существовало. Зато во всех лавках  продавались  лакомства  и  игрушки.  Моим
главным  пристрастием  были  так   называемые   "пенни-обезьянки",   мягкие,
пушистые,  по  пенни  за  штуку,  насаженные  на  длинную  булавку,  которую
прикалывали к воротнику  пальто.  Каждый  год  я  покупала  по  шесть  новых
"пенни-обезьянок",  розовых,  зеленых,  коричневых,   красных,   желтых,   и
пополняла ими свою коллекцию. Со временем становилось все  труднее  отыскать
новый цвет.
   А знаменитая нуга, которую можно  было  найти  только  на  ярмарке!..  За
столом стоял продавец, откалывая нугу  от  гигант-ской  бело-розовой  глыбы,
возвышающейся  перед  ним.  Он  громко  выкрикивал:  "А  ну-ка,   миленькие,
здоровенный кусина за шесть пенсов! Хорошо, золотко, половину. А как  насчет
кусочка за четыре?" И так далее, и так далее. Конечно, у него были и готовые
упаковки за  два  пенни,  но  принимать  участие  в  торгах,  конечно,  было
интереснее. "А вот это для маленькой  леди.  Да,  вам  на  два  с  половиной
пенни".
   Мне уже исполнилось двенадцать лет, когда на  ярмарке  появились  золотые
рыбки - настоящая сенсация. Весь прилавок  оказался  уставленным  маленькими
кувшинчиками, в каждом из которых плавала одна рыбка, -  надо  было  бросать
туда пинг-понговые шарики: если шарик попадал  в  горлышко,  рыбка  -  ваша.
Начиналось это, как и кокосовый тир, сказочно легко. Во время первой регаты,
на которой они появились,  мы  выиграли  одиннадцать  рыбок  и  торжественно
принесли их домой, чтобы поселить в баке. Но вскоре цена на шарик подскочила
с пенни за штуку до шестипенсовика.

   По вечерам устраивались фейерверки. Так как из нашего  дома  их  было  не
видно, - разве что отдельные ракеты, взлетавшие особенно высоко, - мы обычно
проводили эти вечера у кого-нибудь из друзей, живших поблизости  от  гавани.
Собирались в восемь часов; гостей угощали лимонадом, мороженым  и  печеньем.
Эти вечера в саду - еще