е  встречала  более
неутомимого человека, чем моя  сестра:  просто  женщина-динамомашина.  После
кончины ее свекра они с Джеймсом переехали в Эбни, в тот самый громадный дом
с четырнадцатью спальнями и  массой  гостиных.  В  мой  первый  приезд,  еще
девочкой, я застала там шестнадцать человек только домашней прислуги. Теперь
не осталось никого, кроме моей сестры и бывшей  кухарки,  вышедшей  замуж  и
приходившей готовить каждый день.
   Приезжая в Эбни, я всегда слышала, как в полшестого утра сестра уже ходит
по дому. Она все тогда делала сама - вытирала  пыль,  прибирала,  подметала,
разжигала камины, начищала медные ручки,  до  блеска  натирала  полированную
мебель, а потом подавала всем ранний чай. После завтрака она чистила ванны и
застилала постели. К половине одиннадцатого  все  в  доме  блестело,  и  она
мчалась в огород, где росло много молодой картошки, гороха, фасоли,  пищевых
бобов, спаржи, моркови и прочих овощей.  Ни  один  сорняк  не  смел  поднять
голову у Москитика в огороде. Никакой сорной травы никогда никто не видел  и
на розовых клумбах и цветниках, окружавших дом.
   Москитик взяла в дом чау-чау, принадлежавшую офицеру,  отправившемуся  на
фронт, и та постоянно спала  в  биллиардной.  Однажды,  спустившись  вниз  и
заглянув в биллиардную, Москитик увидела, что  собака  неподвижно  сидит  на
своей подстилке, а  посреди  комнаты  уютно  устроилась  огромная  бомба.  В
предыдущую ночь на крышу упало множество зажигалок, и все вышли  тушить  их.
Эта же бомба, пробив потолок, проникла в биллиардную, незамеченная  в  общей
суматохе, и упала там, не разорвавшись.
   Сестра  позвонила  куда  следует,  и  оттуда   примчались   люди,   чтобы
обезвредить бомбу. Осмотрев ее, они заявили, что через двадцать минут в доме
не должно остаться ни души.
   - Возьмите с собой самое ценное.
   - И что, ты полагаешь, я прихватила? - спрашивала меня потом Москитик.  -
Вот уж поистине человек теряет рассудок от страха.
   - Ну и что же ты прихватила? - поинтересовалась я.
   - Ну прежде всего личные вещи Найджела  и  Ронни,  -  это  были  офицеры,
которых определили к ней на постой, - было бы крайне неловко,  если  бы  они
пострадали. Затем зубную щетку и умывальные принадлежности, конечно, но  что
еще нужно взять, я никак не могла сообразить. Обежала весь  дом,  но  голова
совершенно не работала, и вдруг  я  схватила  тот  огромный  букет  восковых
цветов, что стоял в гостиной.
   - Вот уж не знала, что он тебе так дорог, - удивилась я.
   - Вовсе он мне не дорог, - ответила сестра, - в том-то и дело!
   - А драгоценности и шубу ты не взяла?
   - Я даже не вспомнила о них.
   Бомбу удалось вынести из дома и взорвать в отдаленном месте;  к  счастью,
больше подобных неприятностей не случалось.

   В положенный срок я получила от Москитика телеграмму и бросилась в Чешир.
Розалинда была в роддоме,  она  весьма  гордилась  собой  и  была  не  прочь
похвастать размерами и статями своего ребенка.
   - Он просто великан, - говорила она, и лицо ее светилось  восхищением.  -
Невероятно крупный ребенок - настоящий великан!
   Я поглядела на  "великана":  славный,  спокойный  ребенок  со  сморщенным
личиком и легкой гримаской,  которая,  вероятно,  была  вызвана  газами,  но
походила на приветливую улыбку.
   - Ну, видишь? - спросила Розалинда. - Я забыла,  какой,  они  сказали,  у
него рост, но он великан!
   Итак,  на  свет  появился  "великан",  и  все  были  счастливы.  А  когда
посмотреть на ребенка приехал Хьюберт  со  своим  верным  ординарцем  Бэрри,
устроили настоящий праздник. Хьюберт, как и Розалинда, лопался от гордости.
   Было решено, что после родов Розалинда поедет в  Уэльс.  В  декабре  1942
года умер отец Хьюберта,  и  мать  собиралась  перебраться  в  дом  поменьше
неподалеку от старого. Теперь настало время осуществить этот план. Розалинда
должна была провести в Чешире первые три недели после рождения сына, а затем
отправиться в Уэльс вместе с "няней двух детей", как та сама себя  называла,
чтобы она помогла Розалинде устроиться. Я тоже должна была их сопровождать и
оставаться с ними, пока все не будет налажено.
   Во время войны это, конечно, было нелегко. В Лондоне я поселила Розалинду
с няней на Кэмпден-стрит. Поскольку Розалинда была еще слаба, я каждый вечер
приезжала туда из Хэмпстеда, чтобы приготовить им ужин. Сначала я и  завтрак
готовила,     но     потом,     увидев,      что      на      ее      статус
патронажной-сестры-которая-не-должна-выполнять-никакой-домашней-работы никто
не покушается, няня заявила, что завтрак будет готовить сама.  К  сожалению,
бомбежки снова участились. Каждый вечер мы  находились  в  состоянии  полной
готовности. Как  только  звучала  сирена,  мы  быстро  совали  Мэтью  с  его
переносной кроваткой под  большой  стол  из  папье-маше  с  толстым  стеклом
наверху - это была самая тяжелая вещь, какую мы  нашли  для  его  прикрытия.
Молодой матери такие переживания давались тяжело, и я очень жалела,  что  не
могу перевезти ее ни в дом в Уинтербруке, ни в Гринвей.

   Макс служил тогда в Северной Африке, сначала в Египте, потом  в  Триполи.
Позднее его перевели в пустыню близ Феса. Почта ходила неисправно, и я порой
месяцами не имела о нем никаких известий. Мой племянник Джек тоже служил  за
границей, в Иране.
   Стэфен Глэнвил пока оставался в Лондоне, чему я была очень  рада.  Иногда
он заезжал за мной в больницу и отвозил к себе в Хайгейт  поужинать.  Обычно
мы таким образом отмечали получение продуктовых посылок.
   - Я получил масло из Америки - у тебя есть какой-нибудь  консервированный
суп?
   - Мне прислали две банки лобстера и целую дюжину яиц - темных.
   Однажды он сообщил,  что  у  него  есть  настоящая  свежая  селедка  -  с
Восточного побережья. Мы явились на  кухню,  и  Стэфен  торжественно  вскрыл
посылку. Увы, увы! О, дивная селедка, о которой мы так мечтали! Теперь место
ей было лишь в кастрюле с кипящей водой. Какой печальный вечер!
   К этому периоду войны люди начали терять друзей и знакомых.  Было  трудно
поддерживать связь со старыми приятелями, даже близким  друзьям  писали  все
реже и реже.
   Я ухитрялась видеться лишь с двумя очень  близкими  друзьями,  Сиднеем  и
Мэри Смит. Он был хранителем  Отдела  египетских  и  ассирийских  древностей
Британского музея, имел характер примадонны и  высказывал  очень  интересные
мысли. Его взгляды всегда отличались оригинальностью. Проведя в его обществе
полчаса, я так напитывалась идеями, что летела домой словно на  крыльях.  Он
всегда вызывал у меня яростное желание спорить по любому поводу. Сам  он  не
мог и не желал соглашаться ни  с  кем.  Однажды  невзлюбив  кого-нибудь,  он
никогда не менял  своего  мнения.  Зато,  если  вы  с  ним  подружились,  вы
оставались его другом навсегда. Таков уж он был.  Его  жена  Мэри,  красивая
женщина с чудесными седыми волосами  и  длинной  изящной  шеей,  была  очень
способной  художницей  и  обладала  сокрушительным  здравым  смыслом  -   ее
присутствие всегда напоминало превосходное пряное блюдо, украшающее ужин.
   Смиты прекрасно ко мне относились. Мы жили неподалеку друг  от  друга,  и
они всегда радовались, если я заходила к ним после работы поболтать часок  с
Сиднеем. Он давал мне книги,  которые,  по  его  мнению,  должны  были  меня
заинтересовать. Я, бывало, смиренно сидела у его ног, словно  ученик  у  ног
древнегреческого философа.
   Ему нравились мои детективные истории, хотя он позволял себе  критиковать
их, как никто другой. О том же, что мне самой казалось слабым,  он  зачастую
говорил: "Это самое сильное место в вашей  книге".  Если  я  заикалась,  что
считаю что-то своей удачей, он обычно осаживал меня: "Нет, это не дотягивает
до лучших ваших вещей - здесь вы опустились ниже своего уровня".

   Как-то Стэфен Глэнвил набросился на меня со словами:
   - У меня есть для тебя прекрасная идея!
   - Да? Какая же?
   - Я хочу, чтобы ты написала детективную историю из жизни Древнего Египта.
   - Древнего Египта?!
   - Да.
   - Но я не сумею.
   - Сумеешь! Это совсем не трудно. Не вижу причин, по которым  криминальные
события не могут разворачиваться в Древнем Египте так же, как в Англии  1943
года.
   Я уловила его мысль. Люди одинаковы, в каком бы веке  и  где  бы  они  ни
жили.
   - Это будет очень здорово, - сказал Стэфен, -  потому  что  нужна  книга,
которую с равным  увлечением  прочтут  и  любители  детективов,  и  любители
древности.
   Я повторила, что ничего подобного сделать не сумею. Знаний не хватит.  Но
Стэфен умел уговаривать, и к концу вечера я почти согласилась.
   - Ты же читала много книг по египтологии, - сказал он. - И  интересуешься
не только Месопотамией.
   Чистая правда - когда-то моей самой любимой книгой была  "Заря  сознания"
Брестеда, и я действительно прочла  много  книг  по  истории  Египта,  когда
писала пьесу об Эхнатоне.
   - Единственное, что тебе нужно  сделать,  это  сосредоточиться  на  одном
периоде или событии, на определенной ситуации, - убеждал Стэфен.
   У меня возникло ужасное ощущение, что кости уже брошены.
   - Но тебе придется подать мне какую-нибудь идею, - робко  пискнула  я,  -
хоть относительно времени или места действия.
   - Ну что ж, - ответил Стэфен, - пара идей  у  меня  найдется...  -  И  он
показал мне несколько мест в снятых тут же с полок книгах. Потом снабдил еще
полудюжиной книг или около того, отвез вместе с ними  домой  на  Лон-роуд  и
сказал:
   - Завтра суббота. У тебя  есть  два  дня,  чтобы  все  это  перечитать  и
посмотреть, что именно поразит твое воображение.
   В  результате  я  отметила  для  себя  три  интересных  эпизода   -   все
малоизвестные и с  малоизвестными  действующими  лицами,  ибо  полагаю,  что
романы, основанные на знаменитых  исторических  событиях,  часто  получаются
фальшивыми. В конце концов, кто знает, как на  самом  деле  выглядел  фараон
Пепи или царица  Хатшепсут,  а  притворяться,  что  знаешь,  по-моему,  верх
самонадеянности. Но можно в те времена  поместить  придуманный  персонаж,  и
если вы достаточно хорошо чувствуете местный колорит и общую атмосферу,  все
будет в порядке. Один из отобранных  мной  эпизодов  относился  к  четвертой
династии, другой -  к  гораздо  более  позднему  периоду,  кажется,  периоду
правления одного из последних Рамзесов, а третий, тот, на  котором  в  конце
концов остановилась, я нашла в  незадолго  до  того  опубликованных  письмах
жреца Ка, жившего во время одиннадцатой династии.
   В  них  с  живописной  наглядностью  изображалась  жизнь  семьи:  отец  -
суетливый, самоуверенный, недовольный сыновьями, которые не делают того, что
он велит. Сыновья: один - послушный, но, по-видимому, не слишком  одаренный,
другой - резкий, хвастливый, расточительный.  В  письмах,  адресованных  им,
отец пишет о заботах, связанных с  некой  женщиной  средних  лет,  очевидно,
одной из тех бедных родственниц, что всю жизнь живут в  семье  и  к  которым
глава семьи обычно бывает добр, в то время как дети их не  любят,  поскольку
они нередко наушничают и приносят несчастье.
   Старик наставляет сыновей, как выбирать масло и ячмень. Сыновья не должны
допустить, чтобы кто-то обвел  их  вокруг  пальца,  подсунув  некачественные
продукты. Постепенно эта семья вырисовывалась в моем воображении все  яснее.
Я ввела в нее дочь и  добавила  несколько  деталей,  почерпнутых  из  других
текстов, - например, появление новой жены, окрутившей отца. Еще я  придумала
избалованного мальчика и скупую, но проницательную бабушку.
   Воодушевленная, я принялась за работу. Другой у  меня  в  тот  момент  не
было. "Десять негритят" с успехом шли в "Сент-Джеймс-театре",  пока  его  не
разбомбили; после этого они еще несколько  месяцев  не  сходили  с  афиши  в
Кембридже. Я как раз искала идею для новой книги, поэтому момент для  начала
работы над египетским детективом был весьма подходящим.  Безусловно,  Стэфен
силой втянул меня в это дело. Если  Стэфен  решил,  что  я  должна  написать
детектив из жизни Древнего Египта, сопротивление  бесполезно.  Такой  уж  он
человек.
   Но в последовавшие  за  этим  недели  и  месяцы  я  не  без  удовольствия
неоднократно обращала его внимание на то, что он должен  горько  сожалеть  о
своей авантюре. Я постоянно звонила ему  с  вопросами,  одно  формулирование
которых, как он говорил, занимало минуты три, а уж чтобы  ответить  на  них,
ему приходилось перелопачивать по восемь разных книг.
   - Стэфен, что они ели? Как это готовилось?  Были  ли  у  них  специальные
блюда к разным праздникам? Мужчины и женщины ели вместе?  Как  выглядели  их
спальни?
   - О, боже, - стонал Стэфен и начинал искать в книгах ответы,  не  упуская
случая заметить, что  человек  должен  уметь,  получив  минимум  информации,
домыслить остальное. В книгах  на  картинках  изображались  блюда  из  птиц,
живущих в рисовых чеках, капустные кочаны, сбор винограда и  тому  подобное.
Во всяком случае, я  получала  достаточно  информации,  чтобы  правдоподобно
описать определенные детали быта  того  времени,  а  потом  возникали  новые
вопросы.
   - Они ели за столом или сидя на полу?  Женщины  жили  в  отдельной  части
дома? Они держали белье в сундуках или в шкафах? Как выглядели их дома?
   Найти описание жилого дома было  куда  труднее,  чем  описания  храмов  и
дворцов, поскольку дворцы и храмы, будучи построены из камня, сохранились, в
отличие от домов, возводившихся из менее прочных материалов.
   Стэфен отчаянно спорил со мной  по  поводу  одного  момента,  касающегося
развязки романа, и должна признать, одержал верх.
   А ведь я страшно  не  люблю  сдаваться.  Но  в  подобных  случаях  Стэфен
воздействовал просто гипнотически. Он был так уверен в  своей  правоте,  что
вы, сами того не желая, начинали поддаваться ему. До  той  поры  я  уступала
разным людям по самым разным поводам, но никогда и никому я не уступала ни в
чем, что касалось моих писаний.
   Если я вбила себе в голову, что то-то и то-то описано у  меня  правильно,
так, как и надлежит, меня нелегко переубедить.
   Здесь же, вопреки своим правилам, я сдалась. Вопрос, конечно, спорный, но
по сей день, перечитывая книгу, я испытываю желание  переписать  конец,  что
лишний раз доказывает, как важно не складывать оружия раньше времени,  чтобы
потом не пожалеть. Мне трудно, конечно, было проявить  твердость,  поскольку
Стэфен столько сил вложил в эту книгу, ведь  даже  сам  замысел  принадлежал
ему. Я была ему благодарна. Как бы то ни было, роман  "Смерть  приходит  как
развязка" наконец был завершен.
   Вскоре после того я написала книгу, которая принесла мне чувство  полного
удовлетворения. На свет снова появилась Мэри Уэстмакотт.  Я  всегда  мечтала
написать такую книгу, и она давно существовала у меня в голове. Это роман  о
женщине, которая имела вполне определенное представление о  самой  себе,  но
оно оказалось абсолютно  ложным.  Читатель  понимает  это,  наблюдая  за  ее
действиями, чувствами, мыслями. Героиня постоянно сталкивается сама с собой,
но не узнает себя и ощущает все большую неловкость. Откровение снисходит  на
нее, когда она впервые в жизни остается одна - совершенно одна -  в  течение
четырех или пяти дней.
   Теперь я представляла себе и место действия, которого не  видела  прежде.
Это должна быть одна из тех маленьких  дорожных  гостиниц,  которых  столько
встречаешь, путешествуя по Месопотамии.  Ты  заперт  в  ней:  выйти  некуда,
кругом  -  никого,  кроме  местных  жителей,  которые   почти   не   говорят
по-английски и лишь приносят еду, кланяются и согласно кивают, что бы ты  ни
произнес.
   Ты оказываешься словно в западне, пока не наступит момент,  когда  погода
позволит двигаться дальше, поэтому по прочтении двух имеющихся у  тебя  книг
не остается ничего  другого,  кроме  как  сидеть  и  размышлять  о  себе.  А
начинается все с того (я-то всегда знала, чем  это  кончится),  что  героиня
отбывает с вокзала Виктория навестить одну из дочерей,  которая  замужем  за
иностранцем. Когда поезд трогается, она  видит  спину  мужа,  широким  шагом
удаляющегося по перрону, и ее вдруг пронзает догадка: он идет  как  человек,
почувствовавший огромное облегчение, как человек, которому развязали руки, у
которого впереди отпуск. Героиня не верит глазам своим. Ну  разумеется,  все
это ей показалось. Конечно же Родни будет по ней страшно скучать, и  все  же
зернышко сомнения запало ей в душу, оно  смущало,  и,  оставшись  одна,  она
начала размышлять. Мало-помалу стала раскручиваться назад  лента  ее  жизни.
Технически осуществить то, что я задумала, оказалось  трудно;  текст  должен
быть легким, язык разговорным, но неуклонно должны  нарастать  напряжение  и
тревога, неотвратимо должен  вставать  перед  героиней  вопрос,  которым,  я
уверена, когда-нибудь задается каждый - кто я? Каков я на  самом  деле?  Что
думают обо мне люди, которых я люблю? Действительно ли они  думают  обо  мне
то, что мне кажется?
   Все вокруг внезапно начинает  видеться  по-другому,  в  новом  свете.  Вы
пытаетесь успокаивать себя, но подозрения и тревога не исчезают.
   Я написала эту книгу в один присест, за  три  дня.  На  третий  день  был
понедельник, я передала в больницу, что не приду, прошу меня извинить, но не
рискую прервать работу над книгой, я должна ее непременно  закончить.  Книга
получилась небольшой, около пятидесяти тысяч слов, но я ее долго вынашивала.
   Это странное ощущение - книга словно растет в тебе, порой лет шесть-семь,
и ты точно знаешь, что когда-нибудь напишешь ее,  а  она  растет  и  растет,
чтобы однажды превратиться в то, что уже есть.  Да,  она  уже  существует  -
просто очертания ее должны четче выступить  из  тумана.  Все  персонажи  уже
здесь, ждут в кулисах, готовые выйти на сцену,  подхватив  конец  предыдущей
реплики партнера, - и вдруг четко и ясно звучит команда: "Начали!"
   Этот момент наступает тогда, когда наконец готовы  и  вы,  когда  вы  уже
знаете все, что нужно. О, какое счастье, если у вас есть возможность тут  же
выполнить команду, если, услышав: "Начали!", вы действительно можете начать.
   Я очень боялась, что меня прервут, что в  мою  работу  вторг-нется  нечто
постороннее, поэтому, закончив первую  главу  и  уже  пребывая  в  состоянии
высшего накала, тут же принялась за последнюю: я так четко знала, какова моя
окончательная задача, что мне было необходимо запечатлеть это на  бумаге.  И
тогда уж ничто меня не остановит - я пройду к ней напрямик.
   Не помню, чтобы я когда-нибудь так уставала. Завершив  работу  и  увидев,
что в написанной ранее последней главе не нужно менять ни слова,  я  рухнула
на кровать и проспала, если мне не изменяет  память,  двадцать  четыре  часа
кряду. Затем проснулась, съела гигантский обед  и  на  следующий  день  была
готова вернуться в больницу.
   Я,  должно  быть,  странно  выглядела,  потому   что   все   сочувственно
спрашивали: "Вы, наверное,  серьезно  переболели,  у  вас  синие  круги  под
глазами".
   Круги были всего лишь результатом усталости и изнеможения, но усталость и
изнеможение  можно  считать  справедливой  платой  за  работу,  которая   не
доставила никаких неприятностей - совсем никаких, если  оставить  в  стороне
физические усилия. Во всяком случае, это был очень благодарный труд.
   Я назвала книгу "Разлученные весной" - по  первой  строке  шекспировского
сонета "Нас разлучил апрель цветущий, бурный..."* Конечно, не мне  судить  о
собственной книге; быть может,  она  получилась  глупой,  написана  плохо  и
вообще не стоит упоминания. Но писала я ее на одном дыхании, искренне,  так,
как мне и хотелось, а это для автора самая большая удача и предмет гордости.
   Через несколько лет я выпустила  еще  одну  книгу  под  псевдонимом  Мэри
Уэстмакотт - "Роза и тис". Ее я всегда перечитываю с удовольствием, хоть она
и не рвалась  из  меня  с  такой  же  настоятельной  требовательностью,  как
предыдущая. Но замысел этой книги тоже вы