ла  об  убийстве.  То  был  набросок
истории об обвиняемом и таинственном свидетеле. Я решила не отдавать  финал.
Обычно я не держусь мертвой хваткой за собственные идеи - мне для  этого  не
хватает убежденности, - но здесь твердо  стояла  на  своем.  Развязка  будет
такой и никакой иной - в противном случае  я  забираю  пьесу  из  театра.  Я
победила, и пьеса имела успех. Кое-кто утверждал, что это обман,  что  финал
притянут за уши, но я-то знала, что это не  так:  финал  абсолютно  логичен.
Такое вполне могло произойти на  самом  деле,  очень  вероятно,  что  где-то
когда-то  оно  и  произошло  -  быть  может,  без  такой  театральности,  но
психологически именно так.
   Барристер  со  своим  помощником  давали  необходимые  советы  и   дважды
присутствовали на репетициях. Самым суровым критиком оказался  помощник.  Он
заявил:
   - Так, здесь все неправильно, с моей,  по  крайней  мере,  точки  зрения.
Видите ли, такой суд обычно длится дня три-четыре,  его  нельзя  втиснуть  в
полтора-два часа.
   Конечно же он был совершенно прав, но мы объяснили ему,  что  сцены  суда
всегда   изображаются   с   простительной   театральной   вольностью,    без
скрупулезного  соблюдения  процедуры:  ведь  надо  три  дня  спрессовать   в
несколько часов. Время от  времени  опускающийся  занавес  отсекает  отрезки
времени.  Кстати,  в  "Свидетеле  обвинения"  в  значительной  мере  удалось
сохранить стройностъ судебной процедуры.
   Как бы то ни было, в день премьеры я получила удовольствие. Помню, шла на
нее с обычным трепетом, но, как только подняли занавес, тревога исчезла.  Из
всех моих пьес именно в этой были заняты актеры,  чей  внешний  облик  ближе
всего подходил к моему видению персонажей: Дерек Блумфилд  в  роли  молодого
обвиняемого,  служащие  суда,  которых  я  никогда  особенно  ясно  себе  не
представляла, поскольку очень мало знала о судах вообще,  но  которые  вдруг
ожили на подмостках, и Патриция Джессел, у которой была самая трудная роль и
от  которой  в  основном  зависел  успех  спектакля.  По-моему,  нет   более
подходящей на эту роль актрисы. Особенно трудна  роль  в  первом  акте,  где
текст не может помочь - он  сдержанный  и  неопределенный,  все  переживания
героини должны выражаться во взгляде, в умении держать паузы, показать,  что
за всем этим есть нечто  зловещее.  И  актриса  сыграла  это  великолепно  -
зритель увидел непроницаемую и загадочную женщину. Я  и  теперь  думаю,  что
Ромэн Хелдер  в  исполнении  Патриции  Джессел  -  одна  из  самых  блестяще
сыгранных ролей, виденных мною на сцене.
   Итак, я была счастлива, я сияла от восторга, слыша  овацию  в  зале.  Как
только занавес опустился в последний раз, я, по обыкновению, выскользнула на
Лонг-Акр. За те несколько минут, что я искала машину,  меня  окружила  толпа
приветливых людей, рядовых зрителей, узнавших меня. Они похлопывали меня  по
плечу и одобрительно восклицали: "Это ваша лучшая вещь, голубушка!", "Первый
класс - во!" - и вверх взлетал  большой  палец  или  поднимались  средний  и
указательный в форме буквы V - "Победа!" Мне  протягивали  программки,  и  я
радостно раздавала автографы. Мою замкнутость и нервозность как рукой сняло.
   Да, то был памятный вечер, до сих  пор  горжусь  им.  Время  от  времени,
копаясь в памяти, я извлекаю его оттуда, любовно оглядываю  и  приговариваю:
"Вот это был вечер так вечер!"
   Другой эпизод, который я тоже вспоминаю с  большой  гордостью,  но,  надо
признать, и с привкусом горечи, - десятилетие сценической жизни "Мышеловки".
Был прием по этому случаю - так положено. Более того, я обязана была на  нем
присутствовать. Я не имела ничего против небольших театральных вечеринок для
узкого актерского круга,  там  я  была  среди  своих  и,  хоть  волновалась,
конечно, все же такое испытание было мне под силу. Но на  сей  раз  ожидался
шикарный супер-прием в "Савое" со всеми  его  ужасными  атрибутами:  толпами
людей, телевидением, фотографами, репортерами, речами и так  далее,  и  тому
подобное. На свете не было менее подходящей фигуры  на  роль  героини  этого
действа, чем я. Тем не менее я понимала, что придется через это пройти.  Мне
полагалось не то чтобы произнести речь, но сказать несколько  слов,  чего  я
никогда не делала прежде. Я не умею произносить речи, я никогда не произношу
речей, я не буду их произносить, и это к лучшему, потому что я бы делала это
очень скверно.
   Я знала: с какой бы речью ни обратилась я в тот вечер  к  присутствующим,
это все равно будет плохо. Постаралась было придумать, что бы такое сказать,
но  отказалась  от  этого  намерения,  ибо  чем  дольше  думала,  тем   хуже
представляла свое выступление. Лучше вообще ни  о  чем  не  думать,  в  этом
случае, когда настанет ужасный момент, я вынуждена буду что-то сказать  -  и
не так уж важно что, все равно это будет не хуже, чем заранее приготовленная
и вяло проговоренная речь.
   Начало вечера меня обескуражило вконец. Питер Сондерс  просил  прибыть  в
"Савой" за полчаса до официального открытия. (Приехав, я поняла зачем -  для
пытки фотографированием. Может, это не так уж и страшно, но именно  здесь  я
осознала, с каким  размахом  проводится  мероприятие.)  Я  сделала,  как  он
просил,  и  храбро,  в  полном  одиночестве  явилась  в  "Савой".  Но  когда
попыталась  пройти  через  отдельный  вход  для  участников   приема,   меня
развернули назад: "Пока входа нет,  мадам,  начнем  пускать  через  двадцать
минут". Я ретировалась. Почему я не решилась сказать: "Я  миссис  Кристи,  и
меня просили прийти заранее" - не  знаю.  Видимо,  из-за  своей  несчастной,
отвратительной, неистребимой робости.
   Это тем более глупо, что  обычная  светская  жизнь  не  вызывает  у  меня
никакой робости. Я не люблю больших приемов, но могу ходить на  них,  и  то,
что я там испытываю, вряд ли называется робостью. Это скорее ощущение  -  не
знаю, все ли авторы его испытывают, но, думаю, многим оно знакомо - словно я
изображаю из себя что-то, чем в действительности не являюсь, потому что даже
и теперь я не чувствую себя настоящим писателем. Может быть, в тот  вечер  я
немного напоминала  своего  внука  Мэтью,  который  в  двухлетнем  возрасте,
спускаясь  по  лестнице,  успокаивал  себя,  приговаривая:  "Это  Мэтью,  он
спускается по лестнице". Приехав в "Савой", я тоже сказала себе: "Это Агата,
она притворяется преуспевающей писательницей, идет на большой прием  в  свою
честь  и  делает  вид,  что  что-то  из  себя  представляет.  Сейчас   будет
произносить речь, чего делать не умеет, то есть будет  заниматься  не  своим
делом".
   Как бы то ни было, встретив отпор, я поджала хвост  и  стала  бродить  по
коридорам "Савоя", пытаясь собрать все  свое  мужество,  чтобы  вернуться  и
сказать, как леди Маргот Асквит*: "Вот, это я!"  К  счастью,  меня  выручила
милая Вериги Хадсон  -  главный  менеджер  Питера  Сондерса.  Она  не  могла
удержаться от смеха, как и Питер, и они долго надо  мной  потешались.  Итак,
меня  ввели,  заставили  разрезґать  ленточки,   целоваться   с   актрисами,
изображать улыбку до ушей,  жеманиться  и  переносить  удары  по  самолюбию:
прижимаясь щекой к щеке  какой-нибудь  молоденькой  хорошенькой  актрисы,  я
знала, что на следующий день это будет показано в новостях: она - красивая и
естественная в своей роли, я - откровенно ужасная. Ну что ж, так  самолюбию,
наверное, и надо!
   Все прошло хорошо, хоть и не так хорошо, как если бы царица бала обладала
хоть небольшими актерскими способностями и смогла получше сыграть свою роль.
Во всяком случае, моя речь не стала для меня катастрофой. Я произнесла всего
несколько слов,  но  ко  мне  отнеслись  снисходительно:  люди  подходили  и
говорили, что было "очень мило".  Я,  конечно,  не  настолько  самонадеянна,
чтобы этому верить, но, думаю, они не так уж кривили  душой.  Наверное,  они
простили мою неопытность, поняли, что я очень старалась, и проявили доброту.
Нужно заметить, что моя  дочь  придерживалась  иного  мнения.  Она  сказала:
"Мама, тебе надо было заранее приготовить что-нибудь подходящее". Но  она  -
это она, а я - это я, и домашние заготовки  иногда  приводят  меня  к  более
страшной катастрофе, чем надежда на экспромт, когда, по крайней мере,  можно
рассчитывать на рыцарское великодушие слушателей.
   Глава третья
   Несколько лет назад мы гостили в  нашем  посольстве  в  Вене,  когда  его
посетили сэр Джеймс и леди Боукер. Эльза Боукер всерьез взялась учить  меня,
как вести себя во время предстоявшего интервью.
   -  Ну,  Агата,  -  воскликнула   она   с   иностранным   акцентом   своим
восхитительным голосом, - я вас не понимаю. Будь я  на  вашем  месте,  я  бы
радовалась и гордилась. Я  бы  им  сказала:  "Да,  да,  заходите,  садитесь,
пожалуйста! То,  что  я  сделала,  замечательно,  я  знаю.  Я  лучший  автор
детективных романов на свете. И этим горжусь. Да, да, разумеется, я вам  все
расскажу. Я очень талантлива! Я в восторге!" Если бы я была на вашем  месте,
я бы чувствовала себя талантливой, я бы чувствовала себя такой  талантливой,
что без умолку об этом говорила бы.
   Я от души рассмеялась и ответила:
   - Как бы я хотела, Эльза, на ближайшие полчаса поменяться с вами местами.
Вы бы дали прекрасное интервью, и репортеры носили бы  вас  на  руках.  А  я
совершенно не умею вести себя на публике.
   В  основном  мне  хватало  ума  не  появляться  на  публике  без  крайней
необходимости, разве что своим отсутствием я могла кого-то обидеть. Если  вы
чего-то не умеете, гораздо разумнее и не пытаться, не вижу причин, почему бы
этим правилом не руководствоваться и писателям - не нужно пользоваться чужим
инструментом. Есть профессии, для носителей которых общественное лицо  важно
- например, актеры или политические  деятели.  Дело  же  писателя  -  книжки
писать, это другая профессия.

   Третья пьеса, которая должна была пойти в Лондоне (в то же самое время) -
"Паутина". Я написала ее  специально  для  Маргарет  Локвуд.  Питер  Сондерс
попросил меня  встретиться  с  ней  и  поговорить.  Ей  понравилось,  что  я
собираюсь написать для нее пьесу, и я спросила, какого рода роль она  хотела
бы сыграть. Не задумываясь, она ответила, что ей надоело  играть  злодеек  в
мелодрамах - в последнее время она  снялась  во  множестве  фильмов  в  роли
"роковой женщины". Ей хотелось бы теперь сыграть в комедии. Думаю, она  была
права,  потому  что  обладала  большим  комедийным  даром,   равно   как   и
драматическим. Она прекрасная актриса с  великолепным  чувством  ритма,  что
позволяет ей возвращать тексту его истинную значимость.
   Я с удовольствием писала роль Клариссы в "Паутине". Мы были не уверены  в
названии, колебались между "Кларисса обнаруживает  тело"  и  "Паутиной",  но
остановились на "Паутине". Спектакль шел больше двух лет,  и  мне  это  было
очень приятно. Когда Маргарет Локвуд вела полицейского инспектора по садовой
дорожке, она была бесподобна!
   После этого я написала пьесу под названием "Нежданный гость" и еще  одну,
которая не имела успеха у публики, но мне нравилась. Спектакль по этой пьесе
назывался "Вердикт" - плохое название. Я назвала пьесу "Не  растут  в  полях
амаранты" - по строке Уолтера Ландора: "Не растут амаранты  по  эту  сторону
могилы..." Я до сих пор считаю, что это лучшая моя  пьеса  после  "Свидетеля
обвинения". И  провалилась  она,  полагаю,  лишь  потому,  что  не  была  ни
детективом, ни боевиком. Да, это пьеса об убийстве, но смысл ее в  том,  что
идеалисты опасны: они легко губят тех, кто их любит. В ней поставлен вопрос:
где тот предел, за которым недопустимо жертвовать, нет, не  собой,  а  теми,
кого любишь, в кого веришь, даже если они не платят тебе взаимностью?

   Из моих детективных книг,  пожалуй,  больше  всего  я  довольна  двумя  -
"Кривым  домишкой"  и  "Испытанием  невиновностью".  К   своему   удивлению,
перечитав недавно "Двигающийся палец", я обнаружила, что  он  тоже  недурен.
Великое испытание перечитывать написанное тобой семнадцать-восемнадцать  лет
назад. Взгляды меняются, и не все книги это испытание выдерживают.  Но  иные
выдерживают.
   Одна индийская корреспондентка, интервьюировавшая меня (и, надо признать,
задававшая  массу  глупых   вопросов),   спросила:   "Опубликовали   ли   вы
когда-нибудь книгу, которую считаете откровенно  плохой?"  Я  с  возмущением
ответила: "Нет!" Ни одна книга не вышла точно такой, как была задумана,  был
мой ответ, и я никогда не была удовлетворена, но если бы моя книга оказалась
действительно плохой, я бы никогда ее не опубликовала.
   И  все  же  "Тайна  Голубого  экспресса"  близка  к  этому   определению.
Перечитывая ее, вижу, как она банальна, напичкана штампами, вижу, что  сюжет
ее неинтересен. Многим, к сожалению, она нравится. Не зря говорят, что автор
- не судья своим книгам.
   Как печально будет, когда я не  смогу  больше  ничего  написать,  хоть  и
понимаю, что негоже быть ненасытной. В конце концов, то, что я  в  состоянии
писать в свои семьдесят пять, уже большая удача. К этому возрасту  следовало
бы удовольствоваться сделанным, угомониться и уйти на  покой.  Признаюсь,  у
меня возникала мысль уйти на покой  в  этом  году,  но  тот  факт,  что  моя
последняя книга продается лучше, чем любая предыдущая,  оказался  неодолимым
искушением: глупо останавливаться в такой  момент.  Может  быть,  отодвинуть
роковую черту к восьмидесяти?
   Я с большим удовольствием пережила вторую молодость,  наступающую,  когда
заканчивается жизнь чувств и личных отношений и вдруг обнаруживаешь, скажем,
лет  в  пятьдесят,  что  перед  тобой  открыта  полноценная   новая   жизнь,
наполненная размышлениями, открытиями, чтением. Вдруг понимаешь, что  теперь
посещать художественные выставки, концерты, оперу так же увлекательно, как в
двадцать или двадцать пять. Какое-то время назад все силы уходили на  личную
жизнь, теперь ты снова свободна  и  с  удовольствием  оглядываешься  вокруг.
Можно наслаждаться отдыхом, можно наслаждаться  вещами.  Ты  еще  достаточно
молода, чтобы получать удовольствие от путешествий по новым местам, хотя уже
и не так непритязательна в отношении бытовых условий,  как  прежде.  В  тебе
словно происходит прилив жизненной энергии и  новых  идей.  Но  следом  идет
расплата  надвигающейся  старостью:  у  тебя  почти   постоянно   где-нибудь
что-нибудь болит - то прострел в пояснице,  то  всю  зиму  мучает  ревматизм
шейных позвонков так, что  повернуть  голову  -  сущая  мука,  то  артрит  в
коленках не дает долго стоять на ногах и  спускаться  под  гору  -  все  это
неотвратимо, и с этим нужно смириться. Зато именно в эти  годы  острее,  чем
когда бы то ни было в молодости, испытываешь признательность за  дар  жизни.
Это сродни реальности и насыщенности мечты -  а  я  все  еще  безумно  люблю
мечтать.
   Глава четвертая
   В 1948 году археология вновь подняла свою ученую голову. Повсюду только и
было разговоров, что о новых возможных экспедициях, строились планы  поездок
на Ближний Восток. В Ираке условия снова стали благоприятствовать раскопкам.
   В Сирии накануне войны археологи сняли сливки, а теперь и иракские власти
в лице Департамента древностей предлагали вполне приличные условия: хоть все
уникальные находки отходили Багдадскому музею, "дубликаты", как их называли,
подлежали разделу, и археологи получали справедливую долю. Итак, после  года
пробных раскопок на маленьких  высотках  там  и  сям  в  этой  стране  снова
началась настоящая работа. В Институте археологии  Лондонского  университета
после  войны  открылась  кафедра  западноазиатской  археологии,  профессором
которой стал Макс. Теперь он мог каждый год много месяцев проводить в поле.
   После десятилетнего перерыва мы с восторгом вернулись к работе на Ближнем
Востоке. На сей раз - увы - мы не ехали в Восточном экспрессе,  он  перестал
быть самым дешевым средством сообщения, поездку на  нем  из  конца  в  конец
теперь мало кто мог себе позволить. Мы летели  -  начиналась  унылая  рутина
путешествий по воздуху. Впрочем, нельзя не признать, что время они экономят.
Еще печальнее, что фирма "Наирн" больше не осуществляла перевозки пассажиров
через пустыню. Вы просто садились в самолет в Лондоне и выходили из  него  в
Багдаде, вот и все. В те времена, на заре пассажирского воздухоплавания, еще
приходилось делать посадки  на  ночь,  тем  не  менее  то  было  начало  эры
воздушных путешествий, чрезвычайно утомительных,  дорогостоящих  и  лишенных
при этом всякого удовольствия.
   Итак, мы с Максом отправились в  Багдад  вместе  с  Робертом  Хэмилтоном,
копавшим когда-то с Кэмпбелл-Томпсонами, а потом служившим куратором музея в
Иерусалиме. В положенный срок мы выехали на север Ирака, осматривая по  пути
достопримечательности, разбросанные между Малым и Большим Забами, и  прибыли
наконец в живописный город Эрбил, неподалеку от которого находился не  менее
живописный курган. Оттуда наш путь лежал в Мосул, но по  дороге  мы  нанесли
свой второй в жизни визит Нимруду.
   Нимруд по-прежнему был тем дивным уголком страны, каким я  запомнила  его
по первому, давнему знакомству.  На  этот  раз  Макс  изучал  его  с  особым
пристрастием. Прежде о возможности работать здесь не было и речи, теперь же,
хоть тогда он мне ничего и не сказал, у Макса появилась  надежда.  Мы  опять
устроили там пикник, осмотрели несколько курганов и наконец прибыли в Мосул.
   После этой поездки Макс "выложил карты на  стол"  и  твердо  заявил,  что
единственное, чего он хочет, - раскапывать Нимруд.
   - Это великое место, историческое,  -  заявил  он,  -  и  его  необходимо
раскопать. К нему не прикасались лет сто, со времен Лэйарда, а Лэйард копнул
его только по краешку. Тем не менее он нашел фрагменты прекрасных изделий из
слоновой кости - их здесь, должно быть, тьма-тьмущая. Это ведь один из самых
важных ассирийских  городов.  Ассур  был  религиозной  столицей,  Ниневия  -
политической, а Нимруд, или Каллах, как его тогда называли, -  военной.  Его
необходимо раскопать. Конечно, это потребует  много  людей,  много  денег  и
займет  несколько  лет.  Если  повезет,   он   станет   одним   из   великих
археологических   открытий,   исторической   раскопкой,   которая   обогатит
человеческое знание.
   Я спросила, интересует ли его  по-прежнему  доисторическая  керамика.  Он
ответил - да, но в этой области так много ответов,  которые  он  искал,  уже
получено, что теперь он полностью переключается на Нимруд как на чрезвычайно
интересный объект исторических раскопок.
   - Это будет открытие, равное открытию гробницы Тутанхамона, - сказал  он,
- Кносского дворца на Крите и Ура. На такие  раскопки  и  денег  просить  не
стыдно.
   Деньги нашлись, правда, их хватило бы только на то, чтобы начать  работу,
но по мере увеличения количества находок мы  рассчитывали  и  на  увеличение
вложений в наше дело. Одним из главных источников субсидий был  нью-йоркский
музей  Метрополитен,  дала  деньги  также  иракская  Археологическая   школа
Гертруды Белл и кое-кто из частных лиц - Эшмолин, Фицуильямс;  участвовал  в
расходах и город Бирмингем. Так  началось  то,  что  стало  нашим  делом  на
последующие десять лет.
   В нынешнем году, уже в этом месяце, выйдет книга моего мужа "Нимруд и то,
что в нем сохранилось". Он писал ее десять лет, очень боялся, что не  успеет
закончить. Жизнь так ненадежна: тромбоз вен,  высокое  кровяное  давление  и
прочие современные болезни подстерегают на каждом шагу, особенно мужчин. Но,
славу богу, обошлось. Это работа всей его  жизни  -  он  упорно  шел  к  ней
начиная с 1921 года. Я горжусь им и очень рада за него. Чудом  кажется,  что
нам обоим удалось сделать в жизни то, что мы хотели.
   Трудно представить себе что-нибудь менее близкое, чем его и  моя  работы.
Моя - для обывателей, его - для избранных, тем не менее  мы  взаимно  ценили
нашу работу и, думаю,  помогали  друг  другу.  Он  часто  интересуется  моим
мнением по тому или ином