калейщики были связаны между собой тесными узами
братства. Я ни разу не видела, чтобы кто-нибудь придерживался  лимитов.  Все
брали положенное, но при этом никогда не отказывались от лишнего фунта масла
или баночки варенья, совершенно не ощущая, что поступают не  вполне  честно.
Дело семейное. Ясно, что Боб должен позаботиться прежде всего о своей семье.
И потому миссис Вудс всегда могла угостить нас всякой всячиной.
   Наше первое мясное блюдо было событием первостатейной важности. Не думаю,
что мясо получилось таким  уж  нежным  или  вкусным,  но  в  молодости  зубы
крепкие, и это было самое вкусное из всего, что я  съела  за  долгое  время.
Арчи, разумеется, был удивлен моей страстью вкусно поесть.
   - Ничего выдающегося, - сказал он.
   - Ничего выдающегося?! - переспросила я. - Самое выдающееся! За последние
три года.
   Миссис Вудс готовила для нас так называемую "серьезную" еду. Я занималась
более легкими блюдами, ужином. Конечно, как и большинство девушек, я  ходила
на курсы кулинарии, но когда вы начинаете стряпать сами, выясняется, что  от
них мало проку. Единственный учитель - практика. В Эшфилде  мне  приходилось
печь пироги с вареньем или жарить бифштексы, но сейчас это мое  умение  вряд
ли могло пригодиться. Зато муниципальные кухни, открытые в разных кварталах,
- это уже дело. Там можно было заказать все, что  хотите,  и  вам  привозили
готовые  блюда,  вкусные,  но  довольно  однообразные.  Впрочем,  ими  легко
заполнялись хозяйственные бреши. Существовали и муниципальные  "суповые",  с
которых  мы  начали.  Арчи  называл  супы  оттуда  "песочно-каменными",  они
напоминали русский анекдот, пересказанный Стивеном Ликоком: "Возьмите  песок
и камни и взбейте их, чтобы получился торт", - вот примерно такие были супы.
Случайно я оказалась большой специалисткой по суфле. Сначала я не знала, что
Арчи на нервной почве страдает  диспепсией.  Часто  он  возвращался  вечером
домой и вообще не мог взять в  рот  ничего;  я  огорчалась,  так  как  очень
гордилась приготовленным мною сырным суфле.
   У  каждого  есть  свои  убеждения  относительно  пищи,  которую   следует
употреблять во время  болезни.  Но  идеи  Арчи  казались  мне  из  ряда  вон
выходящими. Вот он лежит на кровати, издавая громкие стоны. И вдруг говорит:
   - Думаю, сейчас хорошо пошла бы патока  или  сахарный  сироп.  Ты  можешь
сделать мне что-нибудь в этом роде? - и я старалась изо всех сил.
   Чтобы занять себя в течение  дня,  я  начала  заниматься  стенографией  и
бухгалтерским делом. Как теперь  всем  известно  из  бесчисленных  статей  в
воскресных газетах, молодые жены постоянно  страдают  от  одиночества.  Меня
удивляет,  что  молодые  жены  почему-то  не  задумывались  об  этом   перед
вступлением в брак. Мужья работают, их нет дома  целый  день  -  и  женщина,
выйдя замуж, попадает в совершенно другую обстановку.  Она  должна  начинать
жизнь сначала, заводить новых знакомых и друзей, находить себе  занятие.  До
войны у меня было в Лондоне очень много друзей, но теперь их всех  раскидало
по белу свету. Нэн Уотс (теперь Поллок) по-прежнему жила в Лондоне, однако я
чувствовала некоторую робость в общении с ней. Звучит глупо, и на самом деле
это было глупо, но никто не станет отрицать,  что  разница  в  имущественном
положении отдаляет людей друг от друга. Дело не в  снобизме  или  социальном
положении; речь идет о том, можете ли вы позволить себе вести такой же образ
жизни, как ваш друг. Если  ваши  друзья  богаты,  а  вы  -  бедны,  ситуация
становится затруднительной.
   Я и в самом деле была немного одинока. Я скучала по госпиталю и  друзьям,
ежедневным встречам с  ними,  мне  не  хватало  моего  дома,  но  я  отлично
понимала, что это неизбежно. Не обязательно водить компании  каждый  день  -
компании затягивают, растут и в один  прекрасный  момент,  оплетая  вас  как
плющ, душат. Я получала удовольствие от стенографии и  бухгалтерии.  Если  в
стенографии  я  испытывала   унижение   от   того,   что   четырнадцати-   и
пятнадцатилетние девочки легко опережали меня, то в бухгалтерии  чувствовала
себя как рыба в воде, и это было приятно.

   Однажды, во время занятий  в  коммерческой  школе,  которую  я  посещала,
учитель прервал урок, вышел из класса, а потом вернулся и сказал:
   - На сегодня вы свободны. Война кончилась!
   Мы не поверили своим ушам. Ничто не  предвещало  такого  скорого  исхода,
война грозила длиться еще, по крайней мере, полгода или год. Наши позиции во
Франции ничуть не изменились. Каждый день то завоевывали, то снова  отдавали
несколько квадратных метров территории.
   Я вышла на улицу совершенно ошеломленная. И здесь  меня  поджидало  самое
невероятное зрелище. До сих пор  вспоминаю  его  даже  с  каким-то  страхом.
Повсюду на улицах танцевали женщины. Англичанки не слишком склонны к уличным
танцам, танцевать на улице гораздо свойственнее Парижу  и  француженкам.  Но
вот они танцуют,  скользят  по  мостовой,  даже  прыгают  -  какая-то  оргия
радости; в этом диком  возбуждении  заключалось  почти  грубое  наслаждение.
Страшноватое впечатление. Если бы возле этих женщин появились немцы, женщины
наверняка разорвали бы их на куски. Некоторые, помнится, шатались и  вопили.
Я пришла домой и застала там Арчи, который уже вернулся из министерства.
   - Вот такие дела, - сказал он в своей обычной спокойной и сухой манере.
   - Ты мог предположить, что все кончится так быстро? - спросила я.
   - Слухи ходили, но нам запретили говорить об этом. А теперь, - сказал он,
- надо решать, что делать дальше.
   - Что значит "дальше"?
   - Я думаю, самое правильное будет теперь уйти из воздушного флота.
   - Ты действительно собираешься покинуть авиацию? - изумилась я.
   - Там у меня нет будущего. Ты  должна  понять  это.  Там  не  может  быть
никакого будущего. Я годами буду сидеть на той же должности.
   - Что же ты собираешься делать?
   - Работать в Сити. Всегда хотел этого. И у меня есть пара предложений.
   Я всегда испытывала восхищение практической сметкой Арчи. Он  воспринимал
все без малейшего удивления, спокойно взвешивал  все  своим,  надо  сказать,
быстрым умом, переворачивал страницу и начинал новую.
   Какое-то время жизнь текла по-прежнему. Арчи каждый  день  ходил  в  свое
министерство. Восхитительный Бартлет  демобилизовался.  Полагаю,  герцоги  и
графы проявили рвение,  чтобы  вернуть  себе  своих  слуг.  Вместо  Бартлета
появился некто по имени Верралл. Наверное, он  старался  изо  всех  сил,  но
ничего не умел, был совершенно необучен, и мне никогда не приходилось видеть
настолько жирной, замызганной и грязной посуды, а также серебра  -  ножей  и
вилок.  Я  была  по-настоящему  рада,  когда  он   наконец   выправил   свои
демобилизационные документы.
   Иногда Арчи освобождался, и мы ехали в  Торки.  Там  я  впервые  испытала
приступ слабости и какого-то общего отчаяния. В то же  время,  это  были  не
колики, как я подумала сначала. То был первый признак, что я жду ребенка.
   Я пришла в восторг. Всегда уверенная в том,  что  дети  появляются  почти
автоматически,  после   каждого   отпуска   Арчи   я   испытывала   глубокое
разочарование, не обнаруживая никаких обнадеживающих симптомов, и в этот раз
уже и не ждала ничего. Я пошла к доктору - наш старый доктор  Пауэл  уже  не
практиковал, так что нужно было выбрать другого. Не хотелось обращаться ни к
одному из наших госпитальных докторов, так как я слишком хорошо знала  и  их
самих, и их методы. Вместо этого я обратилась к жизнерадостному доктору  под
довольно зловещей фамилией Стабб*.
   В его прехорошенькую жену Монти был влюблен с девятилетнего возраста.
   - Я назвал своего кролика, -  объяснял  он  тогда,  -  Гертрудой  Хантли,
потому что она самая красивая.
   Гертруда  Хантли,  впоследствии  Стабб,  была  достаточно  добра,   чтобы
выказать себя польщенной и поблагодарить за оказанную ей честь.
   Доктор Стабб сказал, что я, судя по  всему,  женщина  здоровая  и  он  не
предвидит никаких осложнений - это было  воспринято  с  полным  доверием,  и
всякая суета прекратилась. Не могу не отметить, что  в  мое  время  не  было
никаких клиник для беременных, куда вас непременно таскают не реже, чем  раз
в два месяца. Лично я считаю:  без  них  здоровье  будущих  матерей  было  в
большей безопасности. Единственное, что рекомендовал доктор Стабб, это чтобы
я показалась ему или какому-нибудь лондонскому  врачу  за  пару  месяцев  до
родов: следовало убедиться, что все  идет  нормально.  Он  предупредил,  что
какое-то время меня будет по-прежнему тошнить по утрам, но по истечении трех
месяцев все пройдет. В этом, вынуждена признать  с  огорчением,  он  ошибся.
Приступы утренней тошноты у меня так  и  не  прекратились  до  самого  конца
беременности. И недомогание это не  ограничивалось  лишь  утренними  часами.
Меня тошнило пять-шесть раз на  дню,  что  весьма  осложняло  нашу  жизнь  в
Лондоне.  Молодая  женщина  испытывает  страшную  неловкость,  когда   из-за
очередного приступа приходится  выскакивать  из  автобуса,  в  который  она,
бывает, только что не без труда  протиснулась,  и  срочно  искать  ближайшую
сточную канаву. Но ничего с этим не поделаешь. К счастью,  тогда  никому  не
приходило в голову пичкать вас талидомидами.  Просто  все  знали,  что  есть
женщины, у которых беременность сопровождается мучительной тошнотой.  Миссис
Вудс, как всегда осведомленная во всем, что  касается  рождений  и  смертей,
сказала:
   - Ну, милая, если хочешь знать мое мнение, у тебя будет девочка.  Тошнота
- это девочки. От мальчиков бывают головокружения и  обмороки.  Лучше  пусть
тошнит.
   Я, разумеется, не считала, что "лучше пусть тошнит". Мне казалось гораздо
интереснее упасть в обморок. Арчи, который терпеть не мог  больных  и,  если
кто-нибудь  заболевал,  всегда  норовил  потихоньку  улизнуть  из  дома  под
предлогом того, что "не хочет мешать  и  беспокоить",  на  сей  раз  был  на
удивление заботлив. Чего только он не придумывал,  чтобы  развеселить  меня!
Как-то притащил лобстера - по тем временам весьма дорогое удовольствие -  и,
чтобы сделать мне сюрприз, положил его на кровать. Как сейчас помню, когда я
вошла и увидела у себя на подушке лобстера с причудливой головой, хвостом  и
огромными усами, я хохотала до упаду. Мы  устроили  чудесный  ужин.  И  хоть
очень скоро весь  съеденный  мною  лобстер  отправился  в  таз,  я  получила
удовольствие, по крайней мере, в  момент,  когда  смаковала  его.  Арчи  был
настолько благороден, что сам разводил для меня "Бенджерз  фуд",  который  я
потребляла по рекомендации миссис  Вудс  как  пищу,  имеющую  больше  шансов
задержаться в  желудке.  Помню  обиженное  выражение  лица  Арчи,  когда  он
приготовил мне бенджеровскую кашку, охладил, и я, попробовав, похвалила: "На
сей раз все  превосходно,  никаких  комков",  -  а  через  полчаса  со  мной
случилось привычное несчастье.
   - Послушай, - оскорбленно  заметил  Арчи,  -  какой  смысл  мне  все  это
готовить? С тем же успехом ты можешь вообще не есть.
   По невежеству мне  казалось,  что  постоянные  рвоты  опасны  для  нашего
будущего ребенка - он ведь мог умереть от голода. Ничего подобного! Несмотря
на то что меня рвало до самого последнего дня, я произвела на свет  здоровую
девочку весом три килограмма восемьсот  пятьдесят  граммов,  а  сама,  хоть,
казалось, не могла удержать в себе ни  крошки  съеденного,  набрала  все  же
больше, чем потеряла потом при родах. Все это напоминало мне  девятимесячное
морское путешествие - к ним я за всю жизнь так и  не  приспособилась.  Когда
Розалинда родилась, я увидела склонившихся надо мной доктора и  медсестру  и
услышала, как доктор сказал:  "Ну  вот,  у  вас  дочь,  все  в  порядке",  а
медсестра сладко прощебетала: "Ой, такая прелестная девчушка!" Я же со  всей
серьезностью ответила: "Меня больше не тошнит. Какое счастье!"
   В предшествовавший этому событию месяц мы с Арчи яростно спорили  о  том,
как назвать будущего ребенка и кого мы больше хотим - мальчика или  девочку.
Арчи был решительно настроен на девочку.
   - Мне не нужен мальчишка, - говорил он, - потому что  я  знаю,  что  буду
ревновать, ревновать тебя к нему, потому что ты  будешь  уделять  ему  много
внимания.
   - Но девочке я буду уделять внимания ничуть не меньше!
   - Это не одно и то же.
   Расходились мы и в вопросе об имени. Арчи хотел назвать дочь  Инид,  я  -
Мартой. Тогда он предложил Элен, я - Хэрриет. И только когда  она  родилась,
мы сошлись на имени Розалинда.
   Знаю, что все матери помешаны на своих младенцах,  но  должна  сказать  -
притом  что  вообще-то  нахожу  всех  новорожденных  уродцами  -   Розалинда
действительно была прелестным ребенком. Копна темных волос делала ее похожей
на краснокожего индейца: она не имела  ничего  общего  с  розовым  голеньким
существом, какое обычно являет собой новорожденный и которое всегда вызывает
столь  тягостное  ощущение.  С  самых  первых  дней  Розалинда   производила
впечатление ребенка веселого, но с твердым характером.
   У меня была чудесная патронажная сестра, которой решительно не  нравились
порядки, заведенные в нашем доме. Розалинда, разумеется, родилась в Эшфилде.
В те времена женщины не рожали в роддомах; все акушерские  услуги  вместе  с
уходом стоили тогда пятнадцать фунтов, что  представляется  мне  теперь,  по
прошествии времени,  совершенно  разумной  платой.  По  маминому  совету,  я
оставила патронажную сестру еще на две недели, чтобы она как следует обучила
меня уходу за ребенком, а также чтобы иметь возможность  съездить  в  Лондон
подыскать жилье.
   Вечер накануне появления Розалинды на свет прошел очень забавно.  Мама  и
сестра Пембертон являли собой воплощение Женщин  при  исполнении  Священного
Обряда   Рождества:   счастливые,   озабоченные,   преисполненные   сознания
собственной значимости, они бегали туда-сюда с простынями и приводили все  в
состояние полной готовности. Мы с Арчи слонялись по дому, немного оробевшие,
очень взволнованные, словно дети, не уверенные в том, что им следует при сем
присутствовать. Позднее Арчи признался мне, что в тот вечер  не  сомневался:
если я умру - это будет его вина. Я тоже догадывалась, что могу  умереть,  и
весьма сожалела, что это не исключено, потому что мне очень нравилось  жить.
Но  на  самом  деле  пугала  просто  неизвестность.  И  возбуждала.   Всегда
волнуешься, делая что-то впервые.
   Настало время подумать о будущем. Я  оставила  Розалинду  в  Эшфилде  под
присмотром все той же  сестры  Пембертон,  и  отправилась  в  Лондон,  чтобы
подыскать:  а)  жилье,  б)  няню  для  Розалинды  и  в)  служанку,   которая
присматривала бы за домом или квартирой, которую мы снимем. Последняя задача
никакой сложности не представляла, так как за месяц до рождения Розалинды не
кто иной, как моя дорогая девонширская  Люси  примчалась  прямо  из  Женской
вспомогательной  службы  ВВС,  запыхавшаяся,  добросердечная,  переполненная
чувствами и, как всегда, надежная. "Знаю, знаю, - сказала  она,  -  слышала,
что вы ждете  ребенка  -  я  к  вашим  услугам.  Как  понадоблюсь  -  только
позовите".
   Посоветовавшись с мамой, я решила,  что  Люси  надо  назначить  жалованье
гораздо большее, чем когда бы то ни было платили поварихе или  горничной.  Я
положила ей тридцать шесть фунтов в год - немыслимая по тем временам  сумма,
но Люси стоила ее, и я была в восторге, что она снова у нас.
   Едва ли не самой трудной в мире задачей было в то время, спустя почти год
после  окончания  войны,  найти  жилье.  Сотни   молодых   супружеских   пар
прочесывали Лондон в поисках хоть чего-нибудь подходящего по сходной цене. К
тому же обычно требовалось внести  плату  вперед.  Словом,  решить  проблему
жилья было весьма непросто. Сначала мы сосредоточились в  своих  поисках  на
меблированных квартирах. Арчи еще не окончательно решил, чем заняться. Сразу
же после демобилизации он собирался поступить на службу в одну из фирм Сити.
Я уже забыла фамилию его тогдашнего начальника, буду для  удобства  называть
его мистером Гольдштейном. Это был крупный желтый мужчина. Когда я  спросила
Арчи, какой он, первое, что он мне ответил, было: "Он очень желтый.  Еще  он
толстый, но главное - очень желтый".
   В  то  время  фирмы  Сити  охотнее  других  предлагали   работу   молодым
демобилизованным офицерам. Зарплата у Арчи должна  была  составлять  пятьсот
фунтов в год. Я все еще получала сто фунтов по дедушкиному завещанию. У Арчи
было пособие и кое-какие сбережения, что давало еще  фунтов  сто.  Не  густо
даже по тем временам, тем более что  цены  на  жилье  и  питание  подскочили
невероятно. Яйцо стоило восемь пенсов -  для  молодой  семьи  не  шутки.  Но
поскольку мы никогда не рассчитывали разбогатеть, мы не очень тревожились  и
по поводу своей бедности.
   Сейчас, вспоминая об этом, я удивляюсь, как при таких скромных доходах мы
намеревались держать няню и прислугу, но в то время без них никто не  мыслил
себе жизни, и это было последнее, от чего мы решились бы отказаться. Нам бы,
к примеру, тогда не пришло в голову завести машину.  Машины  были  только  у
богатых. Как-то на исходе беременности, стоя в  очереди  на  автобус,  из-за
тогдашней своей неуклюжести получая  пинки  со  всех  сторон  -  мужчины  не
отличались особой учтивостью - и глядя вслед проносящимся мимо  автомобилям,
я подумала: как было бы здорово завести когда-нибудь собственный автомобиль!
   Помню, один из друзей Арчи заметил с горечью:  "Нельзя  никому  разрешать
заводить машину, пока у всех не будет серьезной работы". Я  не  была  с  ним
согласна. Мне всегда приятно видеть, что кому-то повезло,  кто-то  богат,  у
кого-то есть драгоценности. Разве детишки на улице не  прилипают,  расплющив
носы, к окнам, чтобы посмотреть на дам в бриллиантовых  диадемах,  танцующих
на балу? Кто-то же  должен  сорвать  куш  в  тотализаторе.  А  если  выигрыш
составляет  всего  фунтов  тридцать,   кого   этим   удивишь?   Калькуттский
тотализатор, ирландский*, теперь еще футбольный - это  все  так  романтично!
Тем же можно объяснить и  толпы  людей,  глазеющих  на  выходящих  из  машин
кинозвезд, прибывших на премьеру фильма. Для зрителей они - то  же,  что  их
героини в прекрасных вечерних платьях, загримированные до зубов и окруженные
романтическим ореолом. Кому нужен скучный серый мир, где нет ни богатых,  ни
знатных, ни красивых, ни талантливых. Когда-то люди  часами  простаивали  на
месте, чтобы только взглянуть на  короля  или  королеву;  в  наши  дни  они,
разинув рты, глазеют на поп-звезду, но в принципе это одно и то же.
   Как  я  уже  сказала,   в   порядке   обязательного   по   тем   временам
расточительства мы собирались нанять няню и прислугу, но об автомобиле и  не
помышляли. Если мы ходили в театр, то  только  в  задние  ряды  партера,  за
креслами. Я обязана была иметь одно вечернее платье, лучше черное, чтобы  не
бросалась в глаза прилипшая к подолу грязь, если погода выдавалась дождливой
и слякотной. По той же причине, разумеется, я всегда носила черные туфли. Мы
никогда не ездили в такси. Существуют разные способы тратить  деньги,  равно
как и делать что бы то ни было другое. Не утверждаю, что наш был лучшим. Или
худшим. Мы позволяли себе не слишком много роскоши,  только  весьма  простую
пищу, одежду  и  прочее.  С  другой  стороны,  у  людей  было  тогда  больше
свободного времени -  времени  для  размышлений,  чтения,  любимых  занятий,
увлечений. Думаю, мне посчастливилось, что  моя  молодость  пришлась  на  те
времена: мы чувствовали себя гораздо  свободнее,  не  испытывали  постоянной
озабоченности и никуда не спешили.
   Нам  повезло:  мы  довольно  быстро  нашли  квартиру  на  Эдисон-роуд,  в
цокольном этаже одного из двух многоквартирных домов позади "Олимпии"*.  Это
была большая квартира с четырьмя  спальнями  и  двумя  гостиными.  Вместе  с
мебелью мы сняли ее за пять гиней в неделю. Женщина, которая нам  ее  сдал