цать лет  и  с  девками  "залетку"  танцевал.  Ночевал  на
сеновале. Однажды медведь напился самогона и пристроился на  ночь  рядом  со
мной. Просыпаюсь, а он лежит рядом. Каково?
   Да... Иногда и снега хочется, и водяры выпить в определенных условиях. Но
с другой стороны, я море люблю, и, когда плывешь, думаешь:  "Какое  счастье:
Зойка, Мишка у меня есть". Я об этом в книге пишу (начинает читать  -  ярко,
артистично, как на сцене или на экране. - М.Р.)

   "Заплывешь подальше и видишь  спичечные  коробки  роскошных  отелей,  что
веером развернулись по золотому берегу моря на фоне туго натянутого голубого
шелкового задника. Цветные пляжные зонтики с рекламой банков, супермаркетов.
Приморские кафе, белые столики и стулья. После  холодного  освежающего  душа
приятно зайти ранним-преранним утром в кафе, где тебя знают. Заказать легкий
завтрак, кофе-капуччино,  потрепаться  с  молоденькой  официанткой,  которая
мечтает поступить в театральный институт..."
   - Михал Михалыч, это вторая ваша книга. Она откровеннее  первой  "Рисунки
на песке"?
   - По степени откровенности -  да.  Возможно,  шокирует  кое-кого.  В  ней
история моего  ухода  с  Бронной,  пятый  съезд  кинемато-графистов,  Италия
шестьдесят восьмого, клан Михалковых.  Много  всякого  личного  и  один  мой
рассказ о любви, о страсти. Еще один сценарий семьдесят девятого  года.  Все
то, что я написал здесь об Израиле, о России, о  театре,  людях,  ушедших  и
изменившихся. Многие, я знаю, на меня разозлятся и в той стране, и  в  этой.
Да наплевать.
   - Кстати, а вот почему артисты пишут? В частности вы? Работы нет?
   - У меня как раз работа есть - в театре и в театральной школе. Но когда я
оказался в условиях актера-эмигранта,  я  стал  искать  аналоги,  кинулся  к
книгам в трудные минуты.
   - А такие были?
   - Очень много.
   - И даже доходило до... (жест рукой по горлу).
   - Не раз. Я вообще человек перепадов, подвержен депрессиям...  Короче,  я
бросился к книгам. Михаил Чехов уехал в  Америку.  У  него  ничего  нет  про
эмиграцию, молчок. У писателей - Аксенова, Довлатова,  Цветаевой,  Бунина  -
есть. А наш брат актер ни фига не написал. Да  и  мало  было  нашего  брата,
уехавшего, особенно в возрасте. Вот почему я  и  написал  книгу,  назвал  ее
"Пособие для отваливающих".
   Вопрос, а написал бы я дома, в России, такую книгу? Такую  бы?  Точно  не
написал. Может, только эта одна книга останется от меня.  Остальное  -  чушь
(слова жестки, как удар плетью). Может, это самое главное, что  я  сделал  в
жизни...
   Квартирка небольшая  -  три  комнаты,  две  из  которых  соединены  общей
раздвижной стеной. Стены белые, мебели мало. Зато кухня - образцово русская.
Стол завален едой, посудой,  особенно  детской.  Сразу  видно,  что  в  доме
маленький ребенок. Правда, двухмесячная Зойка  в  отъезде:  ее  отправили  к
бабушке с дедушкой на соседнюю улицу. Няньку Козаковы не держат.

   - Михал Михалыч, а вы не задавали себе вопрос  -  что  бы  сейчас  артист
Козаков делал в России, если бы продолжал жить, как жил?
   - А что бы я сейчас делал? Этого я не знаю. Я такой - что умею, то  умею.
Но "литдрама" на  телевидении  лопнула.  "Телефильм",  где  я  снимал,  тоже
лопнул. Общество книголюбов,  где  десять  концертов  в  месяц  я  делал  по
семьдесят пять рублей за  каждый,  тоже  лопнуло...  Торговать  я  не  умею.
Покупать могу только водку. Для себя. Как бы я испугался. Это была  одна  из
причин моего отъезда в девяностом году.
   - Но вы, наверное, слышали от коллег, что актер вашего  уровня  сейчас  в
России получает очень много?
   - Вот тут вопрос. Мне то же самое сказал  Олег  Янковский,  но  он  много
популярнее меня, хозяин фестиваля. Я никогда не зарабатывал столько, сколько
Янковский, а тем паче Ширвиндт с Державиным,  Жванецкий.  Не  будем  трогать
певцов, это отдельная история.
   В лучше времена (семьдесят первый год) на круг у  меня  выходило  семьсот
рублей в месяц, что давало хорошее существование. При этом у  меня  не  было
дачи, машины, хотя если поднатужиться, то можно было скопить на "Москвичок".
Но я не любил жмотничать. У меня много детей. Я алименты платил. Видать,  не
судьба быть богатым.
   - И здесь тоже?
   - Здесь на семью в четыре человека нужно примерно тысячи три  долларов  в
месяц, чтобы содержать детей, квартиру,  путешествовать,  друзей  принимать.
Здесь вон сигареты по 9 шекелей стоят (три доллара. - М.Р.).
   - Из чего складывается ваш заработок?
   - Из того, что я работаю в Камерном театре, преподаю время от времени. Но
в театре можно заработать тысячу семьсот  долларов,  а  тысячу  триста  надо
добирать. Ставлю спектакли на иврите, снимаюсь иногда, озвучиваю  что-то.  В
Америку два раза съездил с концертами,  в  России  снялся  в  кино.  Я  кофе
рекомендовал пить всем. За одну эту рекламу я заработал пять тысяч долларов.
Работал один день, зато лицо  "нарабатывал"  полжизни.  Или  банк  "Висконт"
рекламировал. За один день - двенадцать тысяч долларов получил. Это  разовые
счастливые моменты. На самом деле жизнь состоит из трудовых будней: кругом -
бегом. Я сделал два русских спектакля. Выигрыш небольшой, но выигрыш все же.
Сам вкладываю деньги, занимаю. Потом отдаю. Если пошел  на  плюс  -  платишь
актерам,  художнику,  мотаешься  по  стране,   играешь.   Но   выиграть   на
драматическом искусстве тут нельзя.
   - А как насчет спонсоров? Разве вашу "Русскую антрепризу Козакова"  никто
не поддерживает?
   - Спонсоров здесь нет,  подчеркиваю.  Во-первых,  не  пойду  к  человеку,
который отмывает деньги. Во-вторых, я не умею находить с ними общий язык  ни
тут, ни там. У меня была смешная история в Москве. Тогда я жил на Миуссах, и
у  меня  не  было  телефона.  Умные  люди  сказали,  что  хозяин   Миусского
телефонного узла очень любит цыган. "Ты его позови, напои и цыган  запусти".
Девки наши в театре -  Танька  Лаврова  и  Наташка  Карташова,  когда  я  им
пожаловался, вызвались мне помочь готовить: им тоже нужен был телефон (я был
тогда в междуженье). Ну, купили водку,  жратвы,  позвали  знакомых  цыган  и
этого начальника. Кирнули, цыгане вдарили по струнам: "Чавелла!". И тут  мои
девки говорят напрямую: "У нас телефона тоже нет, так трудно".
   Мне стыдно стало:
   - А вот мне телефона не надо. Я не для этого позвал вас.
   А для чего? - спрашивается. Но я таким полемическим тоном  это  произнес,
как будто "А пошел бы ты со  своим  телефоном".  И  он  ответил:  "А  у  вас
телефона и не будет".
   Это все характер. Я и хочу прогнуться, да не  получается.  Поэтому  я  со
спонсорами посижу пятнадцать минут, пару баек могу рассказать, а потом начну
Бродского читать. Им  скучно  станет.  Я  тогда:  "Пошел  ты  на..."  И  тут
кончается искусство. Гори они все огнем. Такой дерьмовый характер.
   - У моего любимого актера Козакова здесь есть конкуренция?
   - Здесь нет актера моего уровня. Но это не значит, что лучше быть  первым
парнем на деревне, чем последним в  городе.  Последним  бы  я  в  городе  не
оказался, но... У меня конкуренция с приезжающими. Мне надо выстоять,  когда
приезжает "Современник" или "Юнона и Авось",  "Служанки",  Юрский,  Калягин,
Табаков и все мои друзья. Или Пугачева, Киркоров, на-найцы, КВН. Кстати,  на
КВНе здесь сделали хорошие деньги.
   Что такое олия наша - иммиграция девяностых годов? Это сколок  Советского
Союза. Что такое Израиль? Шестнадцатая республика  несуществующего  СССР.  И
психология - один к одному. Они слушают  Бродского.  Но,  как  правило,  эта
аудитория - самая нищая.
   Кстати, пора идти за Мишкой в школу.

   Пошли. У него сандалии на босу ногу, рубаха  -  поверх  джинсов.  Козаков
больше похож на курортника из дома  творчества  "Актер".  Направо  и  налево
раздает "здравствуйте, приветствую". Узнают. Шестилетний Мишка -  симпатяга,
в цветастых  шортах,  похож  на  мать.  Свободно  говорит  на  иврите,  учит
английский. Всю дорогу он спорил  с  отцом,  как  правильно  произносить  на
иврите "р". Козаковы, которых разделяют 55 лет жизни,  дошли  до  повышенных
тонов, и старший  с  досадой  махнул  рукой,  понимая  безнадежность  своего
положения. Мальчик далеко пойдет.

   -  Столичный   премьер   в   провинциальном   театре.   Ваше   внутреннее
самочувствие?
   - Ужасное. Дело не в премьерстве. Очень трудно найти общий  язык.  У  нас
разные представления о смысле искусства, о задачах... Правда, и в  Москве  я
отовсюду уходил, был счастлив в "Современнике", какой-то период на  Бронной,
в Маяковском. А потом не находил  общего  языка.  Не  смог  играть  у  Глеба
Панфилова в "Ленкоме" в "Гамлете" и ушел.  А  попади  я  к  Марку  Захарову,
может, и по сей день работал бы у него.
   - Пять лет вы в Израиле. Вас продолжает мучить вопрос - "правильно  ли  я
уехал"?
   - Безусловно. Я всегда ставлю перед собой вопрос - правильно ли  я  живу?
Нет, от  себя  никуда  не  убежишь.  Хотя  стареешь,  мудреешь...  "познание
приумножает скорбь". И нормально. Но здесь много преимуществ.
   - Например.
   - Ну, например, ты больше предоставлен самому себе. Не звонит беспрерывно
телефон идиотский, есть возможность еще раз "Войну и  мир"  перечитать,  или
прочесть (ну, не знаю) Бердяева или Соловьева. Вдруг открыть  двадцатый  том
Достоевского и перечитать его публицистику.
   Вот, пожалуй, это дает меньшую суетность жизни. А в мои годы это  большой
плюс. Конечно, можно и так поставить вопрос - правильно или неправильно?  Но
мне не хватает здесь телефона и  трепа,  обмена  мнениями  по  поводу  вчера
увиденного. Мне не хватает своей художественной среды.
   - Но те русские художники, актеры,  которые  приехали  и  создали  лучший
театр Израиля "Гешер", - это не круг вашего общения?
   - Не  стоит  преувеличивать  его  значения.  Есть  Наташа  Вайтулевич  из
Маяковского, с ней я наиболее дружен. Есть другие, но это мне узко. Мне надо
перезвониться, с одной стороны, с Галькой  Волчек  и  Маринкой  Нееловой,  с
другой - с Игорем Шевцовым и поговорить о  поразившем  вчера  меня  явлении.
Охота перемолвиться.
   - А это правду говорят, что, если выучил иврит, уже ничего не страшно?
   - Страшно другое: я его выучил и могу играть, преподавать на этом  языке.
Но, но, но... Возникает вопрос - зачем? Преподаю - понимаю  зачем,  а  когда
работаю в театре - не понимаю. Мы не знаем их болевых  точек  и  никогда  не
узнаем. Можно при этом пользоваться  успехом,  получить  Госпремию  Израиля,
поехать на фестиваль и... все равно. Израиль - другая страна,  другие  мифы.
Израильтяне озеленили пустыню, создали сильнейшую армию, строят дома. Они  -
молодцы! Но вот искусство, искусство не играет той роли, которую играет  еще
в России. Надо хорошо знать болевые точки, не головой, а животом, как Пушкин
говорил.
   - Как вы решились в шестьдесят лет завести ребенка?
   - Мне уже шестьдесят один. Я не планировал. Аня захотела  второго.  Имеет
право: ей тридцать семь. Вот... Есть Мишка, Зойка...
   Вот почему мне захотелось про  Баха  и  Генделя  сыграть  (имеет  в  виду
спектакль "Возможные встречи". - М.Р.). Два старика подытоживают жизнь...
   - Михал Михалыч, вы считаете себя стариком?
   - Нет, стариком не считаю, но  шестьдесят  первый  год  -  это  не  мало.
Опытным уж, скорее говоря. Я считаю, что я прожил несколько жизней. До войны
(включая войну), война, отрочество - первая моя жизнь. С  пятьдесят  второго
года до отъезда - другая. И теперь - третья.
   - В какой комфортнее?
   - Да ну в молодости, конечно. Сейчас в  чем-то  интереснее,  но  ощущение
уходящего времени... Я цитирую древнего: "Природа  любой  тоски  человека  -
тоска по физическому бессмертию". А в молодости... Спасает вера в бессмертие
души, как сказал Рабле: "Я иду в  великое  быть  может".  Вот.  Молодость  -
физическая радость существования. Даже обладание женщиной в молодости -  оно
другое. Почему? Потенция может с годами возрастать.
   - ???
   - Это на самом деле так, поверьте. Обладание женщиной в мои  годы  -  это
огромное наслаждение, но все равно ты знаешь, что скоро все кончится... Но с
другой стороны, я больше боюсь болезней, немощи. Я видел, как  здесь  умирал
мой друг Гриша Лямпе.
   - Поверьте, мне совсем не хотелось говорить на столь грустную тему.
   - Помни о  смерти.  (Задумчиво  произносит  три  раза.  В  такие  моменты
наступает пауза.)
   - Приезжие из Москвы или Питера обязательно посещают дом Козакова?
   - Во-первых, я не всякого приму. Я общаюсь с теми, кто мне  симпатичен  и
интересен. Вы мне понравились, когда мы с вами  говорили  по  телефону.  Это
раз. Потом, чего там греха таить, наша профессия - вторая древнейшая, и  нам
тоже нужна реклама. Два.
   Здесь есть русское радио "РЭК", но этому "РЭКу" я не интересен. Мне нужно
было дать интервью даже в порядке рекламы - они за это  деньги  вымогают,  в
лапу под столом. Когда мы объявляем наши спектакли, мы, естественно, платим,
а интервью... За это я не стану платить деньги. Если вы напечатаете  это,  я
буду рад: я презираю их.
   Совок, такой же, как в России. Вот  поэтому  я  и  книжку  пишу,  пытаюсь
разобраться во всем.
   - Судя по всему, хорошо там, где нас нет. А вы как думаете?
   - Хорошо в дороге.
   - Я слышала, что вы вроде бы решили жить на два дома, то есть в России  и
в Израиле. Это так?
   - Я думаю, да. Детей везти в Россию  не  хочется.  Боюсь.  А  самому  мне
хотелось бы работать там. Вот сейчас я ставлю  спектакль  с  Олей  Аросевой,
Таней Васильевой и Таней Догилевой, Валентином Никулиным. Репетировать будем
в России, выпустим его в Израиле, сыграем  пятнадцать  спектаклей,  а  потом
хорошо бы прокатить его в России. Я вкладываю  сорок  пять  тысяч  долларов:
занимаю их, надеюсь вернуть.
   Но мне не хочется бросать иврит. Представляете,  столько  вложено  труда.
Что будет здесь? Что будет там? Что такое апокалипсис? Может, он  не  завтра
наступит, а сейчас уже идет?

   Пили кофе на кухне. Говорил много, как после обета молчания. О  том,  что
мало друзей. Нет друзей. Только книги. Вот  если  Вася  Аксенов  из  Америки
приедет... Вот он все понимает.

   - Я все время хочу понять, кто я: неудачник или городской сумасшедший?  А
может, кто-то другой? Ведь начинается у меня книга с  израильских  кошек.  А
заканчивается: "Поезжай за водкой, если друг приехал из  Москвы,  и  смотри,
счастливчик, не надирайся до зеленого змея.  Годы  не  те".  Понимаете  -  я
счастливчик.

   Мы вместе возвращались в Москву. Столица встретила  огромными  сугробами.
Высокий, загорелый южанин на фоне белоснежных  гор  Подмосковья  -  красивый
финал для сиропного фильма. Но южанин, ссутулившись, побежал репетировать, а
снег, как это часто бывает в ноябре, превратился в нечто безобразно-грязное.
Жизнь. Не кино...
   В 1997 году счастливчик Козаков переехал в Москву.

   Москва. Ордынка, 28.
   - Михал Михалыч, прожив несколько лет в Израиле,  вы  все  же  вернулись.
Какой главный урок выносит русский актер из-за бугра - там он не жилец?
   - Почему же, там замечательно играет театр Арье, который тихо  становится
ивритским. Я не обобщаю, но про себя я понял - я не гражданин мира. Я  бы  с
удовольствием снимался в Голливуде, если бы позвали, в Англии поиграть  тоже
неплохо. Но я - ордынский человек.  Я  не  знаю  всерьез,  кто  из  русских,
уехавших отсюда, а не рожденных там, состоялся бы в Америке.  Михаил  Чехов?
Нет...
   Дела в Израиле шли нормально: можно было жить и играть,  совершенствовать
языки. А потом часами я сидел и смотрел в одну точку.
   - А вы здесь не смотрите в одну точку?
   - Бывает. Но я беру телефон и звоню кому-нибудь, кто тоже смотрит в  одну
точку. Я подвержен депрессиям, к сожалению,  я  человек  несильный,  и  идет
постоянная борьба с самим собой.  Мне  не  свойственно  чувство  зависти.  Я
вспоминаю себя молодым: мне было больно, когда меня  не  брали  сниматься  в
кино. Ефремов научил: "Говори так - не взяли, им же  хуже".  А  Эфрос  учил,
когда все тормозилось: "Миша, не оглядывайся, иди дальше".
   - Вы солист? Вам не нужен коллектив?
   - Как ни странно, вы не поверите, но я ужасно люблю хорошую  атмосферу  в
коллективе. Я ее в своей антрепризе создаю. Вот спросите моих ребят. Правда,
хороши ребята - им уже всем за сорок-пятьдесят, - и они скажут: "Козаков  не
играет в диктатора". Конечно, волю надо  проявлять,  без  воли  ничего  нет.
Но... "Я предлагаю вам такой путь, - говорю я им. - Если кто-то не согласен,
давайте поспорим. Не нравится - уходите". Когда спектакль сделан, я  за  ним
слежу. Я апеллирую как товарищ к товарищам. Артисты должны видеть,  что  шеф
живет по тем же законам, что и они, ездит в тех же купе и живет в  таких  же
гостиничных номерах.
   - А в самолете разве вы не в бизнес-классе, а труппа - в экономическом?
   - Нет, это принципиально. Это постыдно, если я полечу в бизнес-классе,  а
Света Немоляева или Оля Остроумова - в  другом.  Зачем?  Я  очень  слежу  за
справедливостью, за атмосферой. Если кто-то, я вижу, пытается  ее  разрушить
на сцене ли, за кулисами ли, я расстаюсь с  ним.  Одна  артистка  знаменитая
как-то играла-играла со мной и вдруг, в сторону, бросила реплику: "Ну,  бля,
не приняли". У меня шок  -  почему?  Как  я  могу  притворяться,  когда  она
разрушает? Вот эта бацилла карманного театра  -  когда  со  сцены  говорится
одно, а в сторону другое -  поразила  многие  коллективы.  Короче,  мы  тихо
расстались, хотя она - талантливая, мощная  актриса,  но  по  сути  своей  -
пахан, который разрушает атмосферу. Я индивидуалист в  другом  смысле  -  не
могу бегать в стае.
   - Театр без интриг? Только не надо рассказывать сказки.
   - А у меня не может быть интриг - антреприза. Каждый знает, что он играет
и что за это получает. Каждому объяснено: "Ты  замечательный  актер,  но  ты
должен понимать, что зал собирает тот". Как  я  знаю,  что  один  я  зал  не
соберу. Если Догилева рядом будет - уже замечательно.
   - Козаков не соберет?
   - Сегодня зал собирают две-три звезды. Я готов  бы  сделать  спектакль  с
молодыми артистами, но Аня, жена моя, говорит: "Ты сделаешь. Но билеты я  не
продам". И она права. Я соберу зал,  когда  я  читаю  стихи.  Но  билеты  на
Бродского мы продаем в два раза дешевле, чем на наши комедии. А спектакль по
Бродскому, между прочим, это штучная продукция. Но она занимает свое,  очень
правильное место на полке. - Все заметили, что с годами вы стали не то чтобы
мрачнее, но элегичнее. Бросили прикалываться.
   - Да я и сейчас могу прикалываться. Прикол приколу  рознь.  Сейчас  такое
время, что прикалываться тревожно.
   - А что делать?
   - Не знаю.  Знаете,  иногда  из-под  одеяла  так  трудно  заставить  себя
вылезти. Вот вы пришли, у меня хороший день. А бывает... Для меня ужасны мои
перепады. Не знаю - знак ли это Весы или не Весы... У меня не бывает  особой
эйфории: я от нее убережен разумом. Но разум мой не бережет депрессия.
   - А правда, что вы однажды попали в сумасшедший дом?
   - Да. Я потратил дикие душевные силы, когда работал над фильмом  "Пиковая
дама": снял тысячи метров натуры - балы во дворцах, подъезд к дому графини с
фейерверками. Самое трудное сделал, потом начал монтировать и понял - что-то
не то. Понял, что нарушил закон: не может "Дама" получиться, как у  Пушкина.
Дело в слове. Магия слова...
   Я не был сумасшедшим, но у меня была  крайняя  депрессия,  когда  сводило
руки. Я плакал, забивался в  угол,  накрывался  одеялом.  Не  шизофрения,  а
маниакальная идея - я гадал: когда я ошибся?  Когда  просчитался?  Вышел  из
этого состояния благодаря стихам. Ходил по палатам и читал стихи и через это
восстановился. Давид Самойлов еще написал мне:

   (что-то там) ты-ты-ты-ты... психи
   говорили от души:
   хорошо читаешь стихи -
   рифмы больно хороши.

   В этот момент в комнату вошла розовощекая записная кокетка четырех лет  в
синей юбочке и с темными косичками. Теребя  кофточку,  она  звонким  голосом
произнесла следующий монолог.

   Монолог Зои Ко