трел. Ты все  за  Валькой  Веткиной
бегал". Ох, классно же было! Ну голодно,  а  теперь  кажется,  что  классно.
Через полгода я стал бегать по военкоматам и требовать, чтобы меня взяли  на
фронт.
   - Честно - хотелось?
   - У! Безумно. Рвался.
   - А если убьют?
   - Не думал. Искренне хотел защищать Родину и не  представлял,  что  такое
война. Тогда было что защищать. Но мечта моя так и не осуществилась. В сорок
третьем меня зачислили в училище, и в сорок пятом я закончил его в  качестве
авиационного техника. С отличием,

   между прочим. Меня перекинули на Дальний Восток, где затевалась заварушка
с Японией. Приехал в Южносахалинск, а город горит.  Так  мы  нашли  завод  с
японской водкой - сакэ, и все воины-освободители с котелками двинули туда. -
И вы...
   - Конечно, набрал.
   - Там вы в первый раз попробовали алкоголь?
   - Нет, еще в Ленинграде до войны. У меня приятель был -  Головастиков,  и
его папа с мамой варили бражку. И вот помню: он  вытаскивал  из-под  кровати
жбан, мы трескали по стаканчику и шли на  первомайскую  демонстрацию.  Но...
южносахалинская сакэ кончилась, и меня перебросили  на  Курильские  острова,
где я оттрубил пять лет. Именно здесь во мне проснулась страсть к театру,  о
котором раньше и слышать не хотел. Хотя я из театральной семьи (отец Кирилла
- Юрий Лавров - был одним из лучших  актеров  Киевского  театра  имени  Леси
Украинки. - М.Р.). Вообще на Курилах много было у меня всяких эпизодов.
   - А страшные были?
   - Это когда мне череп проломили. Ночью я  возвращался  в  свою  землянку,
согнулся под шквальным ветром в  надвинутой  фуражке  и  вдруг  почувствовал
страшный удар. Очнулся только утром в грязной луже с кровью, так и не поняв,
кто же меня хотел убить. Спасла меня  большая  звезда  на  фуражке,  которую
накануне прислала мама. Звезда вся была разбита и вмялась в лоб.  Вот  дырка
только осталась, видишь?
   - А в переносном смысле артист Лавров получал по морде?
   - У меня есть черта, не знаю, как это называется: я  болезненно  переношу
попытки унизить меня, оскорбить. Был такой случай... в Киеве.  Я  приехал  в
Киев к отцу  работать  после  Курил.  Но,  поскольку  не  имел  законченного
среднего образования,  меня  взяли  только  в  вспомогательный  состав.  Как
молодого коммуниста меня "бросили" на комсомольскую организацию в театре.  И
вот наша актриса Вера Улик  решила  вступить  в  партию,  попросила  у  меня
рекомендацию. Я, конечно, дал. На другой день меня вызывает директор  театра
Гондарь, который был близким  родственником  Хрущева  (он  ногой  все  двери
открывал, и его боялись).
   - Ты дал рекомендацию Улик?
   - Да.
   - Ты не понимаешь, что ты сделал? Она же еврейка.
   - Ну и что? Я не понимаю, что вы мне говорите.
   Он перегнулся через стол:
   - Жаловаться пойдешь? А я скажу, что этого не было. Мне поверят, а тебе -
нет.
   Для меня это было таким потрясением,  что  я  тут  же  кинулся  в  райком
партии, написал заявление, где изложил все и закончил: "С этим  человеком  в
одном  театре  я  работать  больше  не  могу".  Тогда  я  верил   в   высшую
справедливость.
   - Взяли и накатали бумагу не на кого-нибудь, а на зятя главы государства.
Хотелось бы понять природу поступка - смелость или глупость?
   - Наивность. Она даже сейчас сохранилась. И сейчас бывают моменты,  когда
я совершенно не могу перенести несправедливости,  отчего  способен  наделать
глупостей. У Константина Симонова, помните, в книге "Последнее лето". Вот он
точно усек, когда писал, как генерал Серпилин (его  в  кино  играл  Папанов)
пошел к Сталину, чтобы все тому выложить  начистоту.  "Серпилин,  выходя  из
кабинета, вдруг отчетливо понял, что жаловаться некому". А я верил, что есть
кому.
   - И чем ваше "хрущевское" дело кончилось?
   - Тем, что меня каждый день стали вызывать в  райком  и  просили  забрать
заявление. А бумага-то отдана. Надо реагировать. Горком, обком, наконец меня
вызвали в ЦК компартии  Украины.  В  большом  кабинете  маленький  человечек
усадил меня рядом с собой и полчаса расспрашивал про дела театра,  ни  слова
не говоря о моем деле. После этого меня на черной машине  отвезли  в  театр.
Главная театральная  сплетница  Киева  раззвонила  всему  городу,  что  меня
"доставили". Историю попросту закрыли.  Но  в  Киеве  я  работать  не  смог.
Хрущевский зять сгноил бы меня.  И  тут  я  получил  приглашение  от  нашего
замечательного худрука Киевского театра, Константина Хохлова, перебравшегося
в Питер, приехать в БДТ (Большой Драматический театр. - М.Р.).
   - Но тогда, Кирилл Юрьевич, вам было двадцать пять,  а  сейчас  семьдесят
два. Сейчас вы верите в справедливость  или  возможность  справедливости?  -
спрашиваю я вас, спрашивают себя нормальные люди.
   - В этом смысле я давно потерял надежду.
   - А вы не жалеете, что так и не получили актерского образования, став  на
самом деле очень сильным профессионалом?
   - Как не жалел? Всегда чувствовал, и  по  зарплате,  которая  была  самой
маленькой. И тогда, когда  меня  предложили  перевести  из  вспомогательного
состава в основной  -  коллеги  возмутились:  "Как  можно?  У  него  же  нет
образования".
   - У вас такая актерская фактура,  что  мне  трудно  поверить,  будто  вам
по-настоящему может удаться роль негодяя.
   - Но почему же? Я играл плохого секретаря обкома в фильме Трегубовича.  Я
убил Тузенбаха в "Трех сестрах" у Товстоногова. В "Четвертом" я сыграл акулу
капитализма - Чарлза Говарда, и после этой роли  меня  как  артиста  наконец
признал отец. Я играл одну из своих любимых ролей -  Молчалина  в  "Горе  от
ума".
   Ой, да я вижу, я вас совсем обкурил. Сейчас форточку открою.
   - Спасибо за заботу  о  трудящихся.  Но  Молчалин  -  это  вершина  вашей
мерзости? То есть не вашей лично.
   - Да. Сперва я репетировал его бездарно. Но Товстоногов  использовал  мою
фактуру, узнаваемость, и это ложилось на его современное видение молчалиных.
Ведь он же,  Молчалин,  на  цыпочках  и  не  богат  словами,  а  делает  все
расчетливо, ради карьеры.  Я  таких  много  видел  инструкторов,  депутатов,
которые отлично понимали, что живут не по совести, а как надо.
   - Вот! Ваша депутатская жизнь - отдельная глава. Но прежде - мне кажется,
вы недооцениваете собственные возможности в создании образов  негодяев.  Вот
ведь Ленин - ваш персонаж, не отпирайтесь.
   - Тут все неоднозначно. Я все-таки не  верю  в  таких  людей,  которые  с
юности  становятся  мерзавцами.  Вот  смотрите  -  маленький,  плюгавенький,
лысенький, и в течение года он объединяет,  организует  и  заваривает  такую
бучу... А ведь до него были люди. Как этот смог?
   - Кстате о внешности вождя.  Тому,  что  Калягину  дали  роль  Ленина,  я
нисколько не удивляюсь -  маленький,  плотненький,  динамичный.  А  вы  -  с
мужественным, даже красивым лицом, с военно-спортивной выправкой. Спокойный,
если не сказать флегматичный. Опять же волосы на голове имеются.
   - На Ленина я пробовался на "Мосфильме" у покойного режиссера Рыбакова  -
полное фиаско. И после этого отказал  Трегубовичу,  который  затеял  снимать
"Доверие". Он прислал ко мне  в  театр  гримера,  и  тот  чего-то  подклеил,
подрисовал кисточкой на моем лице. Надели кепку и... меня утвердили.  А  тут
еще  в  Финляндию  на  съемки  надо  было  ехать.  Опять  же  приятно.  Кеша
Смоктуновский играл - вдвойне приятно. В театре я сыграл Ленина четыре  раза
и дважды в кино. Критики нашли, что у  меня  ленинский  прищур  и  я  говорю
голосом Ленина... Нет, с ним все неоднозначно. Все его жестокости  известны,
а наряду с этим показная (а может, и непоказная) простота и скромность. Ведь
он своего коменданта за спиленное дерево разжаловал.
   - Конечно, разжаловал, а ведь мог  бы  и  бритвой  по  горлу.  Кстати,  а
сколько стоила Ленинская премия, которую непременно получали все воплотители
его образа в искусстве?
   - Десять тысяч рублей.
   - А помните, что приобрели благодаря Ильичу?
   - У меня тогда сгорела дача, и  я  построил  фундамент.  Потом  пять  лет
работал и снимался в эту дачу. Так что она у меня памятником стоит Владимиру
Ильичу.
   -  Вот  ведь  феномен:  благодаря  Ульянову-Ленину   вы   укрепили   свое
материальное, профессиональное и общественное положение. Но у вас есть  роли
- замечательные, с моей точки зрения, которые никак не  отмечены.  Например,
роль Нила в спектакле "Мещане". Его иногда по телевизору показывают.
   - А я тебе скажу, почему не получалось ничего. На гастролях в Румынии нас
принимал Чаушеску - тогда секретарь по идеологии  ЦК.  Так  он  мне  сказал:
"Глядя на вашего Нила, понимаешь, что придет тридцать седьмой год".
   - Кирилл Юрьевич, я  ошибаюсь  или  нет:  когда  актер,  самое  зависимое
существо, становится начальником, чиновником, как вы,  -  это  приятно,  это
греет душу после стольких лет зависимости?
   - Да что в ней приятного,  в  должности?  Вся  моя  общественная  карьера
строилась без моего участия.
   - Позвольте вам не поверить.
   - Клянусь тебе! Мне  звонят:  "Будем  вас  двигать  в  депутаты".  Бац  -
выбрали.  Потом  умер  замечательный  артист  Толубеев,   и   меня   выбрали
председателем питерского ВТО. Образовался Союз театральных деятелей  СССР  -
меня избрали президентом.
   - То есть, вы лежите, курите, а вам сообщают, что вы уже... депутат.
   - Депутатство - это вообще выдуманный буферный институт между  народом  и
властью. Причем этот буфер ничего не может сделать.  Я  принимаю  жалобы  от
людей, иду к начальству, и меня посылают. Если мне что-то и  удавалось,  так
только в силу известности. Я был счастлив, когда  меня  люди  приглашали  на
новоселье и в честь меня называли сына. А потом у меня - армейская закваска,
я старался делать все как можно лучше.
   - А вы пользовались ленинским обаянием?
   - Это интересно: я чувствовал, что  свет  ленинской  роли  на  чиновников
действует, просители ко мне апеллировали: "Вы же для них Владимир Ильич".  А
однажды я ехал на дачу, зашел в сельпо, а там какая-то бабулька как завопит:
"Ленин, Ленин!" - и пулей вылетела.
   - Это замечательно, что как депутат  вы  помогли  многим  людям  улучшить
жилусловия.  Но  лично  мне  хотелось  бы   понять,   как   чувствуют   себя
демократы-депутаты того исторического съезда Верховного Совета, когда при их
молчаливом участии захлопали и унизили Сахарова? Не сочтите  это  претензией
моего поколения к вашему, но все же...
   - ...
   - ???
   - ...Тогда зал был разделен на две части -  одна  захлопывала,  другая  -
демократически настроенные люди.. Все правильно. За такие моменты приходится
раскаиваться всю жизнь. Я тоже считаю, что когда  была  устроена  обструкция
Андрею Дмитриевичу,  то  какую-то  акцию  мы  должны  были  сделать...  Но..
Стыдно... До сих пор.
   А потом, я ведь все понимаю, общественная лабуда  мешает  моей  актерской
профессии, и кое-кто из моих коллег считали и, наверное, до сих пор считают,
что я всего добился, потому что коммунист,  депутат.  А  с  другой  стороны,
когда после смерти Товстоногова все мои товарищи тайным голосованием выбрали
меня худруком, это что-то значит.
   Да не люблю я эти интервью. Человек начинает выдумывать  чего-то,  врать.
Вот я тебе наврал.
   - ???
   - Помнишь, спрашивала, когда страшно? И я сказал - стукнули по башке.  Да
не страшно было. Больно. А испытывал страх,  когда  мой  сын  в  критическом
возрасте лет четырнадцати-пятнадцати, в два часа ночи возвращался  домой.  Я
вообще безумно всегда боюсь за своих детей. Животный страх  испытываю,  хотя
никогда не показываю.
   - А при столь трепетных отцовских чувствах вы  могли  бы  на  себя  взять
материнские обязанности?
   - Да нормально это - бояться за своих детей. И потом,  я  же  Дева,  хотя
грудью не кормил, обеды не готовил.
   - Последняя роль в кино - авторитет криминального  мира  Барон.  Как  вы,
народный  артист,  экс-депутат  и  экс-председатель  Театрального  общества,
докатились до такой роли?
   - Я начал катиться с самого начала. Одна из первых ролей в кино - это вор
в законе Ленька Лапин по кличке Лапа в картине "Верьте мне,  люди".  И  там,
кстати, мне на лице сделали  шрам.  Когда  режиссер  Владимир  Бортко  начал
снимать "Бандитский Петербург", он вспомнил моего героя и предложил  сделать
такой же шрам.
   А кроме того, я этого Барона, между прочим, знал.
   - ???
   - Я вспомнил, что как-то лет  пятнадцать-семнадцать  назад  шел  в  театр
вдоль Лебяжьей канавки. Вдруг ко мне подошел человек интеллигентного вида, с
женой: "Кирилл Юрьевич, мы вас  прекрасно  знаем.  Мы  ваши  поклонники.  Вы
случайно не интересуетесь стариной?" - "Интересуюсь",  -  отвечаю  я.  И  он
протягивает мне карточку, на которой написано:  "Юрий  Михайлович  такой-то,
главный эксперт по антиквариату". Где эксперт? У кого эксперт? Но я запомнил
и визитку, и этого человека - худощавый, сутуловатый, с очень умным лицом  и
хорошей речью. В сериале он так  и  остался  Юрием  Михайловичем  по  кличке
Барон. Хотя на самом деле у него кличка была Горбатый.
   - Какое знание криминального мира, однако...
   - Зря иронизируешь. В этом народе много интересных личностей встречается.
Особенно раньше. Сейчас - так, мелочь с кулаками и цепями. Я серьезно изучал
этих людей. И мне еще на первой картине помогал уголовный розыск Ленинграда.
   -  Но  ваша  последняя  театральная  роль  -  господин  Маттиас   Клаузен
семидесяти лет в "Перед заходом солнца"... Я хочу спросить,  основываясь  на
чем, можно сыграть последнюю любовь очень старого человека?
   - Ты спрашиваешь, возможно ли влюбиться? Абсолютно возможно. Дело  все  в
том, что душа остается молодой. Это дряхлеет  тело,  оболочка  изнашивается,
как автомобиль. И его надо выбрасывать на свалку. Ну и потом я же актер, и у
меня есть возможность пофантазировать на тему любви.
   - Актеры - народ суеверный. Вы не боялись браться за  роль,  которую,  по
театральным  преданиям,  относят  к  разряду  лебединой   песни,   то   есть
последней?
   - Я знаю, что многие артисты отказываются от ролей, которые заканчиваются
смертью. Но у меня, понимаешь ли, чуть ли не половина таких в репертуаре.  И
что мне  делать?  Хотя...  в  гробу  лежать  не  люблю.  Вот  в  "Бандитском
Петербурге" я должен был полежать в нем, но наотрез отказался.
   Лебединая песня... Да тут какая бы роль ни была - она лебединая. Лучше уж
такой лебедь, чем какая-нибудь чахлая синица. Знаешь, что меня больше пугало
и останавливало? Что эту роль  до  меня  играли  глыбы  -  Астангов,  Царев,
Симонов. Говорят, Сушкевич в этой роли  был  гениальным.  Все  это  знаковые
фигуры. А я?..
   Ну потом  пришел  к  тому,  что  совсем  необязательно  быть  героической
фигурой. Надо идти от себя и думать:  "Да,  Клаузен  был  невысокого  роста,
худощавый". Да и потом старик, я имею в виду драматурга Гауптмана,  оказался
мудрым. Какие бы просчеты он ни допустил в пьесе, он рассказал  о  человеке,
который прощается с веком, недоволен им.
   - Кирилл Юрьевич, если зачеркнуть всю жизнь и с начала начать, то вы...
   - Да не знаю я. Может, я вообще артистом не был бы. Я свою жизнь  начинал
с других мечтаний. Я, например, люблю копаться  в  старых  бумажках.  Но  не
просто бумажках, а написанных аккуратным, каллиграфическим  почерком.  Может
быть, я был бы хорошим  архивариусом.  Хотя  нет,  у  меня  нет  системы.  И
несмотря на то что время от времени я расчищаю квартиру от завалов,  у  меня
такой бардак.
   Я люблю  старые  книги.  У  меня,  например,  есть  прижизненное  издание
"Ревизора", и мне  его  приятнее  читать,  чем  книжку  из  серии  "Школьная
библиотека".  А  может  быть,  знаешь,  я  стал   бы   администратором   или
функционером в футболе. Вот я прихожу на стадион,  как  на  праздник,  и  на
великих футболистов смотрю, как на богов. А если бы я был функционером, я бы
носил за ними майки. И был бы при своем любимом футболе.
   Но сложилось как сложилось. Это жизнь.
   - Ваша дочь Маша - актриса БДТ. Когда вам приходится распределять роли  и
очередь доходит до нее...
   - Она никаких привилегий не получает. Протекционизма у нас в  семье  быть
не может. После института Маша работала не в БДТ, а в ТЮЗе. И  в  наш  театр
пригласил ее не я, а наш режиссер, для постановки "Трех сестер".
   Вообще я не терплю интриг, сплетен.
   - И не участвуете в них? Как с такими качествами можно быть руководителем
театра?
   - Наверное, это трудно. Наверное, я плохой худрук. Я в послед-нюю очередь
узнаю о романах в театре, меня легко можно провести. - Но как в таком случае
вы строите взаимоотношения с примадоннами, поступки  которых  -  вне  всякой
логики и законов? Выходит, что вы в театре  -  белая  ворона,  как  парторг,
попавший сюда по разнарядке?
   - Я бы с парторгом не сравнивал себя. Они, раньше направляемые партией  в
театр, ничего в нем не смыслили. А я все знаю. Мое нежелание жить по законам
закулисья, но знание этих законов  -  вот  что  дает  мне  силу  общаться  с
примадоннами и женского, и мужского пола.
   - Все-таки, Кирилл Юрьевич, вы какой-то неправильный артист: а)  баек  не
рассказываете, б) в закулисную жизнь не играете. Соврали - и то признались.
   - А может, мне это помогает -  беловоронистость.  Как  помогает?  Ко  мне
всегда хорошо относился Товстоногов. Однажды меня  вызвал  первый  секретарь
Ленинградского обкома Романов. Мы полтора часа разговаривали,  и  я  пытался
убедить его в том, что Товстоногов (в то  время  к  нему  относились  как  к
внутреннему диссиденту) - это художник, составляющий честь  города,  его  не
надо третировать, а надо поддерживать.
   И вот кто-то из доброхотов пересказал Товстоногову весь  мой  разговор  с
Романовым,  только  ноборот:  что  я  рвусь  к  власти,  прошу  его  убрать.
Товстоногов как будто бы перестал  меня  замечать.  Я  переживал,  потом  не
выдержал: "Я такой человек, скажите мне прямо в глаза..." И  тут  он  как  с
цепи сорвался: "Да, Кира, мне рассказали..." В общем, все  выяснилось,  и  у
нас установились такие отношения, что он мне  поверял  самые  интимные  свои
мысли. Я терпеть ненавижу недоразумения, я люблю все выяснить до конца.
   - Как всякая белая ворона, Лавров одинок?
   - Чувствую себя одиноким.
   - Вы так много курите. А возраст? Здоровье?
   - Полторы пачки в день уходит. А  что  здоровье?  Как  масло  коровье,  -
говорил Чебутыкин.
   - Да вы философ?
   - Философ. Я знаю, что в театре (да и не только в нашем) может  наступить
период упадка. Но все равно - театр останется. И, как говорил Чехов,  придут
новые, те, которые будут жить через сто-двести лет после нас и которые будут
презирать нас за то, что мы прожили свою жизнь так глупо, так безвкусно. Те,
может быть, найдут средство, как  быть  счастливыми.  А  мы...  у  нас  одна
надежда. Надежда, что когда мы будем почивать в своих гробах, то нас посетят
видения. Быть может, даже приятные.

   Нет такого человека, который бы не любил анекдотов - про Василия  Иваныча
с Петькой, очередного президента, разумеется, и про мужа,  что  вернулся  из
командировки, а там...  Ситуационные,  чернушные,  абстрактные  и  даже  те,
которые строятся только на игре интонации - все хороши.
   Но  заметьте,  что  практически  нет  узкопрофильных   образцов   устного
народного творчества - про врачей, переводчиков. Нет, про пьяного слесаря  и
чукчу-хирурга, который "ничегонепонимает", еще услышать можно, но чтобы  так
многосерийно...
   А вот театр и тут  на  привилегированном  положении.  Все-таки  прав  был
Чехов, который отмечал в своей пьесе "Чайка",  что  "артистов  у  нас  любят
больше, чем купцов". Любят, а поэтому и сочиняют про  них  анекдоты.  Причем
кто сочиняет? Да сами же артисты или те, кто бродили и бродят за кулисами  и
фиксируют, как

   Трагик встречается с комиком
   Печень актера - В рай артисток не пускают -
   Сосульки, на выход! - Наказание для Софи Лорен -  Контрольный  выстрел  в
режиссера -
   Гамлету лкчше не мешать - Гримуютс