от каскадера? Сам  стреляешь,  дерешься,
переворачиваешься в машинах?  Ведь  ты  подписываешь  контракт,  где  такого
пункта нет. Это глупость?
   - Это азарт.
   - Но ты же знаешь, что Урбанский погиб на съемках именно по этой причине.
   - На "Марше Турецкого" мы с Кищуком договорились, что я сам перевернусь в
машине. Он неохотно пообещал, но подумал, что я об этом забыл.  Но  я-то  не
забыл. Смысл трюка в том, что едет машина, в ней идет разговор. Ее  обгоняет
джип, открывается окно, автомат, очередь, водитель убит, машина вылетает  на
специально сделанный подъем и падает. Как она упадет - никто не знает. Может
упасть как угодно. Но смысл в том, что в одном кадре  машина  вылетела  и  в
этом же кадре из нее выходит артист.
   Кищук меня спросил перед съемкой: "Ты, да? Ты серьезно? Да?" - "Но мы  же
договорились". - "Ну, поехали". И мы поехали. Мы  репетировали,  мы  считали
секунды, как я снимаю перчатки, шлем, расстегиваюсь, а потом вываливаюсь  из
машины. Насчитали, что это занимает ровно шесть секунд. Мы сказали  об  этом
оператору. Рижская трасса. Пятница, день, все едут на дачу. Нам дают отмашку
- поехали. "Господи, дай нам..." Едем. Дальше - взлет, первый удар страшный,
потому что машина как-то ушла в сторону,  потом  три  раза  перевернулась  и
встала на колеса. Первый вопрос:
   - Жив?
   - Жив.
   - Давай.
   И  у  нас  шесть  секунд.  Я  начинаю   расстегиваться,   а   молния   не
отстегивается, хотя на репетициях все получалось. Руки-то дрожат.  Дверь  не
открывается. Подходит каскадер: "Мудак, открой".
   - Это самое острое ощущение, которое было в твоей жизни?
   - Ну из последних - да. Адреналин выделяется... Мало не покажется.
   - Ты, мягко говоря, испугался?
   - Нет. Правда. Перед началом вроде все  в  порядке  -  нормально  куришь,
сердце не  бьется.  Но  ощущение  -  как  перед  чем-то  особенным.  У  меня
пострашнее было, на съемках у Хоффмана в фильме "Огнем и  мечом".  Машина  -
она машина, ей сколько вломишь, столько она и пойдет. А вот конь Домар... Он
вел себя очень непонятно. Я на нем сидел, но все время просил,  чтобы  конюх
его держал. Вдруг он начал валиться на бок, что совсем не в его характере, и
я два раза слезал с него: "Успокойте коня". Конюхам его  два  раза  пришлось
гонять, чтобы успокоился.
   - Больше не будешь рисковать?
   - Но так хочется...
   -  В  таком  случае  психологи  говорят:   ты   сублимируешь   в   работу
неиспользованную страсть или энергию. Значит, не хватает острых ощущений  по
жизни?
   - Я не знаю, что  говорят  психологи.  Когда  каскадеры  это  делают,  ты
смотришь и думаешь, что это так просто. Когда  Кищук  выходит  из  машины  и
спрашивает: "Сколько раз перевернулся  -  три  или  четыре?",  на  его  лице
выражение - вот она жизнь, сука.
   - И у тебя такое же?
   - Я скажу тебе - я не гнался за  чем-то.  Но  когда  к  тебе  вся  группа
подходит и говорит: "Можешь!.." - это...
   - Интересно, что на съемках "Огнем и мечом" твою лошадь звали Домар. Твоя
фамилия - Домогаров. Ты узнавал, что она означает?
   - У мамы где-то есть древо: там литовцы и латыши, и русские, и  украинцы,
и немцы, и евреи...
   - Вот радость-то русским патриотам узнать, что Домогаров - еврей.
   Краков. Под Рождество. Рождественский  базар  возле  Марьяцкого  костела.
Копченые колбаски  на  гриле.  Горячий  глинтвейн  в  бочках.  Настроение  -
соответствующее.
   - Ты веришь в фатальность встреч на земле? В такую их  неизбежность,  что
жизнь переворачивает?
   - Сейчас уже верю. Происходит одно событие и  переворачивает  всю  жизнь.
Прошлая жизнь была хорошая, но Польша все  перевернула.  Вообще  все.  Я  не
шучу, когда говорю, что с той первой поездки в Варшаву на пробы, в девяносто
восьмом году, я не могу остановиться. У меня нет времени останавливаться.
   -  Переход  в  категорию  европейского  актера.  Как  это  отразилось  на
самочувствии внутреннем и на материальном?
   - Самое интересное,  что  материально...  такое  ощущение,  что  я  и  не
работаю. Кроме шуток. У меня нет денег. Нет, мне платят. Но  я  не  умею  их
собирать. Не могу сказать, что  я  транжира,  но  я  не  понимаю,  куда  они
деваются.
   - И кто тебе поверит. Знаешь, что скажут?
   - Знаю. Но это правда. Сколько тебе надо? Три тысячи? На! Семь - на!
   - Легко расстаешься с деньгами?
   - Ты знаешь, да. Мне потом станет жалко.
   - Тебя волнует чужое мнение?
   - Да.
   - И еще к вопросу о внешности. Ты похож на бретера и картежника...
   - Еще и алкоголика.
   - Как у тебя с этим делом? Не с алкоголем.
   - Я не картежник и знаю, что близко нельзя подходить к  рулетке.  Близко.
Бабушка мне сказала: "Никогда, Сашенька, не  играй  в  карты.  Не  твое  это
занятие". И два раза на рулетке понял, что действительно нельзя.
   - Буквально два последних вопроса. Твой  внутренний  монолог,  когда  все
хей-хоп?
   - Я выпью водки и скажу, что чего-то не хватает.
   - Твой внутренний монолог, когда ты  измотан,  как  последняя  собака,  и
хочется закрыть дверь и послать всех?
   - Я выпью водки и скажу, что чего-то не хватает.
   - Монолог артиста, снимающегося за границей за твердую валюту, сыгравшего
в театре в чужой стране на чужом языке?
   - То, что выпью водки, - это  однозначно.  Смешанное  чувство,  когда  ты
понимаешь, что подошедший к  тебе  артист  говорит:  "Спасибо,  Санька,  сам
понимаешь за что". Я слушаю его и думаю: "Домогаров, все-таки что-то в  этой
жизни ты сделал". Хотя я понимаю, что был толчок - Хоффман дал  мне  большой
пинок под зад. Но ведь можно же и не удержаться.
   - Не захотел бы - не распяли.
   - Есть твоя правда в этих словах. Я должен был получить то, что должен, и
получил. Прекрасно понимаю, что еще раз приеду в Краков и  буду  доказывать,
кто я такой. И то, что директор краковского  театра  сказал:  "О'кей,  будет
третий сезон", - вот большей награды для  себя  я  не  вижу.  Ни  цветы,  ни
деньги, а третий сезон. Может, я больной человек, и я понимаю, куда  я  себя
кидаю, на что.
   - Есть вещи, которых ты боишься?
   - Есть. Я боюсь остаться без работы.  Я  боюсь  остаться  один.  И  самое
страшное - что так будет.
   - Не можливе - как говорят здесь, в Польше.
   - Можливе. Поверь. Страх, что чего-то не будет, что  почва  исчезнет  под
ногами. Ты пойми, у меня же все началось в  тридцать  пять  лет.  Поздно.  Я
боюсь опоздать. Слишком долго ждал. Я психую и решаю для себя - будет съемка
у Вайды или не будет?  Когда  начнет  Хофф-ман  новую  картину?  В  декабре?
Значит, я занят. Все время в ожидании - дайте, дайте мне эту "машину".
   - А ты не боишься растратиться?
   - Нет. Все  отдается,  но  и  все  восполняется.  Тем,  что  шофер  нашей
съемочной группы из  Варшавы  примчался  в  Краков  на  "Нижин-ского".  Этим
восполняется. Вот этим, вот этим,  вот  этим  я  живу.  Появление  человека,
который в ночи мчался на машине хрен знает куда. Я ощущаю то сердце, которое
заставляет мое сердце, как  это  ни  поэтично  звучит,  биться  в  два  раза
быстрее. То правда.
   - И она в том,  что  ты  -  артист  эмоциональный,  не  интеллектуальный.
Интеллектуал  вряд  ли  добровольно  полез  бы  в   машину,   чтобы   трижды
перевернуться. Тысячу раз подумал бы.
   - А фиг ли думать? (Смеется. Пьет глинтвейн.)

   Смотрите, кто идет, - да это же Марк Розовский! Художник  стихийный,  как
волны на картинах Айвазовского. Непотопляемый. Во  всяком  случае,  все  его
упругое, даже в 60-летнем возрасте, существо в  своем  стремительном  полете
несет оптимистичность формулы:  "Всегда  готов".  И  убежденность,  что  "не
бывает напрасным прекрасное". Он готов... А к чему? Да буквально ко всему  -
к  борьбе,  работе,  сопротивлению,  любви.   Все   это,   захваченное   его
необузданным темпераментом, часто производит эффект разорвавшейся бомбы.
   К тому же Марк  Розовский  -  единственный  режиссер,  который  руководит
профессиональным  театром,  не  имея  специального  образования.  Его  театр
расположен у Никит-ских ворот и носит одноименное название. Хотя  много  лет
назад Марк Розовский готовился совсем  к  другой,  не  театральной  карьере.
Выпускник факультета журналистики МГУ тогда не знал, что попадет в  батальон
штурмовиков театра и этот

   Штурмовик всегда просит огня
   Мама гречанка, а папа - инженер -
   Не каждый антисемит - подлец -
   Игры, в которые мы не играли -
   Задернуть Ленина на спектакль -
   Нищий мот - это шик - Штурмовики просят огня

   - Марк Григорьевич, а вы хоть одну статью написали?
   - Много. Штук двести. Во-первых, у меня был творческий диплом - фельетоны
и юмористические репортажи. Помню, я писал материал  о  магазине  "Изотопы".
Как сейчас говорят, "стебался".  Но  в  отличие  от  сегодняшнего  стеба  мы
стебались со смыслом. Еще  был  фельетон  "Рокфеллер  из  Ногинска",  где  я
бичевал человека, выписавшего себе удостоверение Рокфеллера.  Я  работал  на
радио редактором передачи "С добрым утром", а стол  Войновича  был  напротив
моего. В одной из своих книжек он вспоминает, как меня принимали на  работу.
А выглядело это так.
   Председатель Гостелерадио Кафтанов, прочитав мою анкету, спросил меня: "А
почему вы грек?" Я моментально ответил: "Потому что у меня  мама  гречанка".
Возникла пауза. "А папа у вас кто?" - за-дает  он  свой  главный  вопрос.  Я
поднял голову и сморозил: "А папа - инженер". Поэтому Жириновский, я считаю,
у меня украл эту формулировку: "Мама русская, а папа - юрист". Вот все это и
описал Володя Войнович в книге, изданной еще двадцать лет назад  в  Мюнхене.
Потом  я  рассказал  эту  шутку  Мише  Жванецкому,  и  он  фельетон  Райкина
"Биография" начал так: "У меня мама гречанка, папа -  инженер".  Так  что  у
меня два свидетеля.
   - Тогда вы действительно дрожали из-за "пятого пункта"?
   - Слово "дрожали" ко мне не подходит. Я никогда не  дрожал.  После  моего
ответа про папу-инженера  я  увидел,  как  эта  громадина  Кафтанов  сначала
вспотел, потом убрал мое дело в стол, встал,  протянул  руку:  "У  меня  нет
возражений". Вот ты спрашиваешь о "пятом пунк-те". В школе не было уж такого
антисемитизма: может быть, потому что там училось много еврейских  детей.  И
во дворе это не чувствовалось. А вот  в  студии  "Наш  дом"...  В  пятьдесят
восьмом году, когда она

   образовалась, ею руководили  Алик  Аксельрод,  Илья  Рутберг  и  я,  Марк
Розовский. Ничего себе компания?
   Был один смешной случай. В горкоме  партии,  куда  меня  часто  вызывали,
потому что запрещали спектакли, один человек говорит: "Ты же  должен  просто
понять: Аксельрод, Розовский, Рутберг... Ну хоть бы один  был,  а  то  сразу
три". А я ему: "А ты знаешь, что Ленин сказал?" - "Что?" - встрепенулся  он.
"Не каждый подлец антисемит, но  каждый  антисемит  -  подлец".  Он  застыл,
вцепился в меня: "Ты что? Правда, что ли, Ленин так  сказал?  Ну-ка,  дай  я
запишу".
   Вообще это были потрясающие люди. Борясь против антисоветских ассоциаций,
они все время искали их и находили там, где рядом не лежало. "Что это у  вас
царя зовут  Макс?  -  спрашивали  меня  про  спектакль  "Сказание  про  царя
Макса-Емельяна" (это шестьдесят  восьмой  год).  -  В  Максе  прослушивается
Маркс". Или: "А почему он с желтой папкой? Желтый цвет  -  это  национальный
цвет еврейского народа". Я в  таких  случаях  играл  этюд,  который  заранее
готовил. Этюд назывался "Неуправляемый художник".
   - Это как же?
   - Когда мне говорили про "желтый цвет  еврейского  народа",  я  со  всего
размаха кулаком трескал по столу, так что на нем все подпрыгивало,  и  матом
начинал кричать: "Ты провокатор, сука! Ты, б..., хочешь меня упечь! Чтобы я,
е... т...  м...,  провокациями  занимался!"  Логика  оправдывания  здесь  не
проходила. Методика борьбы заключалась в том, чтобы поразить противника  его
же оружием. После моего крика меня надо  было  вязать,  выдворять,  в  конце
концов, что-то делать со мной, а этот человеческий фактор  в  начальственных
кабинетах совершенно не учитывался. От неожиданности  они  пугались.  "Марк,
что ты, что ты, успокойся. Я же просто хотел проверить. Сядь, все хорошо. Че
ты так реагируешь?" - "А как мне реагировать?" - ревел я, как раненый бизон.
Надо сказать, что этот метод иногда приносил результаты: "Царь Макс-Емельян"
выходил уже с любыми папками.
   Мне смешно сегодня слышать, что шестидесятники, к коим меня относят,  все
как один приспособленцы, вошли, мол, во власть, устроились.  Попробовали  бы
они в тот момент на моем месте что-либо пробить. А мы каждый спектакль,  как
лбом  стену,  пробивали.  Да,  приходилось  идти  на  какие-то  компромиссы,
обманывать, вынимать (временно!) из текста кое-какие реплики.  Но...  Нашими
благими намерениями, нашим романтизмом вымощена дорога не в ад, а в нынешний
бесцензурный рай. Шла нормальная борьба. Конечно,  мы  все  это  осознавали:
если уж всерьез говорить, у меня и диссиденты приходили в театр. Десятилетие
"Нашего дома" в середине шестидесятых годов - это было грандиозное  событие,
студенческие театры приехали  со  всей  страны.  Мы  были  таким  эпицентром
студенческого движения протеста.
   Да в Москве вообще было два новых театра - мы да "Современник". Одна и та
же аудитория ходила на "Голого короля" и к нам на "Город Градов"  Платонова,
которого мы первыми же и поставили. "Не забыть составить  двадцатипятилетний
план развития народного хозяйства. Осталось два дня",  -  говорил  со  сцены
Миша Филиппов под общий хохот. Каждая  строчка  не  то  что  сатирическая  -
убийственная была для режима. Бьет по ним и по зюгановым даже сегодня.
   - Но, как ни крути, главный аргумент вашего поколения - "нас  запрещали".
Только это вы можете предъявить?
   - Можно подумать, запрещали,  потому  что  мы  были  антисоветчики.  Было
Искусство, была атмосфера, настроение и мастерство молодых актеров.
   "Наш дом" открывал Райкин. Мы на него молились, а он  нас  потом  защищал
перед парткомами всю жизнь.
   А однажды, когда закрывали спектакль "Вечер русской сатиры", он пришел на
худсовет в клуб МГУ и выступил: "Вы мне напоминаете коров послевоенных". Все
удивились этому сравнению. А Аркадий Исаакович пояснил: "После войны я  ехал
с фронта, где выступал, в эшелоне вместе  с  бойцами.  Где-то  в  Белоруссии
поезд остановился прямо в поле, где гуляло стадо коров.  Они  все  при  виде
людей вдруг замычали, как резаные. Мы пригляделись - у них у каждой огромное
вымя,  их  пучило  молоком!  Некому  было  их  подоить!..  И  тогда   бойцы,
возвращавшиеся с фронта домой,  высыпали  с  ведрами  в  поле  и  неумелыми,
грубыми руками стали тянуть соски - кто как мог. И вы знаете, тут я  впервые
увидел, как коровы плачут, - сказал Райкин. - Да, да, на их  огромных  глаза
были слезы. А  некоторые  даже  потом  лизали  бойцам  руку  своим  шершавым
языком".
   Мы все ошарашенно молчали. А Райкин добавил: "Вас, ребята, надо доить.  И
немедленно".
   После этих слов спектакль был принят худсоветом.
   - У ваших артистов уже  тогда  был  звездный  характер  или  эта  болезнь
поразила их позже? Ведь Филиппенко, Хазанов, Фарада, Филиппов - самые что ни
на есть звезды ...
   - Ну о чем ты говоришь! Да вот это  сегодня,  может,  моя  самая  большая
боль. Больнее этого ничего нет. В этой "звездности", к сча-стью,  поразившей
не всех, для меня есть предательство самого себя, светлого  ощущения  нашего
дела. Нет Володи Точилина - самой крупной фигуры из  этой  команды.  А  Саша
Филиппенко... Он всю жизнь "клевал" с этой руки и до сих пор "клюет": "Город
Градов" вон сегодня читает по телевидению.
   В семьдесят четвертом году вышла статья Александра Солженицына  "Жить  не
по лжи". "Пусть ложь все покрыла, пусть  ложь  всем  владеет,  но  не  через
меня". Этим принципом в студии "Наш дом" мы руководствовались до  Александра
Исаевича, хотя так блестяще, может, не формулировали свою  концепцию.  Пойми
меня правильно, я не хочу хвастаться, я  сейчас  менее  всего  заинтересован
получить дивиденды за хорошее поведение в прошлом, но...
   Я никогда не был членом  КПСС  и,  наверное,  поэтому  не  сжигал  своего
партийного билета. Я не был художественным руководителем спектакля про брата
Ульянова во МХАТе (имеется в виду Анатолий Васильев. -  М.Р.).  Я  также  не
пытался инсценировать "Малую землю" (за нее принимался Роман Виктюк).  И  не
ставил "Платона Кречета" или "Десять дней, которые потрясли  мир"  с  сорока
цитатами из Ленина, которые были "остры". Я в эти игры не играл. Мы  харкали
кровью - "Город Градов" ставили и Гоголя в те годы...
   - Не играли, потому что смелые или глупые? Ведь только дураки  ничего  не
боятся, извините, конечно.
   - У меня было горе от ума. Я был не то  что  умный,  а  скорее  безумный.
Глядя со стороны  -  этакий  наивно-сумасшедший.  Не  было  желания  сделать
карьеру, доказать что-то. А хотелось предъявить обществу  идею  свободы  как
главную идею жизни. Это сегодня свобода слова досталась и тем,  кому  нечего
сказать.
   - А как обстояли дела с желанием кушать у  художника,  когда  он  лишился
работы?
   - А не было ничего. Я помню время, когда, прошу прощения, пустые  бутылки
сдавал.
   - Когда ты молодой, хочется  если  не  кушать,  то  пойти  в  ресторан  с
девушкой, туда-сюда...
   -  Мы  умели  где-то  что-то  подрабатывать.  Я  выступал.  И  за  каждое
выступление получал семь рублей пятьдесят копеек - читал свои фельетоны. Это
был хороший приработок. Потом студию стали приглашать на все праздники,  нас
буквально раздирали. Нас спрашивали: "Что вам нужно на концерте?"  -  "Стол,
пять стульев и Ленина задернуть". Потому что на сцене всегда стоял бронзовый
"Кузьмич", он же Ильич. Я закончил Высшие сценарные курсы, и  у  меня  вышло
несколько фильмов. Тогда это был чувствительный приработок. Потом сам способ
жизни был иной: мы не задумывались совершенно о том, что будет завтра, а  уж
тем более послезавтра. Если была в доме картошка и помидоры...
   - Женщинам тоже этого хватало?
   - Так, начинается. Что значит "женщинам"? На радио  в  турецкой  редакции
сто рублей стоила страничка. Я ходил с дамой своего  сердца  в  студенческие
годы  в  "Националь".  Брал  бутылку  водки,   закуску,   бефстроганов   или
"киевскую". И я в десятку, ну в двенадцать рублей укладывался на двоих.  Все
свои деньги я прокатывал на такси - тогда за два рубля можно было доехать от
Юго-Западной до центра.
   - Вы мот?
   - Да, но я нищий мот? Для меня деньги всегда были бумажками. Но  когда  у
меня было много этих бумажек, я, конечно, был рад. У меня по этой части  нет
никакого ханжества. Мы  могли  легко  пропить-прогулять-прокутить,  легко  и
свободно остаться ни с чем, зная, что через какое-то время что-то возникнет.
Ибо понимали: все, что мы  делаем,  -  бесценно!..  А  деньги,  которые  нам
платили за это, были гроши, которые  нам  позволяли  существовать.  Если  ты
думаешь, что я идеализирую прошлое, это смешно.
   Сегодня не просто лучше, сегодня возможностей больше в миллион раз. У нас
этих возможностей не было. Если я попадал в ресторан ВТО  после  одиннадцати
часов, то это была большая удача в жизни, потому  что  ни  один  ресторан  в
Москве после одиннадцати не работал. Мы быстро как-то  стали  всё  забывать.
Как  еще  совсем  недавно,  в  период  расцвета  антиалкогольной   кампании,
официантки из ресторана ВТО коньяк приносили в чашечках. Это сейчас  смешно,
а тогда мы с умным видом цедили его, будто кофе.
   Вот Бродский  говаривал,  что  "он  живет  на  исходе  века  со  скверным
привкусом во рту". Но при этом, правда, добавлял: "Это понятно: рту  уже  за
пятьдесят". Мне уже  за  шестьдесят.  Мой  привкус  со  временем  становится
значительно  хуже.  Но...   может   быть,   потому,   что   я   был   всегда
нонконформистски заряжен, у  меня  было  внутреннее  презрение  к  искусству
официоза... Я был свободен. Внутренне свободен! Всегда!
   - Можно вопрос вставить?
   - Я что-то разгорячился.
   - Вы всегда на меня производили впе