те  усы  покрасишь  в  зеленый
цвет? - спрашивает Захаров.

   Общее оживление в зале  в  предчувствии  легкомысленных  зеленых  усов  к
седине Джигарханяна. Оживление переходит в дикий хохот  при  виде,  как  тот
добавляет что-то гомосексуальное в пластику. Правда, "голубизна" в сочетании
с мужественностью большого арти-ста под  непрекращающийся  хохот  бракуется.
Наконец-то читка второго акта явно приобретает динамику.
   - Моего Алика вы, значит, забраковали. А Филя (от Филумены. - М.Р.) - это
вам нравится? -  ехидно  спрашивает  режиссера  Самгина  Армен  Джигарханян.
Поскольку режиссер Самгин имеет 29 лет от роду, то он тушуется и не находит,
что ответить на пассаж известного артиста. Он отчего-то виновато  ерзает  на
стуле и как может сопротивляется тому, чтобы героя Джигарханяна - миллионера
Альфреда - артист называл Аликом. Но Алик - это еще мелочи  по  сравнению  с
тем, что ждет режиссера дальше.
   Филумена - Инна Чурикова - на репетиции, как в детективе Хмелевской - вся
в красном: плотно облегающее платье,  босоножки  и  даже  шляпка,  связанная
крючком в сетку.
   Джигарханян: Я должен знать, кто из них мой сын.
   Чурикова: Если я скажу тебе: "Вот твой сын", - что ты станешь делать?
   Самое интересное, что если не знать,  кто  есть  кто  в  зале,  то  можно
решить,   что   вон   тот   длинный,   носатый   седой   человек   и    есть
режиссер-постановщик Самгин. Потому что он скачет вокруг  артистов,  заводит
их, мучит своими ассоциациями и опытом.  А  тот,  кто  неподвижно  сидит  на
стуле, менторски скрестив руки на животе, и есть великий  и  ужасный  хозяин
"Ленкома" Захаров. Хотя, как вы догадываетесь, все наоборот.
   После репетиции режиссер Самгин признается,  что  продолжает  стесняться,
задавлен авторитетами, отчего у него временами наступает  паралич.  Судя  по
всему, Самгину предстоит длительная работа над собой. Пока же его  постоянно
ставят на место, и он побаивается даже проституток. То есть не  проституток,
а артисток, их играющих, -  Людмилу  Поргину  и  Валентину  Дугину.  На  его
счастье, объявляют перерыв.
   - Армен Борисович, сложно играть миллионера, не будучи им? - спрашиваю я.
   Артист отхлебнул чайку, который принесла ассистентка  Леночка,  пошевелил
усами.
   - Я так тебе отвечу. Я играл миллионера в спектакле "Кошка на раскаленной
крыше" тогда, когда здесь никто не  знал,  что  это  такое.  "У  меня  сорок
миллионов  наличными,  золотые  слитки  и  двадцать   восемь   тысяч   акров
великолепной земли", - кричал я. Но  самое  смешное  то,  что  я  все  время
говорил - сорок тысяч. Меня  поправляли  -  миллионов.  А  мне-то  что?  Что
миллионы, что тысячи. И сейчас без разницы.
   Пока  Инна  Чурикова  объясняет  мне  глубину  натуры  своей  проститутки
Филумены, у нас за спиной случается маленький  итальян-ский  скандальчик:  с
резкой жестикуляцией  и  повышенными  тонами.  От  Джигарханяна  в  антракте
режиссер Самгин неожиданно для себя узнает, что  Альфред  и  Филумена  будут
отрываться в степе.
   - Зачем степ? При чем  тут  чечетка?  Может,  фокстрот?  -  робкий  голос
постановщика.
   Но Армен Борисович как будто не слышит: - Между  слов  вдруг  мы  сделаем
ногами траха-траха-та. Это должно быть так пронзительно.  Это  феллиниевский
ход - верх температуры. Неужели вы не понимаете?
   И зачем таким артистам режиссер, если они  сами  все  знают?  Чурикова  с
Джигарханяном в  два  голоса  возмущены:  "Как  зачем?  Чтобы  мешал  и  все
отрицал".
   Смех. В том числе и окончательно добитого режиссера.  А  Джигарханян  под
одобрительные взгляды партнерши уже серьезно добавляет:
   - Толстой гениально говорил: "У меня все готово для написания романа.  Не
хватает энергии заблуждения". Вот нам не хватает этой самой энергии.
   После  антракта  супружескую  пару  сменили  проститутки   и   ну   давай
заблуждаться  насчет  своего  участия  в  судьбе  бывшей  подруги  Филумены.
Заблуждались долго, примерно час. И Людмила Поргина  с  Валентиной  Дугиной,
кажется, нащупали интонации, с которыми должны явиться в богатый дом к своей
бывшей подружке по ночным улицам.
   Захаров на этот раз сидел спокойно и лишь посмеивался над  импровизациями
своих актрис.

   Вечерний спектакль в Москве - утром съемки в Питере -  следующий  день  -
уже в Ялте - оттуда перелетом в Краков, и подряд пятнадцать спектаклей  -  а
после этого съемки на Северных Озерах - утром репетиция - вечером  спектакль
в Москве - и так далее, и так далее... Его жизнь похожа на аттракцион "Гонки
на мотоцикле по вертикальной  стене".  Тот  самый,  в  котором  мотоциклист,
затянутый в бле-стящий кожаный костюм с  серебряными  молниями,  если  вдруг
остановится - рухнет. В детстве, глядя на эту сума-сшедшую  езду,  Александр
Домогаров вряд ли предполагал, что добровольно выберет для себя такую  роль.
И, как наркоман, не сможет от нее отказаться.
   Во всяком случае, рассчитывать на спокойную встречу с  ним  в  комфортной
обстановке - абсолютно пустая затея. Идеальный вариант - успеть вскочить  на
заднее сиденье мотоцикла  этого  безумного  ездока,  ухватиться  за  шею  и,
проклиная его и себя, мчаться, мчаться в надежде понять - что это за

   Красавец мужчина
   с душой Квазимодо
   Интим не предлагать - Мечта сыграть урода - В психушку не ходил - Плакать
настоящими слезами - Аттракцион "избалованное дитя" -
   Не знает, что такое любовь -
   Под горячую руку лучше не попадаться -
   Любитель острых ощущений - Страхи и монологи

   Санкт-Петербург. Ночь после съемок  сериала  "Империя  под  ударом".  Вид
измотанный. Синяки под глазами.
   - Саш, а ты не офигел от такого графика?
   - Офигел. И я уже сбиваюсь  и  путаюсь.  Поэтому  агенту  своему  говорю:
"Следи, чтобы я чего не забыл".
   - А почему в Питере ты останавливаешься в маленькой частной гостинице,  а
не в "Октябрьской", где обычно живут московские арти-сты? Или  в  престижной
"Европейской"?
   - Мне здесь нравится. Она такая  маленькая,  тихая.  И  смотри,  в  каком
прекрасном месте - парк, Черная речка. Вот, видишь яблоню из окна,  она  вся
усыпана яблоками - они твои.  А  чуть  дальше  -  слива.  Опять  же,  номера
хорошие. А "Октябрьская"... Это проходной двор. И потом, там спать не  дадут
- замучают предложениями интима.
   - Тебе часто говорят, что ты красивый мужик?
   - Говорят. Только вопрос, как к этому  относиться.  Красивой  может  быть
женщина, а мужик должен быть - либо  обаятельным,  либо  умным.  Я  к  этому
отношусь, честно тебе скажу, очень предвзято.
   "Ой, вы красивый мужчина!" - говорит женщина, и что я? Я пошел  домой,  с
этой мыслью закрылся, достал  из  холодильника  банку  пива,  сижу  красивым
мужчиной? Это не предмет для разговора. Вот Делон, на мой  взгляд,  красивый
мужик. Причем я вижу красивого мужика не тогда, когда  он  в  "Рокко  и  его
братья", а сейчас, когда складки, седина, под глазами синяки.  Для  меня  Де
Ниро красивый, хотя он далеко  не  красавец.  Или  Аль  Пачино...  Какой  он
красавец? Метр шестьдесят с кепкой, еврейская  внешность,  но  для  меня  он
красивый. Я хотел бы таким быть.
   - А тебе внешность мешает или помогает?
   - Было время, когда дико мешала.

   - Но ведь красавцам предлагают. Героев же нет!
   - Да, мне роли предлагали. В Театре Армии я  играл  все  главные  роли  -
Армана Дюваля, Звездича.  Что,  внешность  здесь  не  играла  никакой  роли?
Играла. Но с б?ольшим бы удовольствием я сыграл в "Ма-скараде" Неизвестного.
   - А Квазимодо?
   - Мечтаю. Клянусь тебе.
   - Но из тебя вряд ли сделаешь урода.
   - Это еще надо посмотреть. Если это шутка, то она не проходит. А если это
серьезный разговор, то Квазимодо - мечта. Ричард  Третий  -  мечта:  хромой,
горбатый урод. Вот его хочется. Или Сирано с носом. Я понимаю, что никто  не
будет ставить Сирано с Домогаровым, но хотя бы  как  эксперимент  я  бы  это
сделал. Дело не в но-се, а дело в том, что я в себе чувствую по отношению  к
мужикам, ко-то-ры-е в чем-то обделены, а в чем-то настолько  сильны,  что  у
меня до трясучки доходит. Сирано, ты пойми, - она пьеса о любви. Не "Ромео и
Джульетта", а "Сирано" - когда  человек  не  может  дотронуться  пальцем  до
предмета обожания и всю жизнь несет это в  себе.  Это  не  любовь,  а  нечто
большее, высокое. Это мое. А ты говоришь -  красивый.  Ну,  красивый,  ну  и
что?

   Краков. Ночь. Тайм-аут между пятнадцатым  по  счету  польским  спектаклем
"Макбет" и первым русским "Нижинским".
   - Как ты, артист с ярко выраженной мужской харизмой, играешь Нижинского -
балетного гения, бисексуала?
   - Так и играю.
   - Но откуда тебе это известно?
   - Не знаю, не знаю. Я специально  уходил  от  гомосексуальной  темы,  она
самоигральна, сама по себе ясна. Да, можно все скопировать, и походка  будет
другая, и манера общения тоже, и говорить другим голосом.  Хотя  я  встречал
гомосексуалистов, которые говорят  очень  низким  голосом  и  ходят  мужской
походкой.
   - К вопросу  о  Нижинском.  Как  ты  играл  душевнобольного  человека?  В
лечебницу ходил?
   - Я представил  себе  -  за-заикающийся  человек  (заикается)  угловатый,
спотыкающийся в жизни, он грыз ноготь большого пальца правой руки, а выходил
на сцену и становился Богом. Я не знаю, что это такое, и я никогда не был  в
психиатрической больнице. Я не знал, как это  будет  происходить,  и  только
просил режиссера Житинкина:



   "Не трогай меня до прогонов, я прошу тебя, я буду ходить  и  тупо  читать
текст". - "Что происходит? - спрашивал он, нервничая. - Что мы играем, когда
у нас  главного  героя  нет?"  Я  действительно  знал  текст,  я  специально
закрывался бумажечками, чтобы не пустить себя  раньше  того  момента,  когда
можно отдаться роли.
   - Что ты делаешь в сцене, когда психиатр добивается от  тебя  конкретного
числа и ты буквально заливаешься слезами? Ты нюхаешь что-то, чтобы плакать?
   - В кино я нюхаю, да. А здесь - сама ситуация какая-то  такая,  но...  Не
знаю... Я знаю только, что могу закатывать зрителям любую паузу.
   "Сколько вам лет? Какой сегодня день недели?" - спрашивает  меня  доктор.
Три минуты я буду молчать. И они будут смотреть. Я не знаю, что  происходит,
но я настолько  в  этом  уверен...  Иногда  даже  думаю:  "Харэ.  Можно  уже
говорить".
   - А вот Караченцов Николай Петрович, артист тоже с мужественным  имиджем,
так вот он, например, принципиально отказывается от ролей,  даже  намекающих
на нетрадиционную ориентацию.
   - У Караченцова к этому свое отношение... Я же не пойду никому  на  улице
доказывать, что я нормальный. Кто об этом знает, тот  знает.  Кто  не  хочет
знать - не будет. Вот сколько я получил в Театре Совет-ской Армии: что  я  и
педераст, и с режиссерами такими работаю. А мне плевать, что будут  обо  мне
говорить. Главное, если мне на площадке это удается, то  флаг  мне  в  руки.
Если не удастся, я  сам  себе  скажу:  "Санечек,  а  ты  артист-то  того..."
(Свистит.)
   Знаешь, почему я хочу сыграть Дориана Грея? Ради одной сцены. Ради одной.
Знаешь, какой? Когда к нему приходит художник, и Грей  его  спрашивает:  "Вы
действительно хотите посмотреть тот портрет?  Нет,  правда?  Вы  хотите  его
видеть?"

   Можно ли понять больного на всю голову человека? Диагноз на лице -  глаза
нездорово горят, и он, как в лихорадке, повторяет: "Вы действительно  хотите
видеть этот портрет? Нет, правда?  Вы  хотите  его  видеть?"  На  лице  игра
страстей - от удивления до  дьявольского  искушения,  за  которым  всплывает
панический страх, переходящий в отчаянный смех.
   На меня в упор смотрят красивые миндалевидные глаза с  бычьим  упрямством
на дне.

   Варшава. Переговоры  с  великим  польским  режиссером  Анджеем  Вайдой  о
съемках в новом фильме. Курит много. Мрачноватый.
   - Тебе знакомо чувство, когда "крышу сносит"?
   - Был момент. На премьере "Огнем и мечом" в Варшаве. Выглядит это  так  -
ты не можешь спокойно пройти по улице. Не можешь сесть в такси.  Потому  что
будут тыкать пальцем, хватать, бежать, визжать. И  сносит  башку,  начинаешь
думать, что ты о-го какой. Приезжаешь в Москву, и в Москве может повториться
то же самое. Как к этому относиться? Ведь век артиста очень короток.
   - Ага, сначала пятьдесят лет на сцене, потом семьдесят...
   - Короток, запомни. Настолько короток, что на моей памяти  был  артист  в
Театре Армии, который в свое время блистал, его уносили на руках  со  сцены.
Потом человек стал крупным, большим, старым, и ему сказали: "На  пенсию".  А
он сказал: "Вы понимаете, что, если я уйду на пенсию, я умру. Мне бы  просто
приходить". И он умер. У меня есть определенный опыт - я не боюсь  камер,  я
не боюсь сцены. Я не боюсь на нее выходить. Но я... (смеется) боюсь  на  нее
выходить. Потому что не знаю, как они меня воспримут. Мы играли "Макбета", и
на двух спектаклях я услышал, как подростки смеялись. И у меня мысль: либо я
плохо играю по-польски, либо я как актер что-то не то делаю. Поляки к  этому
относятся спокойно: "Ну, дзети..." Но я-то говорю на чужом языке... Может, я
не там ударение делаю? А потом они ждали меня на служебном входе, и я сказал
им: "Дзинкуе за ваш смех". Для них это тоже был некий шок, и может  быть,  я
не имел права так себя вести по отношению к ним, но... актерское  самолюбие,
оно было... Хотя пришли они  на  служебный  с  чистым  сердцем:  для  них  я
Домогаров, а не Макбет.
   - Кстати,  о  детях.  Это  правда,  что  твой  отец  возглавлял  компанию
аттракционов в советское время?
   - Да.
   - Ты в детстве не перекатался?
   - Перекатался. Я был маленький  избалованный  мальчик.  Семидесятый  год,
первый класс. И тогда первый раз в  истории  Советского  Союза  все  ведущие
фирмы мира, какие только существуют, привезли аттракционы в парк Горького, в
Сокольники, в Измайлово.
   - И ты?..
   - А я - сын управляющего всей этой байдой,  значит.  Ко  мне  приставляли
охрану из двух человек, которым я говорил: "Идем сюда, теперь сюда, сюда..."
Мне было семь  лет.  Отцу  какая-то  фирма  подарила  мотоцикл  -  маленький
итальянский мотоцикл: все то же самое, что и в большом, но для  детей.  И  я
ездил мимо школы, мимо дома. Вот тогда-то "крышу" царапало жутко.
   - А сейчас на аттракционах можешь кататься или тебя тошнит?
   - Могу издалека посмотреть. У меня плохой вестибулярный аппарат.
   - Ты - из избалованных отпрысков. Хотя, если честно, не очень похоже...
   - Я был и капризный, и мерзкий. Пойми, я был последний,  брат  на  десять
лет меня старше, и мне было позволено  все,  что  ему  никогда  в  жизни  не
разрешалось. Верх моей наглости проявился  в  Тбилиси,  куда  мы  поехали  к
родственникам. Мне было лет пять, и троюродному брату  купили  мороженое,  а
мне нет, потому что горло болело. Помню, что  Гарика  из-за  меня  заставили
выбросить мороженое, и мать со мной долго не разговаривала из-за этого.
   - Вот не знала, что у тебя грузинская кровь.
   - У меня нет грузинской крови, просто дед потом женился на грузинке. Но у
нас очень тесные были взаимоотношения.
   - В связи с таким воспитанием ты считал себя  выше  других,  считал,  как
большинство представителей золотой молодежи, что имеешь право?
   - Честь и хвала моему отцу, который бы мне оторвал башку, если бы  я  так
думал. В школе я не был отличником, скорее, хорошистом -  тройка,  четверка,
опять тройка, а то и двойка, потом снова четверка... Когда больше четверок -
значит, хорошист.
   Последнее место папиной работы - Театр Сац. К тому времени он уже  болел.
Последнее, что он сделал, -  это  Синюю  птицу,  символ,  затащил  на  крышу
театра. Я был на  открытии.  К  тому  времени  уже  курил.  Первая  пачка  -
"Данхилл".  И  гениальный  случай,  когда  ко  мне  официант  подошел:  "Дай
сигареточку". Я так пижонски пачку открыл (показывает), а он: "Я у тебя  три
возьму, чтоб не светил". То есть поставил на место в  одночасье.  Такие  вот
уроки. И я понял, что "Данхилл" можно и убрать.

   Москва. После спектакля "Милый друг". Тусовка по  поводу  присвоения  ему
звания "заслуженный артист". Немного растерян, как будто бы грустный даже.
   - Получается, что тебе достаточно часто по жизни вправляли мозги.
   - Ну как? Это же можно и забыть,  но...  Это  как  угол  иголки,  который
сразу, если ты не глупый человек, тебя больно колет...
   - Ну да, такое не забывается, как первая любовь.  Кстати,  к  во-просу  о
первой любви.
   - О чем ты?
   - О первой любви.
   - Такое сложное понятие. Я не знаю, что такое любовь. Я знаю,  что  такое
влюбленность...
   Любовь - это, наверное, когда проходит много-много времени...  Я  отца  с
матерью вспоминаю. Как они ругались из-за того, что мама где-то  отдыхала  и
отец совершенно случайно приехал к ней и с кем-то ее увидел. Он  вернулся  в
Москву, дождался окончания срока ее отдыха, и  тогда...  Они  же  сорок  лет
вместе жили. Это  ревность,  граничащая  со  страстью.  Может,  это  любовь?
Проходит много-много времени, и чувство влюбленности переходит в привычку, а
потом ты  вспоминаешь,  что  без  этого  человека  ты  не  можешь  жить.  Ты
чувствуешь его не то что сердцем, а так: вот это - мое. Я без этой  половины
жить не могу. Может быть, вот это любовь? Я не знаю, что это такое.
   Чувство влюбленности - понятно. Когда хочется видеть, бежишь, цветы... Но
проходит время, и оно становится меньше, меньше. Потом  опять  возникает.  К
другому человеку. На запах реагируешь. Почему мы в толпе останавливаем глаз?
Реагируешь на каком-то подсознательном уровне.
   - Сексуальный импульс - начало любви, писал один очень умный человек.
   - Это страсть.
   - Ты можешь убить в порыве страсти?
   - Да. Иногда я ловлю  себя  на  мысли,  что  это  страшно.  Но  это  так.
Ревность, граничащая со страстью, - клубок очень опасный.
   - В твоей жизни был такой случай?
   - Я не могу себя контролировать.
   - Под горячую руку лучше не попадаться?
   - В этой ситуации - лучше не попадаться. Это было не один  раз.  Я  потом
пытался сам себя останавливать, корить за это.
   - Ну... Ты бьешь женщину?
   - Могу. Ударял. Поэтому и говорю, что могу.
   - А ты любишь женщинам дарить подарки?
   - Да.
   - Дорогие или со значением?
   - Нет, без значения.
   - Какого цвета глаза у твоей любимой?
   - Не знаю.
   - Ты прослужил двенадцать лет в Театре  Советской  Армии.  Какой  главный
урок тебе преподал армейский театр?
   - Один гениальный урок - никогда ни с кем в  театре  нельзя  общаться.  Я
могу в своем театре (имени Моссовета) общаться с Андрюшкой  Ильиным,  Ларкой
Кузнецовой. Но так, чтобы приходить среди  дня,  сидеть,  обедать,  дружить,
ходить в гости - нет. А в Театре Армии я себе это позволял. И когда  я  ушел
из театра, большего говна в своей жизни о себе я не слышал. Хотя со мной все
общались, я был  любимчиком,  сидел  на  этаже,  где  все  народные  артисты
Советского Союза.
   - Поэтому твоя жизнь - за семью печатями. Это сознательно?
   - А почему надо интересоваться моей личной жизнью? Я хочу,  чтобы  что-то
было моим.
   - Тогда прошу быстро, не задумываясь, ответить на вопросы.  У  тебя  есть
собственность?
   - Нет. Кроме машины, ничего нет.
   - Дети?
   - Есть. Двое.
   - Вредные привычки?
   - Все.
   - Любимый цвет.
   - Черный.
   - Готовить умеешь?
   - Жареную картошку.
   - Водку пьешь?
   - Пью.
   - В баню ходишь?
   - Нет. Могу пойти, но за компанию.
   - Какими языками владеешь?
   - Никакими. Польским на уровне пьесы "Макбет".
   - Ответь как рыбак: на что лучше брать окуня?
   - На червя.
   - А тебя на что?
   - А меня - на окуня.
   - Какое твое слабое место?
   - Это не быстрый ответ.
   - На что тебя можно купить?
   - На внимание.
   - Артисты никогда женщинам не дарят цветы. А ты?
   - Редко.

   Москва. Между съемками "Марша Турецкого" и "Настоящих мужчин". Энергичен.
В хорошем настроении. На подъеме.
   - Почему ты, чем больше работаешь, тем больше сам хочешь  все  делать  на
съемочной площадке? И отказываешься