французские и
греческие   газеты  на  темы  нашей  действительности,  -  но  проделки  эти
ускользнули  от  всевидящего ока бдительной власти. Прочих грехов за мною не
водилось,  и  я  не  допускал, чтобы мне могло что-нибудь серьезно угрожать.
Подмоченная биография - нашли чем пугать!
     Были  тут  и  самоуверенность  молодости,  и убежденность - со школьной
скамьи  - в позоре репутации фискала, и вполне реальный страх связать себя с
ведомством,  не  брезговавшим  провокацией  и  самыми вероломными путями для
своих целей, мне чуждых и враждебных.
     ...Случалось  потом,  в  особо тяжкие дни, вспоминать эту пытку духа на
Лубянке  в  феврале  уже  далекого  двадцать восьмого года. Перебирая на "се
лады  ее  обстоятельства,  в минуты малодушия я жалел, что в тот роковой час
не  представилось другого выхода. Но никто больше никогда никаких сделок мне
не  предлагал,  и  обходились  со  мной  как с разоблаченным опасным врагом.
Впрочем,  я  всегда безобманно чувствовал: повторись все - и я снова упрусь,
уже ясно представляй, на что себя обрекаю...
     Убедившись  наконец,  что  своего им не добиться, очередной следователь
вдруг   сделался   подчеркнуто   формален   и   деловит.   Достал  из  ящика
заготовленный  ордер  на мой арест, демонстративно подписал и, молча показав
мне  его,  вызвал  конвоиров.  Двум  тотчас появившимся свежим, подтянутым и
таким   сытым   парням  в  форме,  лучившимся  готовностью  выполнить  любое
приказание, он кивком указал на меня, процедив в виде напутствия:
     - А теперь мы вас сгноим в лагерях!
     - Ни  хрена  вы со мной не сделаете! - дерзко бросил я ему, уходя между
двумя стражами.
     Но  -  Боже  мой!  Сколько раз пришлось мне впоследствии вспоминать эту
угрозу! Ведь и вправду - едва не сгноили...

x x x

     Когда  в  глазке  раздалось: "Собирайся с вещами!", - я понял: воли мне
не   видать.   Предстоит   Бутырка.  И  стало  страшно  жаль  покидать  свое
двухнедельное  пристанище - чистую, тихую камеру в бывшей гостинице во дворе
старейшего  страхового  общества  "Россия".  Огромное  здание, обращенное во
внутреннюю  тюрьму,  стало  подлинно  глухой  могилой, из которой никогда не
было совершено ни одного удачного побега.
     У  заключенного  вырабатывается  страх  перед  всякой переменой, как бы
дурно  и  убого  ни  было  место,  где  он  как-то  обжился и приспособился.
Звериное  чувство  норы.  Неведомое  впереди  выглядит  грозным  и коварным.
Всякие переводы и переезды - ступенями лестницы, сводящей все ниже и ниже.
     И  когда  я  собрался и присел с узелком в руках в ожидании, мне уже не
вспоминалось,  какой  жуткой  клеткой  показалась мне в первые мгновения эта
тесная комнатенка с оконной решеткой во всю стену. Страшило предстоящее.
     Мне  было  предъявлено обвинение в контрреволюционной агитации - статья
УК   58,   пункт   10,   предусматривающий   широчайший   диапазон  кар:  от
кратковременной  высылки  до  многолетнего заключения и даже высшую меру при
отягчающих   обстоятельствах.   Следователь  раза  два  нудно  и  вяло  меня
допрашивал.  Я от-вечал односложно, никак не поддаваясь его попыткам вызвать
на  спор о власти и порядках, где бы он мог подловить ме.ня на антисоветских
взглядах.  Протоколы  получались  пустопорожними, и я продолжал считать, что
"побьются,  побьются,  да  и  отступятся".  В крайнем случае запретят на три
года проживать в Москве...
     Но  при  таком  исходе  обычно сразу освобождают - следователь отбирает
расписку  с  обязательством  выехать  в  указанный срок. Вызов с вещами безо
всякой  расписки  означал:  из-за  решеток  меня  не выпустят. И стало не по
себе,  когда  дверь  распахнулась  и  из коридора мне сделали знак выходить.
Помимо  дежурного,  там  стоял  конвоир  с бумажкой - накладной, без которой
меня в дальнейшем, как ценный груз, уже больше не перемещали.
     Подобные  мытарства  описаны  многажды.  За  рубежом и в самиздатовских
рукописях  рассказывается  о  большевистских тюрьмах, в советских книгах - о
порядках  у фашистов и диктаторов. Однако суть их и подробности неразличимы,
и  "еще  одно"  повествование  о  набитых  арестантами  машинах,  обысках  и
вошебойках,  раздевании с отбиранием ремней и очков, отпарыванием пуговиц, о
перенаселенных    камерах,   о   двух-,   а   то   и   трехъярусных   нарах,
тюремщиках-садистах  и  угрюмых  коридорных, об издевательствах и избиениях,
об  изощренных  способах  превращать человека в мычащее безвольное существо,
обо  всей  усовершенствованной  технике содержания наловленных противников и
подавления  личности  -  обо  всех  кругах  ада,  через  которые  прошло  за
советские  годы  в  России больше народу, чем, вероятно, на всем земном шаре
за  всю  историю  человечества,  -  такой  рассказ  не откроет никому ничего
нового...
     ...В  толстом  невысоком  человеке  с  подстриженной  седой  бородкой и
пенсне  на  шнурке,  суетливо  раздевавшемся  рядом  со мной перед тюремными
обыскивателя-ми   в  синих  халатах,  я  неожиданно  узнал  Якова  Ивановича
Бутовича  -  тульского  помещика  и  коннозаводчика. О нем много толковали в
Москве  как  об  удивительном  эквилибристе: Яков Иванович не только остался
хозяином  своего  завода  в новой ипостаси заведующего, но и стал главнейшим
консультантом  по конному делу в Наркомземе, у Буденного и еще где-то. Им из
своих  коллекций  был создан музей истории коннозаводства в России; он будто
бы  разговаривал  из кабинетов губернских властей по прямому проводу с самим
Троцким;  ездил  по-прежнему в коляске парой в дышло. И держал в черном теле
назначенного  к нему на завод с великими извинениями комиссара: "Нынче иначе
нельзя, Яков Иванович! Уж не обижайтесь - с нас тоже спрашивают!"
     Было  известно,  что  Яков  Иванович  резко  одергивает  называющих его
"товарищем Бутовичем".
     Надо  сказать,  что  этот  барин  и  тут,  в  унизительной для человека
позиции,  вынужденный  догола  раздеться,  раздвинуть  ягодицы  и приподнять
мошонку  под пристальным взглядом тюремщика, что он и тут, переконфуженный и
жалкий,  старался держаться с достоинством и даже независимо. Я слышал, как,
отвечая  на  вопрос  анкеты, он с некоторым вызовом бросил на все помещение:
"Сословие? Дворянин, конечно!"
     Мы  с  Бутовичем  были  более  связаны  общими  знакомыми,  чем личными
отношениями,  и все же оба встрече обрадовались! Но вида не подали: пронюхав
о  нашем  знакомстве,  надзиратели  непременно  поместили  бы  нас по разным
камерам.  Нам же сейчас ничего так не хотелось, как очутиться вместе: в этих
условиях становится дорог и мало-мальски свой человек.
     Нас  уже  обволакивала  мутная и зловонная тюремная стихия с ее суетой,
многолюдием,   окриками...   И   с   острым  ощущением  утраты  права  собой
распоряжаться.  Команда  строиться  парами,  команда  оправляться, разбирать
миски со жратвой, ложиться, замолкать...
     В  приемном  помещении набивалось все больше разношерстного народа. Нас
переписывали,  загоняли  партиями в баню, выстраивали у вошебойки, тасовали,
сортировали. Потом стали разводить по камерам.
     Поначалу  особенно поражала вонь ношеной прожаренной одежды, вызывавшая
тошноту, - арестантский стойкий запах, исходивший от каждого из Нас. Он за-
     помнился  на  всю  жизнь:  я и сейчас, через полстолетие, узнаю его изо
всех - этот тюремный кислый и острый тряпичный дух. Дух нищеты и неволи.

x x x

     Моим  соседом по нарам оказался польский ксендз пан Феликс, напомнивший
мне  выведенных  во  французских  романах  прошлого  века деревенских кюре -
мягких  в обращении, благожелательных и опрятных. Он выслушивал собеседников
учтиво,  ответы  свои  взвешивал.  Очень  заботился о чистоте сутаны - она у
него  сильно  обносилась,  кое-где  порвалась,  но  пятен  на  ней  не было.
Выговаривал  русские  слова  пан Феликс правильно, но подбирал их медленно и
часто  заменял  польскими.  Познаний  моих в латыни было недостаточно, чтобы
перейти  на  язык  Тацита,  но  к французскому мы оба прибегали охотно, хотя
патер  невесело  шутил,  что  ему  необходимо упражняться по-русски, так как
впереди - неизбежная отправка "во глубину России".
     Образованный,   как   все   католические  священники,  пан  Феликс  был
интересным  собеседником.  Но,  пускаясь  с  ним в длительные рассуждения, я
всегда  был  настороже:  в  моем  эрудированном друге болезненно кровоточили
обиды,   нанесенные   некогда   национальному   самолюбию  поляков  русскими
монархами.  Я  опасался  неосторожным  словом  их разбередить. Тем более что
современные   преследования   поляков   в   Западном  крае  заставляли  меня
чувствовать  себя  отчасти  "ненавистным  москалем", угнетателем и душителем
его  народа.  Хотя  мне  и  незачем  было,  находясь  с  ним на одних нарах,
отмежевываться   от   советских   жандармов,   опустошавших   цвет  польской
интеллигенции и духовенства. С прошлым же обстояло сложнее.
     Однажды   в   разговоре   я   упомянул   о   тетке   своей,  урожденной
Новосильцовой,  -  фамилии, столь же одиозной для поляков, как и Муравьев. И
убедился,  насколько  -  более  чем  через  полвека  -  свежи воспоминания о
карателях.  Следы  их  грубых  сапог  навсегда  оттиснуты в народной памяти.
Забываются   подробности,   точные   факты,  но  общее  ощущение  недоверия,
опасливого  неприятия,  неуважения  к  потомку  насильников сохраняется. Пан
Феликс  заметно  волновался,  задетый за живое случайным упоминанием фамилии
сподвижника Муравьева-вешателя, неотделимо слитой со штурмом
     Варшавы,  с  казаками,  разведенными  на  постой  по  усадьбам польских
панов...  Очень  много  лет спустя я встретил венгра, с гневным презрением и
неостывшей  ненавистью поминавшего Николая I, душителя венгерского восстания
1848  года.  Это  было,  правда, года через четыре после появления советских
танков на улицах Будапешта...
     И  я  не  уточнял  своего  отношения  к  романам Сенке-вича, пан Феликс
придерживался  того  же  в  разговорах  э  Пушкине.  Любое  прикосновение  к
прошлому  вело  к  пороховому  погребу  взаимных  претензий  и соперничеств,
способному  взорваться  и  повести  к разрыву. Я же ценил возникшую взаимную
симпатию  и  наши  хоть  и  хрупкие,  но  искренние отношения, основанные на
одинаковости нравственных критериев.
     Пан  Феликс  был  перепуган,  оскорблен  и  глубоко  несчастен.  Так  и
чувствовалась  его  привычка к одиноким медитациям, к размеренному обиходу в
скромных  стенах  дома  при костеле и к безграничному уважению прихожан. Мог
ли  он  когда  представить себя в общей камере, среди грязи и матюгов, среди
людей  чуждых  и  страшных! Хождение в уборную "соборне" оставалось для него
пыткой...  Он  заливался  румянцем,  стыдясь  под чужими взглядами справлять
нужду.  А много ли находилось народу, достаточно милосердного, чтобы отвести
глаза  от  пана Феликса, наконец решившегося забраться с подобранными полами
сутаны  на  толчок! А тут еще надзиратель с порога уборной поносит "бар", не
умеющих оправиться по-солдатски...
     Бедный,  бедный  пан  Феликс!  Как  ни  был он сдержан, в его рассказах
прорывалась  тоска по канувшим бестревожным дням, по выхаживаемым им цветам,
украшавшим  убранные  комнаты  и  запрестольный  образ Мадонны в алтаре. Как
беспомощен  был  этот  старый  холостяк,  живший  в оранжерейной обстановке,
созданной   заботами   служанки,   наизусть  знавшей  его  вкусы,  слабости,
привычки!   Этот  взрослый  ребенок  целомудренно  конфузился  при  малейшем
фривольном  слове, не подозревал подвоха и насмешки в лицемерно почтительном
вопросе  о  вере, заданном заведомым хамом с тем, чтобы сказать сальность по
поводу Непорочного Зачатия.
     И  вдвойне,  втройне трагически бедный и несчастный, если подумать, что
Бутырская  тюрьма  была  лишь промежуточной ступенью между предшествовавшими
ей  мытарствами  по  узилищам  и  дальнейшей тяжкой участью... Пан Феликс не
ведал  сомнений  -  он  искренне и безраздельно исповедовал свою веру, знал,
что  жизнь  его в руках Божиих. И это авось да и помогло ему перенести лютое
мучительство, доставшееся на его долю перед концом.
     ...Что  за  тоскливые,  трудные  воспоминания! И даже страшно, что я не
могу   с   уверенностью   назвать  фаМи-лию  пана  Феликса:  Любчинский  ли,
Любчевский...  не  помню  уже!  Так  стирается  бесследно  память  об  отцах
Иоаннах,  панах  Феликсах... О тысячах подобных подвижников. Хотя именно они
не дают угаснуть огоньку, еще не окончательно поглощенному потемками...
     Чтобы  отключиться  от  чадной  обстановки, не слышать дежурных грязных
анекдотов  и  похабщины,  полнящих досуги обитателей камеры, пан Феликс учит
меня  польскому  языку.  Я скоро начинаю сносно читать, улавливаю смысл: это
нехитро  для  русского,  знающего  латынь.  И  мой  учитель умиленно внимает
классическим  периодам  прозы  Сахновского или Ожешко. В тюремной библиотеке
отличная  коллекция  старых польских книг - память о прошедших через Бутырку
партиях польских повстанцев, ссылаемых в Сибирь.
     Пан  Феликс  нередко  меня  прерывает, чтобы поправить произношение, но
чаще,  чтобы  повторить  какой-нибудь  пассаж,  подчеркнуть  музыкальность и
благозвучие   родного   языка.   Не  удерживается,  декламирует  Словацкого,
увлекается.
     - Впрочем,  - спохватывается он, - ив русском языке есть очень красивые
слова.  Например,  "Спаситель", - и, воздав таким образом дань коим чувствам
россиянина, продолжает читать дальше.
     Теснота,   праздность,  подспудно  гложущая  каждого  тревога  за  свою
судьбу....  Они побуждают искать развлечений. А скудность возможностей родит
раздражение  против  тех,  кто ухитрился устраниться - живет или делает вид,
что  живет,  какими-то  своими  интересами,  отгораживающимися  от  тюремных
будней.  Не  каждый  способен  углубиться в книгу - и вид уткнувшегося в нее
человека  вызывает  у  бесцельно  слоняющихся по камере беспокойство, зуд. И
хочется  помешать, затащить книгочея в общий круг. Авось легче станет, Когда
все  до  единого  будут  так  же нудно ждать прогулки ли, бачков с баландой,
вызова ко врачу - одной из тех вех, какими метится нестерпимо длинный день.
     Мимолетное  раздражение и досада на счастливца, умеющего заполнить свое
время,  перерастает в зависть. А она непременно ведет за собой целый хоровод
"добрых"  чувств:  озлобление,  желание  травить  отгородившегося, карать за
попытку  выделиться из стада. И вспыхивают перебранки и ссоры, дикие выходки
с вырыванием книги, расшвыриванием фигур с шахматной доски, а то и драки.
     - Пше  прошем,  пшедошем,  вшистко,  пшистко,  пан, дзинкую бардзо! Как
насчет  паненок,  пан ксендз? - забубнил около нас, кривляясь, один из самых
скучливых  и  непоседливых сокамерников, некто Загурский, немолодой одессит,
привезенный  в  Москву  на доследование по какому-то запутанному таможенному
делу.  Он явно намеревался высечь хоть подобие развлечения из задирания пана
Феликса.
     Сам  Загурский,  если  не  лежал  на  досках, уставившись в одну точку,
неприкаянно  бродил  промеж  всех, дразня и приставая - впрочем, расчетливо,
чтобы не нарваться на резкий отпор. Книгу в руки он не брал никогда.
     - Перестань-ка,  Илья  Маркович! Пан Феликс занят со мной, ему некогда.
Иди-ка  лучше  полежи  перед  прогулкой, - обратился я к нему миролюбиво, но
твердо.  И  Загурский,  пробормотав  еще что-то и для престижа постояв около
нас,  отошел.  Всполошившийся  пан Феликс дрожащими руками листал книгу, ища
потерянную страницу.
     По  утрам  ругань  и  ссоры возникают по всякому поводу. Зато под вечер
ослабевает   напряженность   ожидания   возможных  бед  и  подвохов,  всегда
караулящих  подследственных,  на  три четверти - случайных фигурок в крупной
политической  игре  верхов  советской  иерархии. И все становятся спокойнее.
Даже ищут дружелюбного общения.
     Вызовы  после  поверки  случаются редко. Увозимых на ночные допросы уже
отправили  -  это  делается  заблаговременно.  Возвратились  и  побывавшие у
следователей   -   взъерошенные,   на  грани  истерики  или  пришибленные  и
опустошенные.   Улеглось   всегдашнее   волнение,   вызываемое  поступлением
передач:  кто-то еще размягченно переживает заботы домашних или друзей, кто,
наоборот,  еще  глубже погрузился в свою заброшенность. Обычное "отчисление"
в  пользу  "беспередачных"  (отголоски  артельных  порядков  политических  в
царских   тюрьмах,  быстро  заглохшие  в  советских)  давно  распределено  и
съедено.  Продолжают, отвернувшись от всех, оберегать свои переживания после
встречи с родными редкие счастливцы, получившие свидание.
     В  этот  сравнительно  тихий промежуток времени до отбоя можно услышать
серьезный  разговор  о  себе,  исповедь,  непроизвольную  жалобу... Словно и
сквозь  старые  тюремные  стены  проникают  мягкость и задушевность вечерних
часов.  Впереди - почти полсуток тишины и успокоенности: за тобой не придут,
никуда  не  поволокут.  Спи,  покуда снова не зашевелится всеми сочленениями
отлаженная тюремная машина.
     Повезло  Якову  Ивановичу Бутовичу. В камере появился высокий массивный
человек  в  черной,  военного покроя гимнастерке. В такие облачаются крупные
"спецы"  в  рангах  консультантов  при  наркомах  и  их  заместителях. Им не
доверяют,  но  одновременно  за  ними  ухаживают и их ублажают. Это - старые
специалисты   и  интеллигенты.  У  этих  людей  выработалась  особая  манера
держаться:  сознавая  себя  советскими  сановниками  - и ущемленными бывшими
одновременно,  они  осмотрительны.  И  то  чрезмерно выпячивают свою прошлую
барственность,  то,  чтобы  за  нее  не  потерпеть,  вовсю подделываются под
преданных слуг режима.
     Помещенный  к нам Крымзенков - кажется, Константин Иванович? - оказался
одним  из  главных  консультантов  Наркомзема,  как  раз  по коневодству. Он
отлично  знал  Якова  Ивановича  и  не  скрывал своего восхищения перед ним.
"Лучший  знаток  орловского  рысака  в России, он вывел достойного преемника
бессмертного  Крепыша  -  знаменитого  Ловчего,  слава которого облетела все
ипподромы  мира!"  -  так несколько торжественно аттестовал он Бутовича. Сам
же  Крымзенков  был всего лишь сыном очень состоятельных родителей, с ранних
Лет   пристрастившимся   к  лошадям.  Он  обладал  удивительным  талантом  -
угадывать  в  любой  лошади  текущие  в ней крови, за что и был высоко ценим
отечественными  коннозаводчиками,  прибегавшими  к  его  советам  при отборе
производителей.
     Необщительный  Яков  Иванович  с  Крымзенковым  беседовал  часами.  Они
словно  не  могли  наговориться,  перебирая  и  сопоставляя тысячи вариантов
скрещивания  линий,  способных  дать  новых  рекордистов. Генеалогию русских
рысаков   оба   знали   по  восходящей  вплоть  до  Сметанки  графа  Орлова.
Углубившись  в  ее  сплетения,  собеседники  покидали  тюрьму  и кочевали по
прославленным  конным заводам России. При этом Бутович поправлял Крымзенкова
всякий  раз,  что  тот  упоминал их новые названия вместо старых: "Вы хотели
сказать завод "Телегиных", "Лежнева" или "Коншиных"".
     Любителям  внимать  чужим  разговорам  скоро  наскучивали рассуждения о
статях   и   резвости  рысаков  с  героическими  кличками,  и  они  уходили.
Кознетворцы  же  не рисковали задевать: Крымзенков - широкоплечий и крепкий,
с пудовыми кулаками, да и манера Якова Ивановича расхолаживала нахалов.
     - Принеси-ка  мне  чаю,  -  спокойно,  с  уверенностью  в  своем  праве
распоряжаться,  сказал  он  как-то Ваське Шалавому, распущенному карманнику,
вздумавшему   приступить  к  нему  с  остротами.  Вор,  всем  на  удивление,
отправился  к  чайнику  нацедить кружку. - Спасибо, голубчик, - поблагодарил
Бутович,  принимая  из  его рук чай, точно и не ждал, чтобы его поручения не
выполнили.
     В  Бутовиче  были все приметы русского барства: вежливость, исключавшая
и   тень   фамильярности;   сознание   собственного   достоинства,   и