помогать моему ночному знакомцу складывать в принесенные им
скатерти  и рядна кое-что из церковной утвари, облачений, книг и увязывать в
узлы.  Их  мы,  поднявшись по стремянке, сложили в тайник на чердаке - узкую
щель в кирпичной кладке сводов, под свесом крыши.
     Из  церкви  мы  вышли вместе. Одну лампаду у образа святителя старик не
загасил:
     - Пусть  у  нашего  Миколы все же праздник будет... Ах, и грешим же мы!
Ну,  прощай...  Не  то  проводить?  Еще собьешься... Ступай же с Богом, коли
так... Нет уж, где там еще свидеться? Не те времена, мил человек!
     Ночь  беспредельна  и  непроглядна. Сколько я ни всматриваюсь, нигде не
светит  и  самый  малый  огонек.  Огонек,  что  и в самую глухую пору бодрит
путника,  говорит,  что  не  в  пустыне  он,  что  бьются  неподалеку  живые
человеческие сердца.
     Идти  трудно  -  на  сапоги  налипают  тяжелые комья грязи. Я то и дело
сбиваюсь  с  дороги  из-за чернеющих повсюду в поле плешин, принимаемых мною
за  проселок.  На  душе  -  невыразимо тяжело. Точно я спешил на праздник, а
попал  к  гробу с брошенным, неотпетым покойником... Видение пустой сельской
церкви   будит  память  о  давних  лихолетьях.  Я  чувствовал  себя  русским
тринадцатого  века  на  пепелищах  разоренных  Батыем  сел и городов. Должно
быть,  и  тогда  уцелевшие  жители, с опаской возвращаясь из лесных укрытий,
обретали   среди   развалин   опустевшие   храмы  и  часовни,  в  спешке  не
разграбленные  татарами.  И  именно возле этих уцелевших церковок и погостов
начинали заново строить Русь...

x x x

     Поздний  ночной  звонок  -  было  около трех часов - разбудил сразу. По
коридору  прошаркали  туфли  Петра  Ивановича.  Я насторожился. И как только
услышал  в  сенях мужские голоса, понял - это за мной. Сразу пронизала мысль
о  брате:  не  прошло  суток, как Всеволод приехал из Москвы меня проведать.
Мой арест неминуемо отразится и на нем.
     Он  тоже проснулся. Наша дверь была на запоре. Мы успели тихо кое о чем
условиться  прежде,  чем к нам постучали - убедившись, разумеется, что дверь
не поддается. Я сонно отозвался.
     - Сейчас, сейчас... оденусь.
     Уничтожать  и  прятать,  к  счастью,  нам  было нечего. И я не особенно
медлил  -  отодвинул  задвижку.  В  слабо  освещенном  коридоре, за плотными
фигурками  трех чекистов в плащах и гражданских кепках, понуро стоял хозяин.
Из дальней двери выглядывала Анна Ивановна, еще кто-то...
     Последние  недели  в  городе  шли  аресты. Я не сомневался, что очередь
дойдет   и   до  меня,  поэтому  не  слишком  испугался.  Да  и  присутствие
посторонних  диктовало: не пасовать! И я твердо потребовал предъявить ордер,
несколько  даже  высокомерно стал отвечать на вопросы и предоставил "гостям"
самим открывать ящики комода. Все делалось, впрочем, быстро и поверхностно.
     Просмотрев  документы  брата  -  он  тогда  работал  в  Торгпредстве  в
Тегеране,  -  чекисты шепотом посоветовались между собой, потом заявили, что
и ему придется пройти с нами для "выяснения".
     Так  началось,  в  марте  тридцать  первого года, тульское мое сидение,
затянувшееся до глубокой осени.

x x x

     В  те  предшествовавшие  пышному  расцвету чекистской олигархии времена
тульское   НКВД   довольствовалось   случайным   помещением  -  архиерейским
подворьем.  Двухэтажный дом с владычными покоями и приземистый толстостенный
флигель  стояли в обширном парке, обнесенном каменной оградой. Именно она да
глубокие   сводчатые   подвалы   под   обоими   зданиями  определили  выбор:
обеспечивалась  прикрытость  всего,  что  творилось  за  глухими  стенами  и
крепкими воротами.
     Мимо  моей  просторной  камеры  с  двумя - тогда еще не загороженными -
окнами  на  уровне земли водили на допросы, конвоировали арестованных. Это и
позволило  мне уже на следующий день узнать, что оставшийся в дежурной брат,
откуда  меня,  обысканного  и "отпрепарированного", отвели в одиночку, также
арестован.  Мне удалось привлечь внимание Всеволода к моему окну и не совсем
пристойной,  но  выразительной  жестикуляцией  дать  ему понять, что уборная
будет  служить нам почтовым ящиком. И уже вскоре у нас наладилась переписка.
Мы   коротко   сообщали   друг  другу  про  допросы,  выдвинутые  обвинения,
интересовавшие следователя обстоятельства.
     До  сих  пор  помню  морду  служившего  двум  богам  уборщика - бритую,
костистую,  с  тонкими  губами  алчного  и  фальшивого человека. Он, разнося
обеды  и  кипяток,  предлагал  сидевшим  связать их с волей или с соседом по
камере  -  и  тут  же  исправно  продавал начальству тех, кто был достаточно
наивен,  чтобы  воспользоваться  его  услугами.  Этот  предприимчивый  малый
приносил  охотникам водку, думаю, что и бабу взялся бы доставить - только бы
заплатили!
     Брат  и  я  вполне и сразу оценили этого тюремного Фигаро и забавлялись
передачей  друг другу посланий, дурачивших следователей. Вдобавок - строчили
по-французски:  пусть  попыхтят  над переводом! Дельные записки, свернутые в
тончайшую  трубочку  из  папиросной  бумаги  -  о,  коробки  "Казбека"! - мы
прятали  в  щель между тесинами крыши сортирной будки: стоя над очком, можно
было до нее дотянуться - мы оба большого роста.
     Понятно,  что  обмен корреспонденцией мог происходить лишь при закрытой
двери,  но  конвой  и  не  настаивал,  чтобы  ее  распахивали. Это, как и не
забранные  намордниками окна, как суетливая беготня многоликого уборщика, по
двадцать  раз  на  дню  отпирающего  камеру  для  очередного поручения - он,
бестия,  не  ленился, - все это отражало неотлаженность индустрии репрессий,
кустарность   приемов,  отдававших  провинцией,  патриархальными  временами:
недостатки,  характерные  для тех лет, подготавливавших разворот карательной
деятельности, достойной своих вдохновителей.
     Общая  устарелость  установок сказывалась и на ведении следствия: тогда
еще   считалось,  что  обвинительное  за-ключение  надо  как-то  обосновать,
подобрать   улики,   оформить   хотя   бы  видимость  преступления.  И  это,
естественно,  тормозило  работу,  снижало производительность органов, еще не
освоивши" поточный метод.
     Мне  было  предъявлено обвинение в шпионаже: я будто бы приехал в Тулу,
чтобы   выведать   секреты  Оружейного  завода  и  передать  их  иностранной
разведке.  Состряпать  дело  было нехитро: раз я отказываюсь повиниться сам,
надо  вызвать  моих  знакомых и получить от них нужные показания. Но ни Петр
Иванович,  ни  Варвара  Дмитриевна  с  мужем  и  его  отцом  не  подтвердили
подсказываемые   им   свидетельства.  Особенно  огорчил  следователя  старик
Савкин:   в   замысленной  инсценировке  ему  -  беспорочному  пролетарию  -
отводилась  роль  главного  разоблачителя.  Не его ли я, втершись в доверие,
просил  достать  пропуск в цех и познакомить с конструкторами? Старик Савкин
ответил  резко  и  нецензурно.  Предложенные  ему  готовые показания обложил
сплеча  -  да  так,  что  следователь тут же порвал свою стряпню. Пришлось в
протокол  допроса внести твердые слова разошедшегося пролетария, что "Волков
не  только  "е  расспрашивал  о заводе, но даже остановил однажды начавшийся
при  нем  разговор  о  производственных  делах".  В  начале  тридцатых годов
стопроцентному  рабочему  еще  можно  было  считать,  что  ему позволительно
говорить и держаться смело и честно, не поплатившись за это.
     Помогло  и  умное,  достойное свидетельство Варвары Дмитриевны, точно и
дельно  очертившей  мою работу для завода. Она показала, что я на территории
завода   никогда  не  бывал  и  свои  гонорары,  как  и  работу  -  переводы
иностранной технической литературы - получал через нее.
     Ее  мужу,  кстати, следователь "открыл глаза" на неверность жены, якобы
изменявшей  ему  со  мной.  Но  и  тут  служитель  советской Фемиды напал на
честного  человека: Николай Савкин отказался клепать на меня, даже если бы я
был  его  соперником.  А  изобретательного  допрашивателя посулил привлечь к
ответственности за клевету.
     Вот  ведь  насколько  стесняли  чекистов  путы  законности, процедурные
формальности и прочие отжившие ограничения!
     Начав  с  довольно  лихих  наскоков  - не тяни, сознавайся сразу! - мой
следователь  Степунин очень скоро оставил меня в покое, перестал вызывать. И
потекли  недели  мирного  житья,  четко  размеренного  выводами  на оправку,
подъемами,   обедами,   двукратными  (о,  провинция!)  прогулками  в  уголке
архиерейского  сада.  С  братом  Степунин  и  вовсе  переливал  из пустого в
порожнее,  тянул  время,  не  предъявлял  четкого  обвинения:  ждал,  как мы
заключили,  указаний  из  Москвы.  Наш  небольшой  флигель,  превращенный  в
"подследственный  корпус", наполовину пустовал. Это мы определили по полному
отсутствию  движения в коридоре и распахнутым дверям в камеры. Всего их было
шесть  или  восемь;  наши  с  Всеволодом  находились  по обе стороны входной
двери.   Обстановка,  в  общем,  спокойная  и  даже  усыпляющая.  Склоняющая
забывать или недооценивать опасность положения.
     В  некий  день  все  вдруг  резко  изменилось. Против моих окон один за
другим  останавливались  грузовики  с  набитыми людьми кузовами, и суетилась
орава  вооруженных охранников. Потом немой коридор наполнили топот, беготня,
лязг  засовов,  щедрый мат. Ко мне не поместили никого, но к брату втолкнули
четырех   деревенских   стариков  -  растерзанных  и  напуганных.  Они  были
нагружены мешками с шубами и валенками, хотя на дворе стоял жаркий июль.
     И  началось...  Мимо окон день и ночь таскали привезенных мужиков и баб
в  большой  дом.  Там не смолкали крики, ругань, острые вопли, звериный вой.
Конвоиры  сбились  с  ног.  Следователи  - они тоже прошмыгивали мимо меня -
ходили  с  воспаленными  глазами, взъерошенные и с отбитыми кулаками. Кипела
круглосуточная работа.
     Ночью  я  почти не спал, часами просиживал на своем широком подоконнике
у  отворенной  форточки. Ярко освещенные окна следовательских кабинетов были
настежь  распахнуты. Квадраты света ложились на булыжники двора, видного мне
сбоку.  В этих отсветах иногда двигались тени. Токи воздуха нет-нет доносили
до  меня  целые  фразы.  Да  и говорившие не сдерживались - орали, пересыпая
отборной  бранью  настойчивые  требования  и угрозы. То и дело слышались шум
возни,  тяжелые  шаги,  звуки падения, ударов. Взвился плачущий, дребезжащий
голос: "Да что вы хуже урядников деретесь!.. Зубы старику выбили!"
     Вереницей  шалых  теней  мелькали  в моем окне проводимые чуть не бегом
растрепанные  мужики,  подталкиваемые  конвоирами. Молодого парня с разбитым
лицом  тащили, закрутив руки так, что он шел согнувшись, с низко болтающейся
головой.  Ополоумевшие  тюремщики  выхватывали из камер полуодетых людей и с
места били кулаком по шее, понося последними словами.
     Я  сидел,  сжавшись, оторопев, не видя конца кошмару. Мне во всем ужасе
представлялись  переживания  этих  крестьян, оторванных от мирных своих дел,
внезапно,  нежданно-негаданно переловленных, вповалку насованных в грузовики
и  брошенных  в  застенок.  За что? Как? Почему "рабоче-крестьянская" власть
обращается  с  мужиками,  как с разбойниками? Ведь это - не классовые враги,
не   прежние  "угнетатели  и  кровопийцы",  а  те  самые  "труженики",  ради
освобождения   которых  зажгли  "мировой  пожар"?  Пахари,  над  чьей  долей
причитали все поборники равенства и братства?..
     Вот   провели   бабу   в   обвисшей   старой   юбке  и  линялой  кофте,
простоволосую,   неуклюжей   уткой   раскачивающуюся   на  больных  ногах...
Мужичонку   в  широких  портах  и  опорках,  что-то  слезливо  доказывающего
конвоиру...  А  эти-то  как  же? Оберегающие рабоче-крестьянское государство
красноармейцы,  вчерашние  деревенские  парни? Как это они хватают и терзают
своих  земляков,  заламывают  им  натруженные  руки,  матерят  отцов своих и
братьев?.. Ночь, ночь над Россией.
     Исподволь  за  окном  начинал брезжить свет, и из потемок возникал сад,
неживой,  притихший.  Наступало  утро.  И  там,  в  палатах архиерея, словно
утихал   исступленный,   свирепый   шум,  глуше  становились  крики.  Палачи
притомились.  Их  уже не бодрят доставленные вестовыми укрепляющие напитки и
лакомые закуски.
     Так  выколачивали признание в участии в террористической кулацкой банде
из  шести  десятков  крестьян  деревни, где был убит сельсоветчик. По словам
сидевших  с  братом  стариков,  произошло  рядовое  уголовное  преступление.
Убитого   -   безвредного,   никому   не   успевшего   насолить  заместителя
председателя  сельсовета  - сын раскулаченного односельчанина застал в сарае
со  своей женой и в ту же ночь, подкараулив у избы, застрелял. Уже на месте,
в  деревне,  виновник,  поначалу было запиравшийся, во всем сознался. Однако
такой  исход  не  устраивал  НКВД.  Ухватились за "соцпроисхождение" убийцы:
сельский:   активист,   павший   жертвой   кулацкого   выродка!   Тут  пахло
политическим  преступлением...  Из  тех, какими чекисты набивали цену своему
ведомству:   "тульские   бдительные   органы   обезвредили   банду  кулацких
заговорщиков,  вставших  на путь террора на селе!". Это ли не козырная карта
для  местных начальников, алчущих отличий, ромбов в петлицы? Под этим флагом
и усердствовали новые хозяева архиерейского подворья.
     Получалось,  однако,  бестолково,  разнобойные  признания,  выбитые  из
отдельных  мужиков, не складывались в единое, стройное сочинение о заговоре,
зачинщиках,  тайных  сборищах, распределении, ролей... Их было слишком много
-  мычащих нечленораздельно, загнанно глядящих исподлобья, лохматых, грязных
-  и  картина  путалась.  Присланный  из Москвы уполномоченный - там, видно,
заинтересовались   перспективным   делом   -   торопил.   Но  спешка  только
увеличивала  нескладицу.  Приезжий  хотел  было поучить своих провинциальных
коллег,  как  поступать,  устроил несколько показательных очных ставок, где,
являя  пример,  бил  ногами,  норовя  угодить  носком  сапога  в пах (мужики
говорили:   "по  яйцам  метит").  Однако  ожидаемого  сдвига  не  произошло.
Во-первых,  у  тульской  братии и у самой были в ходу такие приемчики, какие
дай   Бог,   как  говорится,  знать  столичным  белоручкам,  а  кроме  того,
окончательно  запуганные  и  растерявшиеся подследственные уже ни от чего не
отнекивались,  зарядили отвечать на один лад: "Виноват, гражданин начальник,
виноват...  Давай бумагу-то, подпишу..." Дав разгон, москвич отбыл, приказав
со всем покончить в кратчайший срок.
     И  тогда  пришли  к мудрому решению: чем биться с непонятливым народом,
обойтись  без  него.  Привезенных  мужиков  гуртом  отправили  в  губернскую
тюрьму,  следователей  побойчее и наторевших по письменной части засадили за
составление  протоколов  и  обвинительного  заключения.  Они  должны были па
собственному  разумению  очерчивать участие каждого обвиняемого в заговоре -
согласно заранее подготовленному списку. И флигель вновь опустел.
     Сделалось  тихо,  но  прежнее  покойное  настроение не возвращалось. Не
требовалось  быть провидцем, чтобы угадать: прошедшая перед глазами расправа
-  только  прелюдия  и  не  останется  без последствий. Отныне вряд ли будут
церемониться и со мной.
     Обо  всем,  что  случилось,  мне  было  известно  в подробностях как по
запискам  брата,  так  и  из  отрывочных  рассказов  крестьян. Они ненадолго
попадали  в  мою  камеру  при  перетасовках,  какие производили следователи,
рассаживая однодельцев перед очными ставками.
     - Знаете,  не  виновного  они  ищут, - сказал мне ночью один из них. Он
лежал  пластом на койке (ему "все печенки отбили"), неподвижно уставившись в
потолок.  -  Не  виновного  они  ищут  - его давно знают, а хотят настращать
народ,  чтобы  мужика покорным сделать, чтобы пикнуть никто не смел. Тогда и
им  жизнь  пойдет  легкая:  что  захотят,  то  и станут делать. - И добавил,
помолчав:  -  Не  того  мы ожидали, как Керенского спихивали, за большевиков
голосовали.  Я  ведь  матрос - на Балтийском флоте служил. Только в двадцать
втором,  после  ранения,  списали, и я в свою деревню вернулся. Нет, что вы,
никакой  я  не  кулак,  хотя  и  жил  справно.  Кое-чему,  знаете, на службе
научился,  книжки  по  сельскому  хозяйству  читал,  и дело в деревне у меня
хорошо   пошло.  Да  вот  этот  Артемий,  который  убил,  моей  жене  братом
доводится...
     Покалеченные,  сломленные,  обманутые  люди,  поставленные  властью вне
закона...  Я  вспомнил  свои разговоры с Володей Долининым-Иванским. Прав он
был  - никакая не сила крестьянство, раздробленное, темное, слепо поверившее
в   Ленина   с   его  заморским  штабом  и  "шастым  списком"  и  потому  не
подготовленное к удару в спину. От своих...
     Выбивая   Врангеля  из  Крыма,  повисали  на  проволочных  заграждениях
Сиваша,  а  вот  своим дали себя опутать, да так, что нынче можно их и вовсе
лишить  земли, посадить на оброк или барщину, лупить и шельмовать, ездить на
них, как не ездили и на их прадедах.
     И  перед  этой  чудовищной несправедливостью начинает казаться мелкой -
не  стоящей  -  собственная  ущемленность: на что жаловаться мне, если лежит
передо   мной  избитый  крестьянин,  балтийский  "братишка",  стрелявший  по
Зимнему   дворцу  в  октябре  семнадцатого,  проливший  кровь  за  "совецку"
власть?!
     Предчувствия мои скоро оправдались.
     К  окнам моим прибили снаружи дощатые щиты, я стал жить в полупотемках.
Исчез  Фигаро.  Его  место  заступил широкоплечий полукарлик с изрытым оспой
мясистым  лицом, никогда не глядевший в глаза и молчаливый. Я должен был сам
догадываться,  для  чего страж сей, отперев дверь, стоит в проеме. Помедлив,
он   выговаривал   что-то   вроде   "оп"  (оправка)  или  "пер"  (передача).
Чувствовалось, что этот человек раз и навсегда озлобился на весь свет.
     Предупреждал  и  брат:  его  стал допрашивать - напористо и предвзято -
старший   следователь   Мирошни-ков.   "Их  лучшая  ищейка",  -  подчеркивал
Всеволод.  Тон  записки  был тревожный, призывал быть начеку. Было очевидно,
что брат чего-то недоговаривает, опасаясь, как бы не перехватили записку.
     И  только  я  успел  ее  уничтожить, как камеру мою тщательно обыскали.
Изъяли  бумагу, карандаш, металлическую ложку, даже спички. Словом, все, что
накопилось  понемногу  в нарушение режима "строгой изоляции". А среди ночи я
был разбужен и отведен в большой дом.
     Степунин,  до  того  державшийся в общем корректно, даже вежливо, круто
изменил  повадку.  Надо  сказать,  в  облике  его почти не проскальзывало то
отталкивающее,  циничное,  хамски  грубое, что кладет такую четкую печать на
людей  его  профессии  -  даже когда эта дрянная сущность лишенных совести и
чести  людей  прячется  за внешним благообразием, совмещена с умом, окрашена
способностями,  образованием  и  т.  д.  Был  Степунин  худощавым  блондином
несколько  старше  меня, с мелкими чертами безбрового лица и белыми руками с
плоскими  пальцами  и  обкусанными  ногтями. Пенсне без оправы придавало ему
интеллигентный  вид,  да  и обмолвился он как-то, что "знает с мое", так как
окончил гимназию.
     Для  начала  он,  отпустив  кивком конвоира, углубился в чтение газеты,
предоставив мне с полчаса праздно сидеть на стуле. Вдруг поднял голову.
     - А, это вы! Ну что ж, будем разговаривать по-настоящему.
     Отшвырнув  газету,  резко  выдвинул  верхний  левый  ящик стола, достал
пистолет.  Положил  перед  собой,  повертел.  Вынул обойму, вставил обратно,
заслал  патрон в ствол, поиграл предохранителем и снова положил на стол, уже
справа  от  себя.  Несколько  раз  перекладывал, демонстрируя, что подбирает
место,  откуда  способнее  всего  было  бы  схватить  его.  И  снова на меня
уставился. Потом вдруг разразился:
     - Еще   долго   будешь,   сволочь   белогвардейская,  морочить  голову?
Отпирается,  говнюк, когда свои давно кругом обос.ли! Открыли, что ты за гад
продажный... На... на..