дке,  перегораживали  сетями  залитые  старицы и курьи, ставили
венти-ри  и верши. Под вечер я оставлял семью за разделкой и засолкой рыбы и
уходил,  вернее,  уплывал  ка утлой и быстрой, легкой, как перышко, ветке за
реку,  в  бор,  где  на  полянах собирались нешетяые стаи тетеревов и зорями
пели  по  мшаринам  глухари.  У  меня  загодя, еще по насту, были поставлены
шалаши  возле  первых  очистившихся  ото льда озерков, и я на равней зорьке,
затемно,  подбирался  к  токующим  мошнякам, подкарауливал на перелете уггок
или  следил  из  скрадка  за яростными поединками косачей. Птицы было много,
невиданно  много,  и мне случалось грузить в лодку увесистые связки дичи. Та
весна  1942  года  сохранилась  в памяти несравненным охотничьим праздником.
Уже  никогда  впоследствии  не  приходилось мне тих полно предаваться охоте,
видеть  такое  количество  всевозможной дикой птицы и тем более слышать, что
лишь  одни  мои  выстрелы  будят  эхо  в  безлюдных угодьях.. Даже позже, на
Енисее,  не видел я таких "населенных" глухариных токовищ, таких туч уток на
разливах.
     Наконец  весеннее буйство начало понемногу стихать, исподволь отступать
полая  вода,  просыхать  пригорки;  утомленная игрищами птица стала покидать
тока,  нежиться и дремать в пригревающих утренних лучах. Откуда-то узналось,
что  под  Усть-Куломом  налажена  переправа.  Я  стал  нехотя  готовиться  к
возобновлению  своей  деятельности - на первых порах надо было пробраться на
буровые, проверить кладовые, инвентарь.
     В  одно  радостное  весеннее  утро  я возвращался из леса и еще с лодки
увидел  Дуню:  едва меня заметив, она по мосткам сошла к самой воде. Значит,
поджидала.  Сердце кольнуло недоброе предчувствие, хотя - видит Бог! - далек
я  был,  бесконечно далек от тревожных мыслей. Заботы, думы о будущем как бы
вовсе  от  меня отступили, весь я был в делах семьи, в которой жил, поглощен
весенними превращениями в природе... Дуня выглядела озабоченной.
     - Там  тебе  повестку  принесли  -  нарочным.  Из комиссариата, требуют
явиться.
     Печальна  звучал ее голос, похоронным звоном отозвались ее слова в моем
сердце.  Завертелись,  завертелись  в  голове  догадки, предположения; сразу
прихлынула сосущая тоска, как перед бедой.
     - Ну,  мало  ли  что,  Дуняша,  не  стоит  заранее огорчаться... Пойдем
домой,  небось  озябла  -  давно  тут  караулишь?  Ах,  милая...  Пошли, вот
увидишь, все еще обойдется...
     Дед   Архип   протянул  мне  помятую  бумажку  -  предписание  военкома
немедленно   явиться   в   Усть-Кулом  для  перерегистрации.  Это  выглядело
подозрительно:  всего  в  феврале  - три месяца назад - мне поставили в этом
комиссариате  на  удостоверении штамп регистрации сроком на шесть месяцев...
Но  свою  тревогу  я  скрыл,  стал  уверять,  что  тут  недоразумение, не то
изменились  ограничения  для призыва в армию таких, как я... Словом, давайте
завтракать,  а  там  подумаем,  как  и  когда  добираться мне до района. Вот
увидите, через неделю вернусь!
     Но  до чего трудно убедить людей, будто требование власти явиться ничем
не   грозит.   Хозяин   сосредоточенно   молчит,   бабка   глядит   на  меня
пригорюнившись, Дуня еле сдерживает слезы - то и дело выбегает из горницы.
     Начались  сборы.  По  понятным  причинам  я  не  торопился,  даже тянул
последние  "красные  деньки",  как  сверлило  где-то  в глубине сознания. Мы
подконопати-ли  и просмолили лодку экспедиции - легкую гребную посудину, дед
закоптил  добрую  связку  рыбин,  бабка  сбила  комок  масла,  насыпала туес
ягод...  Ничего  из  своих  вещей  я  брать не стал, отчасти подкрепляя этим
успокоительное   "возвращусь  непременно",  отчасти  из  предчувствия  -  не
пригодятся  они  мне! Да и пусть останется хоть что-нибудь на память: добрые
охотничьи  сапоги  деду, хозяйке простыни и одеяла... А Дуне, милой Дуне что
оставить?  Я,  кажется,  разбередил  ее  сердце,  хотя  и в помыслах не было
нарушить ее одиночество... надо прощаться. Ой, лишенько!
     Через  неделю  я  тронулся  в  путь - в тихое, ласковое утро. Река, еще
по-весеннему   полноводная   и  стремительная,  весело  сверкала  рябью.  На
прибрежных  тальниках  нежно  обозначились  зеленой  дымкой  первые листики.
Прощались  мы  по-деревенски сдержанно: пожимали друг другу руки. А хотелось
обнять   закручинившихся   стариков,   поцеловать   Дуню  в  ласковые  губы,
признаться:  "Не  ждите  обратно,  милые!  Простите. Снова ударила в колокол
судьба и угоняет меня прочь. Не поминайте лихом!"
     Я   вскочил  в  лодку,  оттолкнулся  веслом,  и  сильная  струя  тотчас
подхватила  и  понесла.  Берег  с  тремя  фигурками быстро удалялся и вскоре
скрылся за поворотом - навсегда! Невесело было у меня на душе.

x x x

     Грести  не  надо.  Течение  несет  быстро  и плавно. Достаточно, сидя в
корме,  подправлять  веслом  ход  лодки,  чтобы  не  дать струе отнести ее в
сторону,  обогнуть  мыски,  обойти свесившиеся с берега кусты и деревья. Это
не  требует  ни  усилия, ни внимания - бесшумное и легкое скольжение: сиди и
любуйся  лесистыми  берегами,  наслаждайся  ярким солнцем, теплом, идущим от
распустившихся  ив  горьковатым  медовым  запахом.  И  не  думай! Вспоминай,
загадывай,  коли  хочешь  -  считай  последние часы, что остались до роковой
минуты,  когда войдешь в помещение, протянешь бумажку и... узнаешь, что тебе
уготовано  попечительной  властью: опыт и чутье подсказывают, что арестуют и
заключат  в лагерь. Безнадежное это ожидание оспаривает не слишком уверенный
голосок,  уговаривающий  не  падать  духом:  не  переведут  ли  на положение
ссыльного  с обязательной регистрацией? Не то в самом деле, призовут в армию
- немцы захватили пол-России, нужен каждый лишний солдат...
     Я  накануне  отверг  -  правда,  не  сразу,  сгоряча  ухватился  было -
предложение  старого  Архипа  увести  меня  в  дальнее  надежное зимовье: за
болотами,  за  трясинами, можно отсидеться, переждать. Там еще в гражданскую
войну  хоронились.  Подумав  и поостыв, я отказался: Советскую власть в лесу
не  пересидишь  и не миновать - пусть через год, через два - сдаваться. Да и
самолеты  теперь - в два счета обнаружат. И тогда голову снимут и с тех, кто
пособлял.
     Можно  было  уйти  в другую сторону - выплыть по Южной Кельтме на Каму,
там  затеряться  или, достав паспорт, жить под чужим именем... но, Боже мой,
я  не  уголовник,  не  разведчик,  чтобы  носить  маску!  И  потом - как это
достаются паспорта?
     И  вот  я  плыву  навстречу  своей  судьбе  и не умею или не властен ей
воспротивиться,  повернуть  по-своему ее начертания., Помню, как под вечер я
причалил  к  берегу  для  ночевки, выбрал место для костра, ладил его, варил
ужин  -  и  все  в уверенности, что в последний раз, что навсегда прощаюсь с
лесом,  с  вольными речными дорогами, с возможностью распоряжаться собой как
хочу.  В  общем,  малодушное чувство обреченности, когда не хватает мужества
или  находчивости  восстать,  взбунтоваться. Надо было самому лезть в петлю,
деться было, я считал, некуда!
     Случайно  выбранное  для ночлега место оказалось токовищем. Неожиданно,
уже  в ясных весенних сумерках, в десятке метров от костра с шумом опустился
великолепный  косач:  посидел тихо, прислушиваясь, потом чуфыкнул раза два и
замолк.  Я,  не  отрываясь,  смотрел  на  неподвижно сидевшую птицу, видимо,
остро  прислушивавшуюся,  не  откликнется  ли  где  соперник? Но тетерки уже
сидели  на  яйцах,  призыв  остался  без  ответа.  И  так  же внезапно косач
сбрвался и улетел... Я решил, что он прилетал проводить охотника.
     ...В  Усть-Кулом  я приплыл к концу следующего дня и явку в комиссариат
отложил  до  утра.  He  рада лишней ночи, проведенной вне тюрьмы, - выйдя из
леса   в   дрянной,   убогий  районный  городок,  я  как-то  сразу  проникся
равнодушием,:  днем  раньше,  днем  позже  -  не  все  ли  равно?  - а чтобы
отправить  несколько  писем. Одно Любе - дать ей знать, что я жив и не теряю
надежды на встречу.
     Сотруднику   экспедиции   было   где   остановиться  и  в  Усть-Куломе.
Предусмотрительный  Борис Аркадьевич к тут арендовал дом, хозяева которого -
бездетная  пожилая  чета,  люди-  по нраву необщительные и негостеприимные -
была  все же достаточно предупредительны: иметь дело с моим начальником было
всегда  выгодно.  Высокий и худой, чахоточный Николай помог мне вытащить, на
берег  лодку, отнес в дом мои пожитки, его супруга заспешила с самоваром. На
вопросы,  еду  ли  я  дальше  и  долго  ли  погощу,  мне захотелось ответить
нарочито  прямолинейно: знать этого не могу, так как вызван по повестке. Это
прекратило расспросы. Я провел вечер за письмами.
     Утром  тщательно  уложил  в  чемоданчик белье, провизию и отправился на
почту.  Оттуда  вразвалку  пошел  в  военкомат. Проходя мимо отделения НКВД,
чуть  было не зашел: "Вот, мол, я - могли пригласить меня сами, незачем было
морочить  мозги!"  Однако  передумал:  многолетнее общение с этим ведомством
убедило  в  тщете  всяких  жестов  й  демонстраций. Когда имеешь с ним дело;
нашему  брату  от  них  ни  толку, ни лавров, ни удовлетворения не добиться.
Непробиваемая  стена.  И через тридцать лет она не поддалась, не дрогнула от
такого  тарана,  как "Архипелаг ГУЛаг" Солженицына. Должен изменяться строй,
породивший  эту  всесильную,  безответственную  тайную  полицию,  наделенную
функциями  следователя,  судьи,  прокурора  и  палача., чтобы сокрушилось ее
господство.
     Принявший  от  меня  повестку  дежурный  в  полувоенной  форме исчез за
дверью,  предложив  подождать.  Потом я услышал, как. крутят ручку телефона,
вызывая  абонента. Последовал короткий разговор, и не более чем через десять
минут  мимо  меня,  прошли вошедшие, как и я, с улицы два молодца а фуражках
ведомства.  Не  задерживаясь, они проследовали, в дверь за стулом дежурного,
а  через  минуту,  попросили  туда  и  меня.  Навстречу  мне, едва я вошел в
кабинет  военкома,  шагнул, протягивая бумажку, молоденький оперативник. Это
был  ордер  на  мой  арест,  подписанный еще в. феврале. Целых четыре месяца
меня  разыскивали - иначе говоря, я незаконно разгуливал на воле еще с зимы!
"И  то  выигрыш",  -  подумал  я  про  себя  и отдаленно не представляя себе
решающего значения для меня этой проволочки.
     Я   расписался,   меня   обыскали,   отобрали  удостоверение,  какие-то
служебные  записки,  деньги,  хотя  их было ничтожно мало. И повели, уже под
стражей,  в  местное  отделение  милиции:  содержать  меня  и этапировать по
назначению  поручалось ей. Уже будучи заведенным в крохотный "клоповник" КПЗ
(камера  предварительного заключения) городской милиции, я попросил принести
мне  с  квартиры  вещи.  Получил  их лишь на следующее утро, после повторных
настойчивых   требований.  Мог  бы,  впрочем,  и  не  хлопотать.  Чемоданчик
оказался  раскуроченным  по  всем правилам: рыба, сахар, белье, мыло, теплая
одежда, сапоги - все было похищено.
     - Откуда  мы  знаем,  что  у  тебя  там было? - резонно разводил руками
милицейский  чин.  - Может, хозяева твои польстились, или он и был пустой, а
тебе теперь подавай полный...
     Впрочем,  уцелели  очки,  пара портянок, еще какая-то мелочь. Захватить
бы,  иди  с  квартиры,  чемодан  самому,  корил я себя задним числом, как ни
наивно  было  рассчитывать  сохранить  в камере свое добро. Будь чемодан при
мне,  подсадили бы задержанного вора, меня вывели на полчаса и я вернулся бы
к  пустому  чемодану.  Времена  были  голодные  не  для  одних заключенных и
ссыльных:  всего  доставалось  скудно,  продовольственные  карточки почти не
отоваривались.  Особенно  тяжело  жилось  семейным.  И несколько полновесных
.килограммов  конченой  рыбы,  сахар  и масло были завидным призом не только
для рядового милиционера, а и для среднего начальства.
     Мне  стали  выдавать  пайку,  однако  наметанным  арестантским глазом я
сразу  увидел, что не получаю и половины полагавшихся мне четырехсот граммов
хлеба,  но  жаловаться  некому.  Уже на второй день пребывания за решеткой я
был остро голоден.
     Сутки  за  сутками  я  сижу  в  полутемном  грязном  закутке  с вонючей
парашей,  кормлю  полчище клопов, доски нар голы, нет ни одеяла, ни подушки.
Резок,  что  и  говорить,  переход от жизни в прибранном доме деда Архипа, с
баней  и  мисками  наваристой  ухи!  Но я не впадал в отчаяние, полагая, что
вот-вот  буду  отправлен  по  назначению  - как мне объявили, в распоряжение
следственного  отдела Ухтпечлага. А там - те самые лагерные условия, что мне
хорошо  ведомы.  Чибью,  Ухта,  значит, Боян, Борман, друзья в геологическом
отделе... Как-нибудь, как-нибудь выберусь, выживу, милостивый мой Боже!

x x x

     ...Полустанок,  куда меня доставил милиционер, чтобы дальше этапировать
по  железной  дороге.  Возле  лавки,  на  которую он посадил меня в ожидании
поезда,  валяется  корка черного хлеба. С мякишем! Я сижу так, что она почти
подо  мной,  немного  справа  от моих ног: стоит нагнуться, слегка протянуть
руку  -  и  можно  взять.  Утоптанный  песок  в этом месте гладок, и хлеб не
обвалялся.  Упал,  должно  быть, плашмя, песчинки пристали разве снизу. Да и
произошло  это  только  что:  кусок  выглядит совсем свежим. Очень тянет его
поднять,  а я между тем сижу - и давно, - не отрывая глаз от этого участочка
земли  с  ломтем хлеба. И не смею сделать быстрый вороватый жест - мгновенно
нагнуться с вытянутой рукой и схватить, - медлю.
     Вдоль  платформы  легкой  трусцой,  опустив  морду  и  чуть прижав уши,
бежала   небольшая   черная   собака.  Так  пробегают  у  нас  полубездомные
приблудшие   псы,  чтобы  прошмыгнуть  незаметнее:  ждут,  что  заулюлюкают,
ударят,  швырнут  подвернувшийся  камень  или  палку.  Я  всегда  жалею этих
несчастных  и,  если  есть  под  рукой  съестное,  терпеливо  скармливаю им,
преодолевая  их  настороженный  страх перед приближающимся человеком. Они по
опыту знают: подманят, чтобы напугать или ударить.
     Тут  я  сжался  от  страха - вдруг пес учует запах хлеба и унесет "мой"
кусок?  Ведь  я  все  надеялся, вот переломлю себя и съем этот хлеб! Голод я
узнал  сравнительно  недавно,  и  мне  чудится  в нем что-то постыдное, чего
нельзя  обнаруживать на людях. А тут мимо проходит народ, на соседних лавках
сидят  пассажиры. Причем мне кажется, что все за мной незаметно наблюдают: в
дорожных   буднях   человек   под  конвоем  -  предмет  праздных  догадок  и
любопытства.
     Со  дня,  что  меня  повезли по этапу из Усть-Кулома к железной дороге,
прошло  очень  немного  времени  -  всего  шесть  недель. Поездом довезут до
Княж-Погоста,  где  милиционер  сдаст  меня лагерю. Но эти недели дались мне
трудно,  длятся  бесконечно, расшатали мою собранность и уверенность в себе.
Как  будто  и  не  происходило ничего страшного, тяжелого, а я измотан. Даже
доведен до какой-то черты.
     Приключение,   в   сущности,   очень  обыденное  и  даже  мирное.  Меня
препровождают  из сельсовета в сельсовет, то есть из одной деревни в другую.
В  них  содержат  в  местных  КПЗ  при отделениях милиции. В этих крохотных,
обшарпанных  и  еле  освещенных  помещениях всегда угарно, зловонно, клопы и
вши.  Держат  в них, пока не представится оказия переправить дальше, то есть
не  найдется  свободного  милиционера и наряженного колхозника с подводой. И
случается, сидишь в этих гиблых дырах подолгу, иногда по неделе.
     Бани  нет  и  в  помине.  Не  везде  удается даже умыться. Конвоирующие
милиционеры,  садясь  в  повозку  или телегу, стараются держаться подальше -
из-за   вшей.  Но  худшее  -  это  голодный  паек,  все  труднее  и  труднее
переносимое  недоедание.  Чаще  всего  случается обойтись двумястами граммов
хлеба,  а  иногда  и  этого  не добиться: не успели выписать, выходной день,
пекарня на запоре...
     Это   обманутое  ожидание  как-то  приглушить  голод  напрягает  нервы,
ваставляет подскакивать к двери, колотить в нее, требовать начальника.
     - Снова  без  горячей  пищи!  Пайку не выписали, гражданин начальник, -
лепечу   я   растерянно   и   неубедительно  появившемуся  наконец  старшему
милиционеру, хотя готовился протестовать резко и внушительно...
     - На фронте по неделе не видят щей, понятно?
     А  в  общем эти милиционеры народ спокойный. В них меньше враждебности,
чем  в  чекистах,  они тянут служебную лямку старательно, но не усердствуют.
Случается  даже  поговорить  с  ними  за  долгую дорогу, даже услышать слова
сочувствия.  "Всех теперь берут, - ободрял меня однажды пожилой милиционер в
очках,  более  походивший на конторщика, чем на вооруженного стража порядка,
-  время  такое  подошло.  Коли  лагерь  дадут  -  скажи спасибо, как-нибудь
проживешь, все не на фронте". От них можно дождаться и послабления.
     Как-то  на  речной  пристани - часть пути меня этапировали по Вычегде -
ко  мне подошел пассажир, по виду питерский мастеровой на покое или сельский
учитель.  Попросив  у  милиционера  разрешения,  он  передал  мне  несколько
завернутых  в  бумажку  ломтиков  пожелтевшего  сала  и  аккуратно срезанных
хлебных  корок,  какие  оставляют  беззубые старики. Так впервые в жизни мне
подали  милостыню.  Она  потрясла  меня.  Со  стыдом  и страхом оглядывал; я
свидетелей  этой сцены, но милиционер небрежно кивнул - бери, мол, разрешаю.
И  я  взял.  Хотел  было  отложить,  чтобы  съесть не на людях, видевших мой
позор.  Но  не  удержался  -  стихия  голода  уже засасывала - и стая тут же
запускать пальцы в кулек и совать, совать в рот корки...
     На  исходе  второго  месяца  пути  я  был  сдан  в  лагерь и водворен в
небольшую пересыльную зону Ухтлага при станции Княж-Погост.

x x x

     Не  так  запомнились  скученность  и грязь, как неизбывные, все сильнее
обволакивавшие  разговоры  о  еде.  Нас  в тесном бараке с нарами из жердей,
вероятно,  около  ста  чловек  -  в большинстве такие же пересыльные, как я.
Никого  на  допросы  не  вызывают,  нет,  разумеется, и прогулок: мы сутками
сидим  взаперти  и,  когда  не  спим,  до одури толкуем, все о том же. Я еще
настолько  свеж,  что  это  меня ужасает. Нет, что ли, ни у кого иных забот,
тревог?  Не  могут  разве  переключиться  на  другие  воспоминания? А самого
сладко  будоражат  рассказы соседа по нарам. Он оказался ветеринарным врачом
из-под  Кировабада,  прежнего  Елизаветполя,  и  расписывал на все лады свое
плодоносное,  изобильное Закавказье, благодатные ореховые и каштановые рощи,
щедрые   урожаи   лесных   фруктов.  Нависают  над  головой  тяжелые  ветви,
обвешанные плодами: бери сколько хочешь, ты в лесу, ешь, все тут - твое!
     В  этой  зоне, меня продержали с месяц, но тут пайку и баланду выдавали
аккуратно,  можно  было  очень  непрочно,  но  регулярно приглушать голод. В
общем, ступенька вверх после кочевания с милиционерами.
     И  наконец  выкликнули;  "Волков!" Меня включили в партию, отправляемую
в.  Чйбью  по  всем лагерным правилам: всех обыскали, потом насовали в кузов
грузовичка,  заставили  сесть с подвернутыми ногами, над нами встали "попки"
с винтовками, и- мы поехали.
     Уже  наступала  ранняя? северная осень, сумерки быстро сгущались, было,
хвлодяо;  и  тоскливо,  шел  ровный  несильный,  пронизывающий дождь. Немели
поджатые  ноги, было больно сидеть на голых досках, на ухабах вытряхивало из
нас  душу,  мы  дрогли.  А  шофер  гнал,  цепко держащиеся за борта и кабину
охранники  материли  нас и не упускали случая ткнуть прикладом куда попало -
так,  на  всякий  случай, чтобы знали, чувствовали, что в лагере! И это было
узаконенным,   ставшим   традиционным   способом   транспортировки  зэков  в
чекистской империи - озябших, побитых, голодных...
     В  Чибью  меня  завели  в  здание управления, остальных повезли дальше.
Ночной  дежурный  запер  меня  в  каком-то  темном чулане под лестницей, где
стоял  табурет  и  крохотный  столик.  Я  растянулся  на  полу  и заснул как
мертвый.
     Меня  вызвали  к  какому