ые  смертью  грузина  надежды  не
осуществятся  так же, как бесплодны были ожидания, порожденные несколько лет
назад Победой!
     Вскоре   в   небе   черкнула   первая  ласточка  -  радио  сообщило  об
освобождении   врачей-евреев.   Казалось   неизбежным,  что  оговорившие  их
провокаторы  будут  тут  же  разоблачены  и  наказаны.  А  чем  я  хуже этих
эскулапов?  Разберутся  и  со мной, и со всей нашей тьмой репрессированных -
придет время...
     И   оно  действительно  наступает,  но  не  для  меня.  Вот  приунывший
комендант  вызывает  Николаева  и  объявляет ему о прекращении дела, вручает
свидетельство  об  освобождении  из ссылки и литер для бесплатного проезда к
избранному   месту   жительства  -  в  Ленинград.  Становится  модным  слово
"реабилитация".  Ссыльные,  один  за  другим, покидают село. Ходит слух, что
возвращенным   ссыльным   предоставляют   квартиры   и  работу,  выплачивают
компенсацию...  Любопытно,  какие  установлены расценки на годы, проведенные
за решеткой и колючей проволокой?..
     Моя  очередь  наступила  лишь  через  два  года - в апреле 1955-го. Мне
выдали  справку  о  реабилитации по последнему делу, свидетельство, литер. Я
не  стал дожидаться открытия навигации на Енисее - до Красноярска долетел на
самолете.  За четверть века до того, на Соловках, я переправлялся на материк
на лодке. Вот он - прогресс, завоевание века.
     Впрочем,  я  могу  подводить  и другие итоги. За плечами почти двадцать
восемь  лет  тюрем,  лагерей,  ссылок, отсиженных ни за что. У меня в архиве
пять  уже  ветхих  бумажонок  со штампами и выцветшими печатями. Я их собрал
ценой  двухлетних  хлопот  в Москве. Это по-разному сформулированные справки
трибуналов,  судов  и  "особых  совещаний"  о  прекращении дела по обвинению
имярек  в том-то, по статье такой-то, ЗА ОТСУТСТВИЕМ СОСТАВА ПРЕСТУПЛЕНИЯ. Я
собирал  их  не  ради  коллекционирования,  а  для  представления в жилищное
управление  Мосисполкома:  чтобы  получить квартиру и быть прописанным, надо
было  привести  доказательства,  что  длительное  отсутствие  из Москвы было
вызвано  не  вольным  бродяжничеством  по  свету,  а  занявшими  весь период
репрессиями.
     Но  это  -  последующее.  А  тогда Ярцево покидал пятидесятипятилетний,
порядочно  испытанный  человек  с  сильно поседевшей бородой, без чрезмерных
надежд  или  иллюзий,  но воодушевленный приключившейся переменой и решивший
использовать  ее  в  меру способностей и оставшихся сил. Как ни легковесны и
незначительны  были  мои  прежние  пробы  пера, я твердо настроился более не
тратить  времени  ни на какие занятия и профессии, кроме как с ним в руке. Я
надеялся, что у меня найдется о чем писать.
     Настроение   было   приподнятым,  весенним  -  в  небе  стояло  высокое
апрельское  солнце, сияли снега, так что - прочь опасения и малодушие! И все
же   подспудно,   в   глубоких   закоулках   сознания  шевелились  сомнения,
охлаждавшие  зароившиеся  надежды... Как-никак со смерти Сталина истекло два
года,  а что-то непохоже, чтобы у нас взялись, как в Германии, выкорчевывать
своих  эсэсовцев  и  их патронов... Нюрнбергским процессом над преступниками
"против   человечества"   и   не   пахнет...  И  у  власти  остались  те  же
"сподвижники".  У них не только рыльце в пуху, а и порядочно крови на руках.
Подлинное  разоблачение тридцатилетнего режима неминуемо ниспровергнет и их.
А  раз  сталинскую  занозу  не выдергивают из больного тела нации, страна не
избавится  от сталинщины. Иными словами, все может повториться, вернуться на
круги своя...
     Но  именно  тогда,  в  весенний  день  1955 года, я перевернул страницу
своей  жизни,  и  передо  мной  раскрылась  новая,  чистая.  Что-то  на  ней
напишется?


ПОСЛЕСЛОВИЕ

     Прошло  более  двадцати  лет с того дня, как я вылетел из Ярцева на юг,
потом  поездом поехал на запад и оказался в Москве, признавшей за мной право
снова тут жить.
     В  Москве  ни  враждебной, ни дружественной; во всяком случае, на время
упрятавшей  чекистские  свои когти, недоверие и подозрительность и стелившей
на  первых  порах  мягко  обновляющей,  но  не  укрепляющей  и  тем более не
углубляющей  прежние связи, родственные в том числе с некоторым любопытством
приглядывающейся  к  человеку  "с того света" и даже готовой шепотом назвать
его   декабристом,   поощряющей   оптимизм,   настойчиво   рекомендующей  не
оглядываться  на  прошлое  и предать его забвению, все упования возлагать на
будущее,   снисходительно,  как  чудачество,  принявшей  мой  демонстративно
обставленный  отказ от грошовой подачки "реабилитированному", предоставившей
мне  жить  и  устраиваться  как мне заблагор ассудится; словом - в Москве, в
чем-то обнадеживавшей и во многом разочаровывавшей.
     Рассказ  об  этих годах потребовал бы отдельной книги. Но мною - увы! -
достигнут  возраст,  уже  не располагающий строить планы на будущее и в него
заглядывать;  я  лишь  очень условно, как бы платонически, рисую себе работу
над   главами   повествования   о  вполне  мирных  днях  столичного  жителя,
прибившегося  к  одной  из  наиболее  привилегированных  прослоек советского
общества.
     Принадлежность  к  корпорации  советских  писателей  не  служит мерилом
литературной одаренности, но дает представление об общественном положении.
     О  том,  как  преуспеть  на  литературном  поприще  в  Советском Союзе,
заслужить  прижизненное  причисление  к  классикам и, наоборот, при истинном
таланте  не  удостоиться  признания, можно бы, разумеется, рассказать немало
любопытного   и  поучительного,  но  -  не  скороговоркою  и  не  походя,  в
заключительных  страницах  воспоминаний  о  подытоженном  периоде жизни. Мне
хочется  их  использовать  для нескольких замечаний и небольшого комментария
"от автора".
     Первое  время  по  возвращении  я  налег  на переводы, писал рассказы и
очерки  в  охотничьи журналы. И приняли меня в Союз писателей в 1957 году по
рекомендации  известной  переводчицы  Н.  И.  Немчиновой, широко и на разные
лады  прославившегося С. В. Михалкова, чьи сказки я переводил на французский
язык,  и  благоприятствующего  людям,  принадлежащим  кругу  его собственной
родни,  и  охотничьего  писателя  В.  В.  Архангельского,  памяти которого я
навсегда  признателен.  Еще  в  бытность  мою  в  Ярцеве  он, подвергая себя
серьезному  риску,  опубликовал  написанную  мною  в  Калуге под псевдонимом
книгу  и  позаботился  перевести в ссылку гонорар. На такое в то время могли
отважиться немногие!
     В  последующие  годы я выпустил несколько книг, но завоевал себе "место
под  солнцем"  не ими, а своим участием в движении в защиту природы, кстати,
лишь  лицемерно  поощряемом властью, поскольку государственная экономическая
политика  внутри  страны  зиждется  на  хищническом  использовании природных
ресурсов  и  подлинное  их  сбережение  идет  наперекор привычной близорукой
эксплуатации,  отражающей  психологию  временщиков  "после  нас хоть потоп".
Принципиальная  масштабная критика не допускается, цензура бдительно следит,
чтобы  говорилось  лишь о частных недочетах и правда о подлинном уничтожении
природы не просочилась.
     Все  мое  прошлое  подготовило  меня  к  вступлению  в  ряды защитников
природы:  юность,  связанная  с  деревней,  охота  и  - крепче всего - годы,
научившие  видеть  в  окружающем  мире  живой  природы утешение и прибежище,
нечто,  не причастное человеческой скверне. К тому же на Севере и в Сибири я
насмотрелся,  как  безоглядно  зорят тайгу, гноят и топят в реках бестолково
заготовленную  древесину, и за природу, особенно леса, заступался горячо, от
всего  сердца  обличал  и критиковал в зацензуренной печати невежественных и
беспечных  хозяйственников - рангом не выше стрелочников, само собой, - и со
временем   удостоился   некоего  признания.  В  глазах  руководителей  Союза
писателей  я  стал  присяжным  защитником  природы  и в таком качестве бывал
участником   всевозможных  конференций,  "круглых  столов"  и  обсуждений...
Словом,   тех   бесчисленных   говорилен,  какими  в  Советском  государстве
маскируется  совершенное  бессилие  общественного  мнения  и  инициативы.  И
кстати,  накопив  опыт  и приглядевшись, я вышел из Общества охраны природы,
включившего  меня  в  свой  центральный  совет.  Отстранился  и от участия в
работе  Общества  охраны  памятников  истории  и  культуры,  в организации и
первых   шагах  которого  деятельно  участвовал.  Истинное  назначение  этих
организаций  - быть ширмами, отгораживающими власть от критики и нареканий -
они  переадресуются обществам. У них нет реальных полномочий и прав, поэтому
они   не   обладают   никаким   авторитетом   в   глазах  хозяйственников  и
градостроителей.  Если  удается изредка в Советском Союзе отстоять памятник,
добиться   сохранения  природного  урочища,  то  в  подавляющем  большинстве
случаев  это  результат  усилий  отдельных  лиц, использующих личные связи и
удачно  выступивших  в  печати.  Заключу это отступление справкой о том, что
власть  радеет  лишь  о  "потемкинских  деревнях" - туристских международных
маршрутах,   на   которых   проезжие  могут  свидетельствовать  великолепное
состояние  памятников архитектуры и разнести по всему миру славу правителей,
бережно реставрирующих старинные храмы.
     Шли  обеспеченные,  не  ведающие  тревожных  звонков  годы: закатные по
возрасту,  облитые  утренними лучами на литературной стезе. По мере того как
упрочивалось  мое  положение  и  становилось  устойчивее  благоденствие, все
громче  и  требовательнее  звучал  голос  совести,  побуждавший рассказать о
прошлом.  И  чем  очевиднее  становилось,  что  в  арсенале власти все те же
методы  управления,  что и при Сталине, что ни о какой либерализации режима,
ни  о  каком  притоке  свежего воздуха в пригнетенной нашей действительности
мечтать  нельзя,  что  никакого  отречения  -  отмежевания  от  прошлого  не
произойдет,  что  пришедшие  на  смену  правители ввек не откажутся затыкать
рты,  подавлять  и  оглушать дезинформацией и лживой демагогией, тем сильнее
становилась  потребность поведать правду, вскрыть корни, протестовать против
бесчестного  ее  замалчивания.  Если короткий период хрущевской "оттепели" и
навеял  зыбкие  иллюзии, их в прах развеяли последующие события - гонение на
Дудинцева, расправа с Пастернаком, волчье-танковый оскал за рубежом.
     Становилось   невыносимым  таить  про  себя  свидетельства  уничтожения
русского  крестьянства,  молчать  о  гибели бессчетных невинных жертв. Пока,
убедившись  в  тщете  надежд опубликовать и клочки куцей правды о пережитом,
не  пришел  к заключению о необходимости писать в обход советской цензуры. И
писать,  как  вее  было,  отказавшись  раз  и навсегда от всяких вариантов с
полуправдами,  намеками  и  недоговоренностями, какие - и довольно прямо - я
составлял и относил на суд редакторов журналов и издательств.
     Помню  день,  когда, окрыленный публикацией "Ивана Денисовича", положил
на стол Твардовскому свою повесть "Под конем".
     - Ну  вот,  -  сказал, прочтя рукопись, Александр Трифонович, - закончу
публикацию  Солженицына,  напечатаю  и  вас. Только не сразу, а то обвинят в
направлении...
     Но  оттепель  прекратилась  раньше,  чем ожидал редактор "Нового мира".
Он, однако, оставался оптимистом и, возвращая рукопись, обнадежил меня:
     - Видите,  я  надписал  на папке "до востребования": мы к вашей повести
вернемся.
     После  этого  я  ее  не единожды переделывал, изымая оттуда один острый
эпизод  за  другим,  менял название, пока не удостоверился окончательно, что
никакие  лагерные  воспоминания  напечатаны  не  будут,  если  не говорить о
верноподданной   стряпне  Дьяковых,  Алдан-Семеновых  и  прочих  ортодоксов.
Кремлевские  архонты  дали  команду  считать выдумками и россказнями толки о
лагерях,  раскулачивании, бессудных казнях, воздвигнутых на костях "стройках
коммунизма"  -  упоминание  о  них  приравнивалось  к  клевете  и враждебной
пропаганде.
     Под   осужденным  культом  личности  следовало  понимать  исключительно
нарушение    внутрипартийной    демократии...    Словно   она   когда-нибудь
существовала!
     Но  должно  было  пройти еще какое-то время, чтобы приступить к работе.
Понадобилось  до тошноты объесться хвастливой ложью бездарных лидеров, еще и
еще  раз  убедиться  в  беспочвенности  надежд  на их способность наладить в
стране   достойную  жизнь,  хозяйство,  торговлю,  производство,  остановить
бесшабашное  разбазаривание  природных  богатств  России; нужно было понять,
что  мелочная  придирчивая  опека,  вмешательство  в  частную  жизнь, грубое
подавление  свободы  мнения  -  продолжались; наконец удостовериться, что во
главе  страны  были  хоть  и одряхлевшие и постершие клыки, но опасные своей
приверженностью  методам подавления и устрашения, знающие по-прежнему только
"тащить  и  не  пущать"  доктринеры, ничему не научившиеся, глухие к поступи
времени,  питающие  сектантское  предубеждение против вольной науки, знаний,
истинной культуры.
     Партийно-аппаратная  узость  не  позволяла им критически осмыслить опыт
истекших  с  октябрьской  революции десятилетий и, признав несостоятельность
проделанных   экспериментов,   пойти   на  решительные  реформы.  Между  тем
выглядит,  что  от  того,  произойдут  ли они или нет, зависит не более и не
менее, как будущность нации. Судьба страны, называвшейся некогда Россией.
     Тут  я  имею в виду нечто более существенное, чем нетерпимость власти к
критике,  неумелое  хозяйничанье, груз двойной бюрократии - административной
и  партийной  - буквально парализовавшей всякую здоровую честную инициативу.
Все  это  хоть и вредило стране, задерживало ее развитие, обрекало население
на  трудности  и  скудный обиход, однако могло быть в короткие сроки изжито;
достаточно   вспомнить,   как   замирающая  от  голода,  холода  и  паралича
промышленности  Россия  двадцатых  годов  воспрянула,  едва  власть отменила
"военный  коммунизм",  вернулась  к практике частной торговли, раскрепостила
мужиков   и   разрешила   ограниченное  частное  предпринимательство,  чтобы
уверовать  в  силу  и возможности огромной страны. Подорванное хозяйство еще
может  быть  восстановлено  разумными  мерами.  Неизмеримо страшнее выглядит
разрушенное  моральное  здоровье  нации, обесцененные нравственные критерии.
Длившаяся  десятилетиями пропаганда, направленная на искоренение принципов и
норм,  основанных  на  совести, христианских устоях, не могла не разрушить в
народе  самое  понятие добра и зла. Проповедь примата материальных ценностей
привела  к  отрицанию  духовных  и  пренебрежению  ими.  Отсюда - неизбежное
одичание,  бездуховность,  утверждение вседозволенности, превращение людей в
эгоистических,   утративших   совестливость,   неразборчивых   в   средствах
искателей  легкой  жизни,  не  стесненных  этическими  и моральными нормами.
Прорастало   карамазовское   "все   дозволено",   практически  вылившееся  в
готовность  не  стеснять  себя  ни в чем, сообразовывая поступки и поведение
лишь с одним соображением: "Не попадаться!"
     Побуждаемые  -  ив  какой-то мере оправдываемые - низкой оплатой труда,
рабочие  воруют  и  тащат  из  цехов  что попало (привратник за мзду отведет
глаза!),  торговцы  обвешивают  и  обманывают  напропалую,  хозяйственники и
бухгалтеры   монтируют  головоломные  мошеннические  комбинации,  начальники
берут  взятки,  безнаказанно  грабят  казну,  ржа коррупции разъедает вузы и
больницы,    все   ступени   служебной   зависимости,   любые   общественные
организации.
     Пьянство  скрашивает  невзгоды  жизни, глушит критику, ослабляет людей,
ими  становится  легче  управлять,  и поэтому власть спаивает народ. Он пьет
безобразно,  без  просыпа.  С пьянством на Руси боролись еще в средние века;
церковь,  лучшие  люди,  общественное  мнение.  Патриарх Никон заставил царя
Алексея  Михайловича  закрыть в Москве кабаки; земство боролось с откупами и
"монополькой";  существовали  общества  трезвости. С 1914 года был введен по
всей  империи  сухой закон. И все-таки на самодержавии так и удержался ярлык
"царь спаивает народ". В наше время спаивание проходило гладко...
     ...Право,  красные  каблуки  дворян  в  королевской  Франции  не  более
вызывающе   подчеркивали  избранность  сословия,  чем  открыто  выставляемые
роскошь  и  довольство,  сверхобеспеченная жизнь советской элиты. Спекуляция
на  ярлыке  "слуги  народа"  никого  не  вводит в заблуждение и тем более не
утешает!  Слишком  резка  грань между обслуживаемой, ублажаемой и охраняемой
за  счет государства элитой и его "хозяевами" - простыми смертными, чей удел
-  давиться  в  очередях  и  автобусах,  неизбывные  нехватки, стесненность;
мелочная     регламентация    жизни,    отдыха,    всякого    шага,    общая
бесперспективность  существования.  Разглагольствования  по  поводу  забот о
народном  благе  не  только  никого  не  обманывают,  но и вытравили в людях
последние  крупицы  веры  в  цели  и  идеалы,  о  которых еще продолжают, по
усвоенной  привычке,  скороговоркой  бормотать  в печати и с трибун. Блага и
привилегии  -  для  правителей  и их холопствующего окружения; серые будни и
плохо  оплачиваемый  труд  -  для  остальных.  Для  поощрения и в утешение -
щедрая   раздача  рассчитанных  на  тщеславие  побрякушек:  девальвированных
орденов  (расплодились троекратные Герои Труда!), почетных грамот и значков;
портретов на стендах и в газетах...
     И  если  присовокупить  ко  всему  этому  шесть  десятилетий запрета на
собственное  мнение,  лишение  права высказывания, отучившие людей мыслить и
поощрявшие   лакейскую  психологию,  то  надо  еще  подивиться  вскормленной
вековыми  традициями  нравственной  силе  русского  народа,  не  давшей  ему
одичать  окончательно, встать на четвереньки и благодарно захрюкать у корыта
со скудным кормом, возле которого его обрекли топтаться...
     Словом,  нужно  мыслящему  человеку  пожить  в  то время, чтобы понять,
какой  силы  протест исподволь копился в душах против порядков, заставляющих
немо  и  бессильно  мириться с ложью и лицемерием, безнаказанно расцветших в
обстановке, не допускающей, чтобы прозвучало правдивое слово.
     Я  не  сгустил  краски.  Новая  Россия  унаследовала  большинство язв и
пороков  старой,  не  устранив  и  основного  нашего,  векового зла; не дали
русскому  человеку  распрямиться  во  весь  рост,  не  внушили  ему  чувство
собственного  достоинства, не просветили его душу и разум, а преследованиями
еще   усилили   чувство   приниженности,   психологию  "мы  люди  маленькие,
негордые",    заставили   еще   раболепнее   тянуться   перед   начальством,
славословить  и  обожать  "вождей".  И  убили  в нем веру в возможность иной
доли.
     Нам  опротивело  настоящее,  мы  не  надеемся,  чтобы  жизнь можно было
направить  по  доброму  пути:  некому  на  него  указать  -  накоплен только
отрицательный  опыт, знаем лишь, что плохо. Все оболгано, искажено: религия,
вера,  терпимость, демократия, традиции, духовные идеалы и искания, свобода,
братство...
     Что  же  нужно  России?  Нелегко,  а  может,  и вовсе невозможно кратко
сформулировать  ответ.  Должны истечь сроки. Должна когда-нибудь оправдаться
всеобщая  уверенность,  что  дальше  "так продолжаться не может". В какой-то
мере   Идола   подтачивает   критика  -  камерная,  глухая,  подпольная,  но
встречающая  понимание  и  сочувствие.  И  все  же  из  всего,  что  с  нами
произошло,  мы  извлекли  только знание гибельных путей, того, что заводит в
тупик,  закабаляет  человека,  суживает его горизонты до миски с хлебовом. А
вот  как  дать  ему  понять,  что  у него могут отрасти крылья? Что есть мир
высоких  духовных  радостей, перед которыми меркнут тусклые и плоские идеалы
материалистов? Воздвигнуть его на подлинное братолюбие? Мы этого не знаем.
     И  может быть, лучшим вкладом в эти поиски путей дл