.
     Плохо  тем,  у  кого  уцелело  барахло,  тяжелая одежда: бросить жалко,
перетаскивать  мочи нет. Да еще стеречь! Тем более что всю эту гимнастику мы
проделываем  как связанные. На пересылке первым делом отобрали ремни, только
что возвращенные железнодорожным конвоем.
     Без них сваливаются штаны, и их приходится одной рукой поддерживать.
     Хорошо  бы  знать,  что  сейчас - вечер, глубокая ночь или близко утро:
тогда  бы  раздали  пайки,  кипяток.  Твердо  знаю,  что  привезли меня сюда
примерно  в  полдень:  я  мельком  видел  часы  на Курском вокзале, пока нас
выгружали из столыпинского вагона.
     По  городу  везли  как  будто  недолго,  хотя  в этих наглухо закрытых,
набитых  до  отказа  "воронках"  темно,  нельзя  ни сесть, ни выпрямиться, и
время  тянется  куда  как долго. В Москве нас, правда, не упрессовывали, как
случалось  в  других  городах,  дюжие  развеселые  конвоиры,  врезавшиеся  с
разбега плечом в застрявших в задней двери машины.
     Огромный,  тщательно  подметенный  двор  тюрьмы. С трех сторон - ровные
ряды  козырьков  на  окнах  в  высоченных  стенах.  С четвертой его замыкает
карбас  -  кирпичная  оштукатуренная  стена  в  три  этажа высотой. На славу
выбелены и корпуса тюрьмы.
     На  этом  дворе непрерывное движение машин, громоздких черных "воронов"
и  "воронят".  Одни  выстроились  у  ворот, сигналят десятку привратников со
свистками   и   кобурами,   другие   стоят   у  дверей  корпусов:  выгружают
доставленные  с  вокзалов  партии или сажают отправляемых. Всюду деятельные,
самоотверженные,   носящиеся   рысцой  надзиратели  со  списками  и  пачками
формуляров,   стажеры   в   синих   халатах   -  для  шмонов.  Идет  деловая
круглосуточная  "отправка-приемка".  И  многотенные створки тюремных ворот в
непрерывном движении: впускают и выпускают, впускают и выпускают.
     Так что во дворе круглосуточно:
     - Иванов?
     - Я.
     - Петров?
     - Я.
     - Иванова?
     - Здесь.
     - Петрова?
     - Тут я.
     Из   одних   дверей,  как  с  конвейеров,  выходят  и  выходят  люди  -
обносившиеся,  заросшие,  серые,  груженные  мешками, обшарианными фанерными
чемоданами,  узлами,  и  выстраиваются  у  машин.  Подгонять не надо: их так
нашустрили,  пека  перебрасывали  из  камеры  в  камеру, с этажа на этаж, из
корпуса  в корпус, что они сами по инерции все делают бегом. Все они следуют
к  месту  заключения  или  отбывать  срок  ссылки. В другие двери втекает со
двора  непрерывный,  но разбитый на мелкие партии поток - это осужденные или
подследственные   из   районных   или   областных  тюрем.  Краснопресненская
пересыльная   тюрьма  обслуживает  только  провинцию  -  о  столичной  жатве
заботятся Бутырская и прочие тюрьмы Москвы.
     Для  привозимых  -  обязательная баня, с последующим стоянием в очереди
за  барахлом,  в  сто  первый  раз  прожариваемом в вошебойках. Потом беглая
проверка  и  -  странствование  по  этажам  пересылки  с бросками, паузами и
остановками.
     Надзиратели  сбиваются  с  ног,  хрипнут от мата. За оградой и во дворе
сигналят  "вороны".  Тут  круговорот,  чертов  омут,  Мальстрем, вбирающий с
областей   ручейки   и  потоки,  чтобы,  перемешав  и  рассортировав,  снова
извергнуть  вон...  И  так  ежедневно, без праздников и выходных, неделями и
месяцами  подряд. Длинными годами. А народу все много, как ни прожорлив этот
спрут.
     Долго  ли  тут  задерживаются? Да по-разному: кто отделывается сутками,
иной   застревает   на  недели  и  даже  месяцы.  Мне  как-то  все  равно  -
задерживаться  здесь  или  следовать  дальше.  Разумеется,  тут  беспокойно,
одуряющая суета, но ведь и впереди - не родной дом.
     Течения  и  сквозняки пересылки подхватили и кружат - в глазах рябит от
ступеней  и  железных  ограждений, проволочных сеток, решеток. Лязг и грохот
дверей  доносятся  и  сквозь сон. Иногда слышу, что выкликают мою фамилию, и
оглядываюсь:  почему  никто  не  отзывается?  Нет  такого...  Это  я  совсем
закружился - до одурения.
     Изредка  кому-нибудь  в  камеру  приносят  передачу:  родные разыскали.
Бывают  и  свидания. Я гадаю: мог ли кто из моих узнать, что меня вывезли из
областной  тюрьмы?  Вряд  ли. Еще в Калуге я узнал, что Софья Всеволодовна в
отъезде,  тесть  скончался...  Так  что "не надейся и не жди!", как поется в
песне.  Тем  более  что все сыты по горло моими приключениями, не стало мочи
меня   опекать...   И   все-таки   червячок  гложет:  при  всяком  вызове  я
настораживаюсь.
     Лязгают  замки, хлопают решетки, коридоры и лестницы гудят от тысяч ног
-  подлинная симфония ленинизма в действии! И отлично, что все мое достояние
-  полупустая сумка с бельем. Едва хлестнет из глазка "Собирайсь с вещами!",
я подхватываюсь и сажусь на край нар в боевой готовности.

x x x

     Калужское  мое  сидение  сложилось  не  слишком  благополучно - я почти
сразу  попал  в тюремную больницу и большую часть времени пробыл в ней, - но
в  смысле  следственных волнений оказалось непревзойденно спокойным. Едва ли
не  в день ареста меня вызвал смуглый, коротконогий майор Табаков - я твердо
запомнил фамилию - старший следователь отдела, ведущий мое "дело".
     - Хочу  с  самого  начала поставить вас в известность, - любезно сказал
он,  -  что  мы вас ни в чем не обвиняем, но оставить на воле не можем: вы -
повторник,  и  мы  вынуждены  вас  изолировать.  Дадим  вам срок - он будет,
очевидно,  минимальным.  Не  могу  пока  сказать,  будет  ли  это лагерь или
дальняя  ссылка  -  это  определит  Москва.  Сколько  продлится? Затрудняюсь
сказать:  вас  ведь  много...  Но  рекомендую - наберитесь терпения, вы - не
новичок.
     Я  не  взорвался, не стал вопить о беззаконии. В самом деле, проводится
продуманная   государственная   мера   -   вылавливаются  все  бывшие  зэки,
постепенно  просочившиеся  в  центральные  области,  и отправляются по давно
заведенному  на  Руси  порядку  "dans le pays de Makar et de ses veaux", как
коверкал  еще  у  Достоевского  Степан  Трофимович исконную нашу поговорку о
пределах,  недоступных  для Макара и его телят. Даже изобретена формулировка
-  "повторник"!  Чем  она уступает "пш" или "чсвн", какие я приводил в своем
месте?  У  меня  за плечами четыре судимости, вполне справедливо влепить мне
срок, раз я все не угомонюсь, продолжаю бременить землю...
     И  я  заговорил  о  своих  делах  - прежде всего о лечении. Потребовал,
чтобы  было  доставлено  с  квартиры  и  отдано  тюремному врачу лекарство -
бесценный  по  тому  времени,  добытый  для  меня  с  великим трудом Корнеем
Чуковским  и  писателем  Треневым,  сыном  драматурга,  пенициллин. Майор не
отказал,  и  к  моей  хозяйке был отряжен сотрудник, но двадцати драгоценных
ампул  не  оказалось:  фельдшерица - увы! - знала им цену. То был за всю мою
долгую  зэковскую  карьеру  всего  второй - после истории с Сыромятниковым в
Архангельске   -   из   трех   случаев,  когда  моим  бесправным  положением
мошеннически  воспользовались. Третий оставил еще более гадкое воспоминание,
потому  что  присвоила  себе  мои  деньги фрондирующая дама, размножавшая на
машинке неопубликованные стихи Пастернака.
     Марина   Барановская   сделалась   моей  присяжной  машинисткой.  Когда
оказалось,  что  издательство  не может заключить договора с "беспаспортным"
на   переведенную  мною  "Историю  Ацтеков"  Брайяндта,  я  попросил  Марину
выступить  в  качестве  подставного лица. С издательством все уладилось, оно
даже  согласилось опубликовать книгу без упоминания фамилии переводчика, и с
этим  я...  сел  в  Калужскую  тюрьму.  Это не помешало моим ацтекам увидеть
свет,  однако  "les  absents  ont  toujours  tort" - отсутствующие всегда не
правы,  и на титульном листе было выставлено "перевод Марины Барановской". И
она  же  положила  себе  в карман весь гонорар - до копейки! С брезгливостью
вспоминал   я   потом   нервиче-ческие   капризы  эстетствующей  машинистки,
прикрывавшей игрой в утонченность чувств элементарную подлость.
     Но  это  я  узнал  много позднее, из прекрасного далека, а пока коротал
дни  в  грязной и запущенной, переполненной областной тюрьме. За те полгода,
что  я  в  ней  пробыл,  ко мне не более двух-трех раз приезжал следователь,
что-то   у   меня   спрашивал,   чтобы   создать   видимость   следственного
делопроизводства  -  вложить  в  соответствующую папку протокол допроса... В
дело   шли   даже   наши  диалоги  по  поводу  месяцев,  проведенных  Софьей
Всеволодовной  в занятом немцами Малоярославце, олввно я не был в то время в
лагере!
     Пришел  конец  и  этой  игре,  которую вели, кстати сказать, на высоком
уровне  законности:  знакомили  с  "материалами"  дела, предлагали встречу с
прокурором,   заставляли   расписываться   в   санкционированном  юридически
надрером   продлений   срока   следствия...  Чекистский  балаган  закончился
постановлением  Особого совещания, приговорившего меня к десятилетней ссылке
в  отдаленных  районах  ССCP. Десятка была в те годы и вправду "минимальным"
среком!
     Я,  разумеется, обрадовался. Обстановка в тюрьме была тяжелой, мои силы
таяли.  В  камерах  бесчинствовали  уголовники,  начальство  им мирволило, и
случаи  насилий и издевательств не переводились. Престиж старого соловчанина
несколько  ограждал  меня  от шпаны, да и отбирать было нечего; но я слабел,
хирел,  и  условия  пугали. С незалеченным туберкулезом гортани отправляться
на  Север  выглядело  страшновато,  однако  во мне тогда стали снова оживать
надежды  на  одолимость  зла.  И  было  ощущение,  что вопреки всему обо мне
печется  Благая Сила. Так что я вовсе не в безнадежном настроении отправился
на этап, о котором знал только, что путь предстоит далекий и трудный.
     Он  начался  с  Ярославского  вокзала,  где сколоченный солидный этап -
более  шестисот  человек  -  погрузили  в теплушки. Разумеется, и тут от нас
скрывали  место  назначения, но мы теперь могли догадываться, что путь наш -
на Восток, очевидно, за Урал.
     Доставить  до  места  не  торопились - везли с дневками во всех больших
городах,  в  тюрьмы  отводили  пешими  колоннами,  по  проезжей  части улиц.
Конвоиры  с  при-мкнутыми  штыками сурово покрикивали не только на нас, но и
на  глазевших  горожан,  замешкавшихся  отойти  в  сторону. Право, воскресни
какой-нибудь  полицейский  чин,  отошедший  в  лучший мир еще при Александре
III,  и  попадись  ему на одной из бесконечно длинных привокзальных улиц наш
этап,  он бы порадовался живучести традиций тюремщиков: все те же нестройные
ряды  затурканных  арестантов,  те же бравые солдатушки в серых шинелях и те
же  окрики  и  команды,  приправленные сочной руганью. Он бы даже восхитился
(или  оторопел) разворотом деятельности своего ведомства - такие многолюдные
партии  ему  видеть  не  приходилось  никогда.  Но,  может  быть,  отчасти и
огорчился: не было шашек наголо и аккомпанемента - кандального звона.
     Мы  шагали,  погруженные  в  угрюмое  свое  безразличие, про себя кляня
канитель  с  высадками  из вагонов, пыльные булыжные мостовые, осточертевшие
процедуры   перекличек,   обысков,   санобработок.   И  недосягаемой  мечтой
мерещился  эшелон  прямого назначения, который мчал бы день и ночь до места!
Но  такого  для рядовой советской арестантской скотинки не было, и я побывал
в  тюрьмах всех областных центров Западной и Средней Сибири, в Вологодской и
Свердловской.   И  мог  бы  по  свежим  следам  составить  славное  описание
имевшихся  там  тюрем  -  от  старых,  со  сводчатыми кирпичными потолками в
камерах   и  с  выстланными  каменными  плитами  коридорами,  перестроенных,
обновленных  и  расширенных, до воздвигнутых тщанием Ведомства, рассчитанных
на  неиссякаемые  многотысячные  потоки арестантов, - многоэтажных, с гулким
колодцем и беспотолочными коридорами, обслуживаемыми центральной вахтой...
     Теперь   все   это   стерлось   в   памяти,  отложилось  общим  тягучим
воспоминанием  о  двухмесячной  дороге в тесноте, сутолоке, с круглосуточным
дерганием   в   изнурительном,  озлобляющем  многолюдий:  ни  одной  секунды
наедине!  И были мы все настолько обезличены и обколочены этими бесконечными
тяготами,  что  стали все как бы на один покрой: орда забитых нерассуждающих
людей  с  вытравленным  чувством  собственного  достоинства,  но  живучих  и
цепких,  неспособных  возмутиться  и протестовать - разве на лакейский манер
исподтишка  про  себя  огрызнуться...  Было  бы  даже невозможно ответить на
вопрос:  кто  такие эти набившие два десятка теплушек люди? Разные возрасты,
фигуры,  масть,  но  до  скрытой  обличием  этапируемого  арестанта  сути не
доберешься...
     Помню,  какой  неожиданностью  было  узнать,  уже  под  конец  пути,  в
средневозрастном  соэтапнике,  обряженном во что-то заношенное и мешковатое,
ничем  решительно  не  выделявшемся,  с  неряшливой  щетиной  на подбородке,
московского   инженера,   сына  предводителя  дворянства  одного  из  уездов
Тульской губернии!
     В  строю  на  перекличке  я  услышал,  как  стоящий  рядом отозвался на
фамилию  Свентицкий,  хорошо  мне  запомнившуюся  по  разговору  с кем-то из
старших  детей Толстого. Они рассказывали, что, назвав одного из лиц в своем
романе,  отец  воспользовался  фамилией знакомого ему помещика Крапивенского
уезда,   служившего   по   выборам.   Я   рискнул   спросить.   Моя  догадка
подтвердилась,  хотя  и  шепотом,  хотя  и  с  оглядкой. Сергей Владимирович
принадлежал  той  породе  вышколенных  советских специалистов, что научились
носить   маску   безоговорочной  преданности  вождю  и  партии,  никогда  не
откровенничали  и,  как  позорное клеймо, утаивали принадлежность к прежнему
"благородному"  сословию.  Надо  было,  должно быть, съесть пуд соли с таким
Свентицким,  чтобы  распознать  в  нем следы воспитанности, некоторую общую,
хотя  и  очень  поверхностную  культуру,  запрятанные  за  грубостью манер и
выражений,  свойственных  прорабу-строителю,  деликатность  и  даже  остатки
кастовой  предубежденности. Нам пришлось прожить с ним несколько лет в одном
селе,  и  у  меня  были  случаи  убедиться  в отзывчивости этого порядочного
человека, принявшего обличие советского бурбона.
     Красноярская     тюрьма     оказалась    последним    пунктом    нашего
железнодорожного  путешествия.  Отсюда,  после  растянувшегося больше чем на
месяц ожидания, меня отправили - уже по Ениеею - на Север.
     Было  нечто  символическое  в  том,  что  нами  набивали  трюмы старого
колесного  парохода,  некогда  доставившего  Ленина  в  минусинскую ссылку и
носившего  имя  Ульяновых  ("Мария  Ульянова").  Судно,  сподобившееся иметь
своим   пассажиром   ссыльного   поселенца  Владимира  Ульянова,  етало,  не
расставаясь  с  его именем, верно служить делу обращения Сибири в гигантскую
каторжную  территорию.  Став  этакой  баржей  Харша,  перевозившей в суровые
северные   пределы   бессчетные   тысячи   неприкаянных  душ,  целые  группы
населения,  даже  народности,  расправами  с  которыми власть укрепляла свою
непререкаемость...  Подлинное,  прежнее  название  судна "Святитель Николай"
позже  было  ему возвращено, когда пароход стал экспонатом музея революции в
Красноярске.  Оно  стоит  на  приколе  у  городского  причала, выкрашенное и
пустое,  с русским трехцветным флагом на корме и выведенным золотыми буквами
названием  на  носу.  Но  чудо  возвращения  христианского имени - увы! - не
символ  и  не  обещание:  уже  никогда  не  вернется  на Русь Чудотворец Мир
Ликийских...
     Я  задаюсь  праздным  вопросом:  открылись  бы у советских людей глаза,
если  бы  рядом с золотыми буквами названия стояли цифры - шести-, а вернее,
семизначные,  указывающие  число  невинных людей, отправленных на этом судне
за сталинское время в лагеря и ссылку?
     Сплывали  мы по Енисею несколько дней, но видеть великую сибирскую реку
не  пришлось  -  на  палубу  нас  не выпускали. Подобравшись по низким нарам
вплотную  к  иллюминатору,  изогнувшись  под  нависшим потолком, можно было,
прильнув  к  толстому  мутному  стеклу,  увидеть ЛИШЬ крохотное пространство
воды,  с  воронками  и узорами стремительного течения. Было тесно, смрадно и
тоскливо. Этот последний участок пути казался особенно нудным и длинным.
     И  наконец  свершилось:  пароход пришвартовался у очередной пристани, и
нам  скомандовали  выходить  с  вещами.  В  густой темноте ночи - это было в
исходе  сентября - за пределами тускло освещенных мостков дебаркадера ничего
увидеть  было нельзя. Где-то в кромешной тьме под ногами всплескивала струя.
Нас завели в пустые пассажирские помещения пристани и там оставили до утра.
     Торопившиеся  восвояси  конвоиры  подняли  этап  затемно  и, выстроив в
последний  раз  и пересчитав на пустыре против пристани, повели по пустынной
улице,  унылой  и  неприветливой.  Темные  избы, глухие ворота в бревенчатых
заплотах,  бродячие  тощие  собаки,  дощатые  узкие  мостки без единой живой
души...  Против  одного  из  этих  слепых  домов  попросторнее,  с  вывеской
"комендатура   МВД",  нас  остановили,  сгрудив,  скомандовали  "вольно",  и
конвоиры,  отойдя  в  сторону,  закурили  и  по всем признакам приготовились
ждать.  За  нами  почти  не  приглядывали, нас не одергивали, как бы наперед
зная,  что  сбежать  тут  некуда,  -  край  света. И мы порасселись, кто где
нашел:  по  краям  мостков,  на  завалинках  ближайших  изб,  вытащенных  из
поленниц чурках.
     Не  заставила  себя  ждать и главная персона ожидаемого заключительного
действа  -  местный  комендант,  которому  предстояло  поставить подпись под
актом  приемки  нескольких  сот  ссыльных  душ.  Это был тщедушный, курносый
человечек,  облаченный  в  длинную  кавалерийскую шинель до пят, сидевшую на
нем  подрясником.  Выступал  он,  впрочем,  важно,  с большим пальцем правой
руки,  по-генеральски  заложенным  за  борт  шинели,  и  разглядывал  нас  с
начальственным прищуром.
     Пока  всех по одному выкликали, подводили к столу, где мы расписывались
в  ознакомлении  с  обязанностями  ссыльных  и  карами  за нарушение режима,
вокруг  нас  стали  собираться  местные жители, обряженные в большинстве как
наш  брат  арестант  -  в  телогрейки  и  бушлаты. Появились и представители
леспромхоза,  смахивающие  на  лагерных  нарядчиков. Они тотчас приступили к
отбору   рабсилы:   с  нами  прибыли  списки  лиц,  заранее  назначенных  на
лесозаготовки..  Не были включены в них единицы - в том числе и я. То ли для
удобства  надзора,  то  ли еще для чего, но нам было определено оставаться в
селе  и  самим  пвдьшаивать себе заработок. Свентиц-кого тут же увел с собой
начальник  районной  стройконторы,  успевший  даже подыскать для него жилье:
инженеры  тут  котирдвалиеь.  Я  спокойно поглядывал на происходящее, сидя в
сторонке  со  своей котомкой, решив довериться ненаправляемому ходу событий:
впереди  целый  незанятый  день,  погода  хоть  пасмурная, но мягкая, хлеб в
мешке  есть, можно ничего не форсировать и ждать, как распорядится судьба...
Так  и произошло. Когда нас оставалось совсем мало - почти всех увели, а кто
убрался  сам,  -  ко  мне обратилась женщина, предложившая у нее поселиться;
подошел   познакомиться   и  местный  врач,  незабвенный  Михаил  Васильевич
Румянцев.

x x x

     На  живую  нитку  сколоченная столярка - дощатая пристроечка с земляным
полом,  прилепившаяся  к одному из подсобных строений опытной сельхозстанции
на  берегу  Галактионихи,  впадающей  у  села  в  Енисей  речки, - заполнена
заготовками:   выстроганными   брусками  с  пазом  и  фальцем,  с  аккуратно
запиленными  на  концах  шипами.  На  полу  -  ворох  пахучих стружек; возле
верстака  они  вспенились  прибойной  волной,  затопившей рабочее место. При
каждом  движении фуганка я снимаю с него теплую свившуюся ленту и сошвыриваю
в кучу.
     Мне   заказали   связать  несколько  десятков  парниковых  рам.  Работа
спорится:  я  размечаю рейсмусом, отп