знью.
     Спустя   некоторое  время  на  буровую  приехал  Сей-мук,  окончательно
очертивший  круг  моей  деятельности:  я  возводился в ранг его помощника по
хозяйству  и  снабжению  и  должен был отныне ездить по району и в колхозы -
получать  всякое  прод-  и вещдовольствие. Борис Аркадьевич был, как я понял
уже  в  номере  гостиницы,  не  только деловым специалистом, но еще и ловким
политиком.  Убедив  руководителей  Коми республики в первостепенном значении
экспедиции  для  ее  судеб,  он  добился  исключительного внимания для своей
организации.  Да  и  умел,  очевидно, щедро благодарить за оказанные услуги.
Передо  мной,  как представителем Экспедиции с большой буквы, отворялись все
двери   и,   что  было  особенно  ценно,  склады  с  такими  архидефицитными
существенностями,  как  сливочное  масло  и  сахар,  которые  в военные годы
употребляли  одни  руководящие  начальники и снабженцы. Картофель экспедиции
поставляли  колхозы,  расставались  с  овечками и бычками, выделяли овес для
наших  лошадей  -  это  было  какое-то округлое фантастическое благополучие,
невесть  на  чем  основанное.  И  это  в  то  время,  как сами колхозники не
получали  зерна  за  трудодни, не помышляли о мясе, а кляч своих кормили чем
попало, поскольку накашиваемое сено шло в армию!
     Теперь,  по  прошествии  стольких  лет, нелегко ощутить реальность того
времени,  когда узаконилось, сделалось нормой обирание крестьян до нитки, до
степени,  обрекавшей на голодание. Они должны были кормить всех, не оставляя
себе  ничего.  Под  флагом  снабжения  армии  сыто  обеспечивались партийные
работники  и  примазавшиеся  к ним холуи, не зевали и такие ловкачи, как мой
начальник,  столь  деятельно и успешно хлопотавший о сотрудниках экспедиции,
чтобы  обеспечить  и  свою  семью, и многочисленную родню, предусмотрительно
вывезенную из Питера в тихий тыловой городок.
     Прочно  сделавшись "агентом по снабжению", я почти не жил на буровой, а
обосновался  в  Кирде, упомянутой мною деревушке на берегу Кельтмы. Там была
учреждена  перевалочная  база,  откуда грузы вьюками доставлялись на три или
четыре  участка,  где  работала  экспедиция. В пяти домах деревни оставались
малые  да  старые.  Жили  тихо  и  дружно,  какой-то особой замкнутой лесной
жизнью:  главными  кормильцами  были  два деда, делившие между всеми поровну
добытые ими дичь и рыбу - хлеба почти не ели.
     Неправдоподобной,  невозможной  для  того тягостного, накаленного злыми
страстями  времени  выглядела  жизнь  этой горстки спокойных и мирных людей,
родившихся  и состарившихся в незамутненной тиши первозданных лесов, живших,
"как  жили  деды".  Ни  ропота, ни богохульства: не жалуясь и не озлобляясь,
сносили  обездоливавшие  их  поборы,  молча скорбели о своих взятых на войну
добытчиках.  Дед  Архип,  мой  хозяин  -  рослый  и крепкий семидесятилетний
таежник,  - привечал соседских детей наравне со своей внучкой, следил, чтобы
никого  не  обделили  рыбой. Приняв меня в свой дом, обходился как со своим.
Так   же   благожелательна   и  заботлива  была  его  бабка,  любившая  меня
расспрашивать   об   оставленных   далеко   близких,  соболезновавшая  моему
одиночеству.   На  первых  порах  дичилась  молодая  хозяйка,  их  невестка,
незадолго до меня проводившая на войну мужа.
     И  из  своих  частых  поездок  по  деревням и в районный городок я стал
возвращаться  в  Кирду  как  домой. Там меня ждали. Дед Архип выходил помочь
распрячь  лошадь,  бабка  доставала  из  печки чугуны с обедом, оживлялась и
сдержанная,  молчаливая Дуня. Эти хлопоты согревали и радовали. Топилась для
меня  банька,  у бабки бывали припрятанные свежие хариусы, Дуня заботилась о
моем  белье.  Я нередко привозил гостинцы - кулек сахару, хлеб, пачку чая, а
то  и  кусок  мыла,  отрез  ситца  или  иной материи, о которых давно забыли
жители  деревни.  Всем  этим  меня  премировал  мой  начальник - разумеется,
вполне незаконно.
     Ласковая  и  тихая  обстановка  помогла  восстановить  утраченное после
последних  передряг  и  внезапного  расставания с Любой душевное равновесие.
Писать ей в лагерь я не мог, опасаясь выдать свой адрес. Все же из
     Кирды  мне  удалось отправить несколько писем родным и узнать кое-что о
Всеволоде.
     Отбыв  свои  пять лет в Воркутинских лагерях, сн успел до войны выехать
с  Севера  и жил в небольшом железнодорожном поселке под Калугой. Работы там
не  находилось.  Нечего  и  говорить,  что к тому времени никакие Калинины и
иные  прежние  его  влиятельные  пот  кровители (в большинстве не пережившие
37-го  года)  уже  не  могли  помочь,  и  жилось  ему  тяжко.  И он, человек
мужественный,  неспособный пасовать перед неблагоприятными обстоятельствами,
поступил  решительно;  осадил  местного  военкома,  пока  не добился от него
назначения  в  санитарный  железнодорожный  отряд.  Пусть  наденут  на рукав
повязку  с  красным  крестом,  раз признан "недостойным защищать отечество с
оружием в руках!".
     Правда,  под  этим  предлогом  отказывали  в  приеме  в армию социально
чуждым  лишь  на  первых  порах.  Едва  обозначилось, каких гекатомб требует
сталинская  стратегия, приступили к формированию из этой "контрреволюционной
сволочи"  особых  батальонов  и бросали их, кое-как вооруженных и обученных,
на  затычку  прорывов  и  дыр фронтов. И были придуманы красивые слова: "Они
смертью  искупили  вину  перед  родиной...".  Их  чудовищную лживость должно
оценить  потомство.  От брата я получил письмо, когда им был сделан второй -
непоправимый  -  шаг  на  единственном,  как  он  полагал,  пути,  ведшем  к
нормальной жизни.
     "Пятилетний  срок  в лагере закрыл мне все дороги, - писал он. - Я даже
не  могу  жить с семьей в Москве. В сорок один год с таким положением нельзя
мириться.  И  я  решил:  "голова  в  кустах  или  грудь  в  крестах"!  После
двухмесячных   курсов,  куда  я  откомандирован  по  ходатайству  начальника
санпоезда,  помощником которого я сделался, меня направят на фронт офицером.
Коли  вернусь, все должно быть забыто, потому что я намерен отличиться. Если
погибну, жене и сыну станет легче жить".
     И  невозможно  отсюда,  из  своей  норы,  остановить брата, не дать ему
совершить  этот  мужественный,  благородный,  но такой напрасный и ошибочный
шаг,  открыть  глаза  на его заблуждение! Мне было так очевидно, что никакие
заслуги  и  жертвы,  никакие  подвиги  не могут изменить отношение властей к
тем,  кто  был  однажды  занесен  в  списки  лиц,  для  них  опасных,  - лиц
осуждающих  и  рассуждающих,  со  своими  мнениями  и  взглядами,  способных
умалить  их  авторитет, посеять сомнение в непререкаемой праведности. Короче
-  тех,  кто не обманут ни гримом, ни демагогией, а видит их неразоблаченную
суть   дорвавшихся   до   пирога  власти  невежественных  временщиков.  Даже
наоборот:   человек,  выдвинувшийся  благодаря  своему  мужеству,  заслугам,
таланту,  становился  особенно  опасным и подозрительным. Упования Всеволода
покоились  на  неверных оценках, на непонимании сути господствующей политики
и  тактики,  основанных на принципе, что лучше обезвредить сотню невиновных,
чем  прозевать  одного  врага  или возможного конкурента. Прошлое никогда не
забывалось  и  не  прощалось  никому.  Будь  я рядом, я внушил бы брату, что
наследники  Ленина  и  Дзержинского  не способны на благородный поступок, не
могут  честно  простить старого, сделавшегося безвредным не только врага, но
и инакомыслящего, предать забвению былые расхождения.
     Не  дожил  ты, родной мой, до дня, когда так трагически оправдались все
эти  предчувствия и безнадежные оценки! Уже на второй год войны сразили тебя
немецкие  пули, и покоится где-то в новгородских лесах твой безвестный прах,
так что и узнать нельзя, где могила.
     Как  оборвалась твоя жизнь? Что передумал ты, оказавшись в рядах армии,
сражавшейся  против  вековых  врагов России, но и объявивших крестовый поход
за  освобождение  мира  от  ига марксизма? Почти наверняка угадываю, что ты,
как  и  я,  едва  нарушили  гитлеровские  полчища  наши  границы,  стал жить
надеждой  на  то, что победительницей из огненной боевой купели выйдет милая
наша,  исстрадавшаяся  Россия,  которая сможет не только поставить на колени
извечный  тевтонский  милитаризм,  но  и  покончить с домашними диктаторами.
Пусть  пожрет  гад  гада! Да избавится навеки Родина, а с нею и растоптанная
Европа,   весь  мир,  от  власти  насильников  и  демагогов,  всех  кровавых
освободителей  человечества.  Пусть  развеется  в  прах приманчивый ореол их
учений  и они сгинут, обескровив друг друга, и очнутся народы, придут в себя
после  кошмарных  лет  террора  и  насилия, заживут по-настоящему свободно и
достойно.  Должны  были, непременно должны были и тебе мерещиться задышавшая
вольно  Россия,  наш  народ,  наши мужики, по-настоящему расправившие плечи,
поднявшие  голову,  почуявшие,  что  нет более над ними жестоких указчиков и
погонщиков,  закабаливших  их,  опустошивших  души,  приучивших к раболепию,
чтобы  воплотить идеал элиты, правящей безгласными крепостными, как в лучших
социалистических утопиях...
     Да,  один  из  гадов  был сокрушен. А второй, еще не придя в себя после
опьянения   победой,   еще   оглушенный   фанфарами,   призванными  рассеять
испытанный  смертельный  страх,  спешил  насытить жертвами стосковавшиеся по
массовым  пополнениям  ячеи ГУЛАГа, загрузить застенки, дать палачам работу.
Корчились  на  виселицах  тела  казненных,  и  среди  них  повисли  в петлях
пойманные  где-то  в  Азии девяностолетние старцы - уцелевшве призраки белых
атаманов...  Одних  этих  расправ  с  ничтожными  тенями  гражданской  войны
достаточно,  чтобы  опровергнуть  иллюзии,  какие вдохновляли поступки моего
брата.
     Я  вчитываюсь  в  строки  последнего  письма Всеволода и вспоминаю нашу
переписку  с  ним в тульской тюрьме и в Архангельске, какую мы вели, помня о
перлюстрации  и  соглядатаях... Не они ли мерещились ему, когда он писал мне
в этот последний раз?..

x x x

     Все  это  еще  впереди,  за  жутким  опытом  смертельной  схватки  двух
диктатур,  за  годами  лишений,  голода,  расправ.  Рока  что я разъезжаю по
пустынным  дорогам  Зырянского  края,  ставшего  республикой Коми, с редкими
таежными  деревнями, глухими лесами и растекшимися пятнами лагерной проказы.
Война,  и потому матери не могут требовать хлеба для своих детей, колхозники
-  оставления  им  зерна  для  посева,  переселяемые  и  ссылаемые  народы -
требовать еды в свои теплушки: все для фронта, все для победы!
     Иногда  мне  приходилось  бывать  в Сыктывкаре, прежнем Усть-Сысольске,
ставшем  столицей  Коми. Тут я получаю от моего шефа очередные выхлопотанные
им  наряды  на  поставки и снабжение. Не то он поручает мне самому сходить в
соответствующие   республиканские  организации.  Тогда  я  ощущаю,  с  каким
затаенным  негодованием,  с  каким  внутренним  возмущением ведающие выдачей
служащие  подписывают  документы  на  получение сахара, масла, мяса, круп...
кем  же?  Чужаком,  представителем  никому не нужной экспедиции, когда всего
этого лишены они сами, их дети и родители...
     Городок  наводнен  приезжими.  В  Сыктывкар  доставляют  вывезенное  из
Прибалтийских  республик  население.  Это  большей частью семейные горожане,
интеллигентные  люди  с  семьями  и  обычным  бестолковым багажом беженцев и
ссыльных.  Они  рады  обменять на кусок хлеба, на что-либо съестное все, что
находит  покупателя. Рынок кишмя кишит этими продавцами, а спроса почти нет.
Золотое  время для спекулянтов и ловкачей! Повторяется то, что наблюдалось в
первые  годы  революции"  в,  период  "военного коммунизма", когда и меха, и
драгоценности  сбывались,  за  овес  и картофель. С той только разницей, что
овес  и  картофель  мужики.  обменивали  свой,  добытый  трудом,  тогда, как
нынешние  ценности,  служащие  валютой,  -  буханки  хлеба, куски сахара или
завернутые  в газету крохи масла и ломтики сала - ворованные, поступившие со
складов  или  пекарен  от  заведующих  и  кладовщиков,  работающих  в доле с
начальством.  А  в  остальном  -  те же попавшие в беду люди, расстающиеся в
мороз  с  валенками  или  овчиной,  с  последним  бельем, и те, кто, радуясь
удаче,  жадно  бросается на добычу... Впрочем, была и ленинградская блокада,
после  которой,  я  полагаю, удивить ничем нельзя: и там были люди ни в чем,
благодаря  связям с всесильными обкомовцами и райкомовцами, не нуждавшиеся и
располагавшие  даже  излишками,  которые  очень выгодно выменивали на ценные
вещи,  когда  под  боком  у  них  вымирали  целыми  семьями,  а  выжившие  с
гадливостью вспоминают, как варили кошек...
     ...Облитые  ярким  лунным светом нескончаемые ельники, бросающие густую
тень  ва  окаменевшие  от  мороза  сугробы,  и  тишина,  взрываемая нещадным
скрипом  полозьев. До ближайшей деревня не менее пятнадцати верст. Конь мой,
весь  закуржавевший,  неторопливо трусит, но чаще переходит па спорый шаг. Я
не  очень  понукаю - позади уже с десяток верст, надо поберечь лошадку, да и
приходится  то и дело соскакивать, с саней и идти рядом, держась за оглоблю,
На.  мне-  тулуп, валенки, ватные штаны, но стужа пробирает, и если время от
времени  не разогреваться, не выдержишь дороги. Накануне в городе термометр,
упал  до  -  38o, а тут ночью застывший лес и воздух словно, железный. И так
пустынно,  так  все недвижно, что из-за этого хочется двигаться, подтвердить
себе, что ты живой в этом мертвом, стыло мерцающем царстве.
     За  два  с  лишним  часа  дороги  не было встречных, никого не пришлось
обогнать.  И  так  будет  всю  ночь:  во  всей  простывшей насквозь - до еле
мигающих  звезд - Вселенной попряталось все живое, затаилось и пережидает...
И  только  моя  упряжка  с  хрипящим  конем  и подневольным седоком движется
крохотной  живой  точкой  по  едва  наезженному  твердому снегу: ничтожный и
беспомощный  очажок  жизни.  Страшны  эти  заковывающие Север стойкие стужи,
беспощадные для ослабевших, плохо укрытых, бездомных.
     Я  остановился,  чтобы  очистить  ноздри  у  лошади  от закупоривших их
льдинок.  Яростный  скрип  полозьев  смолк,  и  особенно  глубокой  и полной
сделалась  всеобъемлющая  тишина  тайги.  Белое  безмолвие! Такое же, как по
Клондайку, - и тут на десятки верст кругом нет ни живой души, ни жилья.
     Вдруг  явственно донесся скрип. Сразу сделалось тревожно. Добра не жди,
если  это  один  из  тех  патрулей,  что  разъезжает по деревням, разыскивая
лагерных  беглецов! Эти охранники опасны: они приучены охотиться за людьми и
получают  премии  с  "представленной  головы". Вдобавок, я везу два ящика со
сливочным маслом, связку одеял, еще кое-что - приз богатый...
     Я  вскочил  в  сани,  высвободил из-под сена топор, потом круто натянул
вожжи,  хлестнул  ими задремавшего конька: на всякий случай - вдруг придется
пуститься  вскачь...  Снова послышался настороживший меня скрип. Он раздался
ближе,  прервался,  чтобы  снова  ненадолго возобновиться и тут же смолкнуть
окончательно.   Я   тронул  лошадь  навстречу,  вслушиваясь  и  вглядываясь.
Мелькнула  догадка: раз не слышно матюгов, вряд ли это охранники. А потом на
фоне   заиндевевших,   ослепительно  белых,  искрящихся  придорожных  кустов
зачернела человеческая фигура.
     Синий  свет  месяца  в большие морозы настолько силен, что позволяет на
близком  расстоянии  видеть,  как днем, только выглядит все неживым, вернее,
непривычным  и таинственным, как в старинных балладах. Я сразу различил лицо
старой,  грузной  женщины  с  побелевшими  от  мороза  щеками  и  блестящими
неподвижными  глазами. Она была закутана в тряпье: голова обернута в обрывки
шали  или  пледа, туловище неимоверно утолщал заплатанный просторный бушлат,
надетый   поверх  пальто,  ноги-тумбы  были  обуты  в  огромные  разношенные
армейские  ботинки.  Ей  в  плечо  врезалась  лямка от веревочных постромок,
привязанных  к  деревянным санкам - довольно длинным, но не настолько, чтобы
уместились   ноги   лежавшего   на   них  навзничь  мужчины.  Они  деревянно
вытянулись,  оставаясь  на весу, носки расшнурованных ботинок, неподвижные и
жуткие  своей  оцепенелостью,  торчали  кверху.  Я успел разглядеть лагерные
штаны,  что-то  вроде  ватного  рваного  одеяла, каким был накрыт лежащий...
очевидно, мертвый, подумал я.
     Завидев  лошадь, женщина замахала руками, стала что-то хрипло торопливо
выкрикивать.  Я  подошел  к  ней.  Вблизи мне показалось, что она смотрит на
меня,  не  вполне  сознавая  мое  присутствие.  Не  все мог я разобрать в ее
непрерывной  скороговорке,  тем более что она продрогла до косноязычия, губы
и  язык  ей  плохо  повиновались. К русским словам примешивались украинские,
немецкие; акцент выдавал еврейку из какого-нибудь белорусского местечка.
     И  все же из бессвязных ее фраз - она то обращалась к лежащему на санях
мужу,  пеняла  ему  за то, что он не хочет встать и ей помочь, то доказывала
кому-то,  что  нужное лекарство легко достать в соседней аптеке, или просила
помощи,  жаловалась, в каком отчаянном положении ее оставили, - я понял, что
она  повезла  заболевшего  мужа  в  больницу  и  не понимает, что он мертв и
окоченел.  Догадался  я  и о том, что она помешалась от нужды и лишений, а в
пути ее разум окончательно помутился. Что было делать?
     Старуха,  случалось,  впопад  отвечала  на  мои  вопросы, и это помогло
принять  решение: везти ее в деревню, куда ехал сам и откуда она отправилась
в свой безумный путь.
     Они  с  мужем  жили  там  на  отшибе, никому не нужные чужаки-ссыльные,
дряхлые  и  беспомощные.  Голодали  и  мерзли  в развалившейся избе. И когда
заболел  муж, начал в жару бредить, плохо соображавшая старуха не стала ни к
кому  обращаться  -  да  и  не  к  кому было скорее всего! - решив, что сама
отвезет  его  в  больницу,  как возила на себе из леса санки с валежинами на
дрова.  По  ее  словам  выходило, что она еще засветло пустилась в путь - не
зная  толком  ни  расстояния, ни названия деревни с больницей - по уводившей
куда-то первой попавшейся дороге.
     Муж  ее  замерз  уже  давно  -  на его лице с синими втянутыми губами и
плотно  закрытыми  ввалившимися  глазами,  на  которых  как-то  удерживались
железные   очки,  блестел  иней.  В  женщине  огонек  жиэни  еще  не  потух,
помутневшее  сознание  побуждало  непрерывно  что-то  бормотать и двигаться,
куда-то стремишься.
     Она  не  сразу  поняла,  что  я  собираюсь  с  ней делать. Когда я стал
снимать  с  нее  лямку,  повел  к  своим  саням,  она  даже  запротестовала,
уперлась.  Но  силы  ее  были  на  исходе: она еле держалась на ногах, и мне
пришлось  ее,  грузную  и неповоротливую, приподнять, чтобы посадить в сани.
Чуть  не  всей  дюжиной  одеял  я  с  головой укутал свою пассажирку и зарыл
поглубже  в сено. Много труднее пришлось с покойником - он никак не умещался
в  возок, а подогнуть затвердевшие ноги было нельзя. Я уже собрался оставить
его  в  лесу,  как вдруг нашел выход: уложил вниз головой в передок, так что
туловище  легло  наискось  вдоль  роспусков,  а  ноги  торчали наружу. И сам
кое-как примостился между старухой и покойником.
     Я  с  места  погнал  лошадь  крупной рысью, понимая, что если еще можно
спасти  несчастную  путешественницу, то только доставив ее как можно быстрее
в  теплую  избу.  Сани  подбрасывало на ухабах, и мне пришлось остановиться,
чтобы  привязать мертвого. Потом я стал мерзнуть сам, так как изрядно взмок,
пока  возился  со  своими седоками. Но слезть с саней и согреться бегом я не
мог:  лошади  нельзя  было  давать  сбавлять  ходу, - и сквозь толщу одеял я
почувствовал, как старуху, начавшую стонать, колотит озноб.
     До  деревни  было  недалеко,  и  мы скоро доехали. Тут я бывал прежде и
сразу  направился  к  знакомому хозяину. Он помог мне внести в дом еще живую
старуху.  Покойника  мы  побоялись оставить во дворе из-за собак и заперли в
чулане.    Оказалось,