м  сроком.  Меня  же  приговорили  к  пяти годам лагеря - чистым, без
дополнения в виде ссылки и других ограничений.
     Приговор  объявили  неожиданно,  в  один  из  тех неотличимо бесцветных
дней,  каким  я  и  счет  потерял.  Не  было  ни  предчувствия,  ни  особого
настроения  -  ни  единой  черточки, какая бы его выделила. Вдруг, в волчок:
"Собраться  без  вещей!"  Я не сразу понял, что это относится ко мне, хотя в
камере  не  было  никого,  кроме  меня.  Потом  засуетился,  хотя  все сборы
сводились к тому, чтобы подойти к двери и ждать, когда отопрут.
     Повели   меня   в  незнакомую  прежде  часть  здания,  судя  по  высоте
просторных  коридоров  и  полированным  дверям  - начальническую. В огромном
кабинете  с  портретами  за  необозримым столом прямо и каменно-строго сидел
плотно  сбитый  военный  с  ромбами  в  петлицах - должно быть, сам Аустрин,
начальник  Архангельского  управления  НКВД и единодержавный хозяин области.
Подле   него   стояло   несколько   человек   -   подтянутых,  с  неподкупно
бесстрастными лицами. Все молча, высокомерно на меня уставились.
     - Дайте  ему ознакомиться и расписаться! Стоявший в стороне младший чин
достал  из  папки  листок бумаги. У длинного стола, упиравшегося в массивный
золоченый прибор, громоздящийся перед Ауст-риным, он отдал его мне.
     - Распишитесь!
     То  была "выписка из протокола" - узенькая бумажка, где слева значилось
"Слушали"  и  было напечатано на машинке: "такой-то, имярек, 1900 г. р., сын
помещика,   судимый",   а   справа,   под  словом  "Постановили",  читалось:
"Заключить   в   исправительно-трудовой  лагерь  сроком  на  пять  лет,  как
социально опасный элемент". Внизу неразборчивые подписи.
     Пока  я читал да подписывал, Аустрин поднялся со своего кресла, подошел
ко   мне   и  стал  разглядывать  в  упор.  Фигура  атлетическая,  несколько
ожиревшая,  но ростом чуть ниже меня. Так что сверху вниз смотрел на него я.
Массивная,  коротко  остриженная  голова,  короткая шея, заключенная в тугой
воротник, белые ресницы и брови; взгляд неподвижный, тяжелый.
     - Вы   понимаете,   что   мы   даем  вам  возможность  исправиться?  Не
наказываем,  как  того  заслуживают  ваши  преступления. Вы можете примерным
поведением  и  честным  трудом  оправдать  оказанное  снисхождение.  Товарищ
Сталин  учит  нас  через полезный труд перевоспитывать... Но мы беспощадны к
тем,  кто  наше  доверие  обманывает.  Не  хочет  служить  партии во главе с
товарищем Сталиным и народу там, где ему... назначено...
     Аустрин  говорил  с  сильным  акцентом,  медленно, деревянно. Помолчал,
продолжая  пристально  и  с  некоторым  интересом  меня  разглядывать. Глаза
водянистые, немигающие...
     - У вас есть заявление? Хотите сказать что-нибудь?
     - Хочу,  товарищ  начальник,  -  я умышленно не сказал "гражданин", как
обязывало  мое  положение  осужденного.  -  По  правилам русского языка надо
писать   не   "судимый",   а   употребить   причастие   прошедшего   времени
"судившийся". Тут упущение, если это слово вообще уместно...
     - Да?.. Ну что же... Уведите.
     Не  знаю,  как  расценили  мою выходку хозяева кабинета - я был для них
всего  пойманной  мухой, дребезжащей не попавшим в клей крылом. Возможно, не
уловили  насмешки. Собой я был недоволен: не к месту было мое умничание, и я
бранил  себя  за  всегдашнюю  ненаходчивость.  Не умею я, как фехтовальщики,
сделать  точный  мгновенный  выпад.  Разящие  реплики  приходили  в голову с
опозданием.  Правда  и  то,  что  мне  нечего  было  сказать по существу: не
объяснять   же   им,  как  гнусна  эта  пародия  на  правосудие!  Как  много
отвратительнее  она  той  же  комедии  выборов,  раз  в  этой игре на кону -
человеческая  судьба... Этак схлопочешь, не отходя от кассы, новое следствие
и новый срок!
     Итак,  гора родила мышь. Бросили в тюрьму шпиона, а в чем обвинить - не
нашли:  во  всем  Уголовном  кодексе не подобралось подходящей статьи. В ход
пущена  формулировка  -  "социально  опасный  элемент", сокращенно "соэ". По
классовому признаку, без нарушения закона!
     Таких     неопределенно-обвинительных    словосочетаний,    маскирующих
бессудные  расправы,  в  то  время появилось множество: они заменили закон и
правосудие.  Распространилось  "свэ" - социально вредный элемент - для воров
и  шпаны; "крд" и "кра" - контрреволюционная деятельность и агитация, "пш" -
подозрение  в  шпионаже.  Арсенал  емких  формулировок рос. В скором времени
хлынет  поток  осужденных с трудно расшифровываемыми четырьмя буквами "чсвн"
-  член  семьи врага народа - на срок от десяти лет до "вышки", расстрела, в
зависимости  от  степени  родства. Попутно черточка: Сталин лично справлялся
по  телефону,  приведен  ли  в  исполнение приговор над двумя родственницами
Тухачевского. Не упустили ли их расстрелять...
     Подобные  дворцовые  тайны мы стали узнавать в лагерях, когда они стали
пополняться   массой  разжалованных  заправил  партии,  поскользнувшихся  на
гладких паркетах, угождая диктатору.

x x x

     В  городскую  тюрьму меня переправили в день вызова к начальству. Тут -
муравейник,  смесь  "племен,  наречий,  состояний..."! После отшельнического
десятимесячного  уединения  я  оказался в шумном многолюдий, в вертепе, куда
волей  ведомства  было  натолкано,  втиснуто до отказа с сотню разношерстных
людей.  Были  они настолько отличны друг от друга, что общность судьбы почти
не  ощущалась. Все в этой беспокойной камере с обшарпанными стенами, убогими
топчанами,   тяжелым   столом   с  неотскоблимой  щелястой  столешницей,  со
слоняющимися  праздными  вялыми  людьми  выглядело  устоявшимся,  живущим по
своим  обычаям. Мне отвели место в полторы доски на нарах; не расспрашивали,
давали  осмотреться.  Разве  кто мимоходом спросит - откуда, дане встречался
ли  с  таким-то...  Камера  была  транзитной,  пересыльной,  и  все тут были
осужденными - со сроками.
     Первое   впечатление,   что   не   встречу   здесь   родственную  душу,
оправдывалось.  Состав  тюремного  люда  отражал  изменения,  происшедшие за
двадцать   лет  после  революции.  Были  истреблены  и  повымерли  подлинные
"бывшие",  представители  верхних  сословий царской Россиц; их отпрыскам уже
удавалось  раствориться  во вновь формирующемся обществе, где задавали тон и
верховодили   люди   нового   толка.   Разгромленное  духовенство  было  так
малочисленно,  что  уже  редко  доводилось  встретить на лагерных перепутьях
заключенного  священника-тихоновца.  Живоцерковники  успешно  учились жить в
ладу  с  властью.  Не  стало  в 1937 году потоков раскулаченных - они к тому
времени  поиссякли,  да  и  текли  более  всего  в  обход  тюрем:  эшелоны с
мужиками,  формировавшиеся по областным городам, выгружали непосредственно в
местах ссылки.
     ...Заключение,  особенно  длительное,  стирает  внешние  различия между
людьми,   налагает   на   всех   одинаковую  печать,  гасит  ум,  интеллект,
способности,  и  потому  я,  сколько ни приглядывался и ни прислушивался, не
улавливал  черт или интонаций, какие бы обличали своего, понятного человека.
В  камере, помимо воров и другого отребья, державшихся, впрочем, спокойно, -
перевес  сил  не  на  их  стороне - было несколько проштрафившихся служащих:
растратчиков-кассиров,    махинаторов-завмагов,   зарвавшихся   взяточников,
неунывающих  и  даже  самоуверенных.  Конфискации  имущества  не затрагивали
припасенных  этими  предусмотрительными  людишками кубышек, да и в лагере их
ждали  те же небесприбыльные - коли с умом-то - должности, и любая проходная
амнистия  или  подкрепленные  весомой  взяткой ходатайства сулили сокращение
срока и возвращение к бескорыстному служению вождю, партии, народу...
     Неощутимо  влился  в это сборище и я. Наравне со всеми гремел ботинками
без  шнурков  на  гулких  лестницах, ходил на оправки и прогулки, напряженно
вслушивался  в выкликаемые на этап фамилии, сделался для новичков обтершимся
заключенным...
     Тут  не  задерживались. Попав сюда, можно было ждать через десяток дней
отправки.  Кое-кто  застревал,  бельшей частью специалисты: на них поступали
требования  из ГУЛАГа. Об этой механике мне рассказал торчавший на пересылке
третий  месяц  инженер-технолог  Иван Сергеевич Крашенинников - один из двух
или  трех  интеллигентных  лиц, встреченных мною в архангельской тюрьме. Как
старожил  с  непререкаемым  авторитетом,  он  пристроил  меня  на  отдельном
топчане  возле  себя.  В  помещении был закоулок, род ниши - уверяли, что мы
находимся   в   бывшей  тюремной  часовне,  -  где  жительствовали  староста
(Крашенинников),   два   его   помощника,   еще   кто-то.  Словом,  камерное
начальство,  освобожденное  от  нарядов  -  чистки  сортиров  и помойных ям,
уборки   коридоров,  разноски  ушатов  с  кипятком:  арестанты  пересыльного
отделения   обслуживали   всю  тюрьму.  Отмечу,  что  выполнять  эти  наряды
стремились  уголовники  для  встречи  с  дружками из других корпусов тюрьмы.
Всегда,   само  собой,  находились  добровольцы  идти  на  кухню  -  кормили
впроголодь.
     - ГУЛАГ  -  крупнейший,  всесоюзного  масштаба подрядчик по обеспечению
рабсилой,   -  толковал  мне  Иван  Сергеевич,  считавший,  кстати,  что  на
пересылке  наблюдение  ослаблено  и  можно  почесать  языки, - туда отовсюду
поступают    требования.   Из   того   же   Архангельска   рапортуют:   есть
инженер-технолог,  сорока  трех  лет,  статья  58,  пункт 10, срок три года,
стаж,  узкая  специальность,  краткая  характеристика.  В  ГУЛАГе  сверяют с
картотекой:  откуда  поступили  соответствующие заявки? Спрос обеспечен. Все
стройки,  все горные разработки, весь лесоповал Союза! Поставляют партиями и
в  одиночку,  своим  родным  гулаговским предприятиям и на сторону. Хе-хе! В
Англии сто лет назад отменили работорговлю... - это-то он сказал на ухо.
     - Сел   я  за  великого  пролетарского  писателя,  -  рассказывал  Иван
Сергеевич.  -  Вернее, как сформулировано в обвинении, за его дискредитацию.
Это  я  так  неудачно свои именины отпраздновал. Были гости, все свои, между
прочим:  друзья  по  работе,  старые  приятели.  Зашел  заговор о Горьком...
Нечистый  и  дернул меня сказать - не нравится мне, мол, его язык: вычурный,
много  иностранных  слов...  Да  еще  приплел  Чехова,  назвавшего  "Песню о
Буревестнике"  набором трескучих фраз. А в газетах только что протрубили, на
все  лады  размазали  слова  Корифея,  - голос инженера сошел на еле внятный
шепот,  глаза  шарят  вокруг, - "Девушка и смерть"-де - переплюнула "Фауста"
Гете!..  Кто-то  за  моим  столом  смекнул - шмыг куда надо и настучал. Меня
через день загребли.
     Я обрушился на доносчиков.
     - Слов  нет, гадко. Ни в какие ворота не лезет: угощаться у друга, пить
за  его  здоровье,  а  потом  настучать,  -  согласился мой собеседник. - Но
возьмите  в соображение: каждый из гостей, пропустивший мои слова мимо ушей,
знал,  что  ставит себя под удар. Что кто-нибудь донесет - это азбучно. И ты
ответишь:  при тебе говорили, а ты смолчал... Значит, заодно... и пошло! Так
что  вернее  опередить. Именинник, ничего не скажешь, малый душевный, но сам
виноват: собрал застолье и такое ляпнул!
     Этот  инженер  был веселый и остроумный человек. "Испекли" его быстро -
следствие  не  продлилось и месяца. Положение знающего специалиста позволяло
не  слишком  беспокоиться за будущее - инженеры и врачи очень редко попадали
на  общие  работы,  да  и  срок у него был детский. И инженер мой не унывал,
уверял, что "дешево отделался": могло быть лишее.
     Он  был  мне  приятен обходительностью манер, знаниями и начитанностью;
влекли  к  нему  ощутимая  доброта,  снисходительное  отношение  к  людям. И
одновременно   немного   раздражала   какая-то   слепая  жизнерадостность  -
наперекор  очевидному.  Точно  он  не  хотел  -  или  не умел? - видеть, как
безмерны  вокруг  притеснения  и  страдания,  и,  человек  образованный,  не
вдумывался в причины, породившие наши чудовищные порядки.
     Он  как-то  упомянул  о  голосовании  на  общем  собрании  -  надо было
требовать  смертной  казни  очередных врагов народа, - и попробуй не поднять
руку "за"!
     И  я  говорил  себе,  что  судьба избавила меня от таких искусов, и еще
неизвестно,  хватило  бы  у меня мужества не поднять руки. И все-таки... Был
же  у меня пример Всеволода, отказавшегося участвовать в таком голосовании и
потом  еле  выкарабкавшегося  благодаря  чьему-то покровительству... Сложно,
Боже,  как сложно становилось найти человека, с которым бы можно высказаться
нараспашку, поговорить начистоту!
     ... - Наташа, это вы? Боже мой...
     - Как вы изменились...
     Полчаса  назад  меня  выкликнули на свидание. Я шел, недоумевая: кто бы
это  мог  отважиться?..  Меня ввели в большую сводчатую комнату, где поодаль
друг  от  друга были рассажены на табуретах несколько женщин. За ними лениво
приглядывал  сонный  надзиратель.  В  дальнем  углу, против окна, я не сразу
разглядел Наталью Михайловну Путилову, сидевшую спиной к свету.
     - Разговаривать  только  сидя,  ничего не передавать, - буркнул страж и
отошел, предупредив, что мне разрешено двадцатиминутное свидание.
     - Как  неблагоразумно,  Наташа,  ведь вы рискуете!.. Как вам удалось? -
поцеловав  своей  гостье  руку,  я сел на табурет, поставленный против нее в
двух шагах.
     - Я  назвалась племянницей вашей матери. Впрочем, после приговора стало
проще.  А  вот  с передачами было трудно: то вообще отказывали, то требовали
подтверждения  родственных  связей. Все улаживать помогал шурин вашего брата
- Игорь Кречетов.
     Торопясь,  отрывисто, оглядываясь на медленно расхаживающего по комнате
стража,  Наташа  рассказала  мне,  что  Всеволод  был  еще зимой арестован и
находится  в  Воркутинских  лагерях  с  пятилетним  сроком.  Его жена Катюша
приезжала  к  брату  в  Архангельск.  Ей предложили взять мои вещи - при ней
сняли печать с комнаты,
     - Я  принесла,  вот  тут  сапоги, белье, кое-что из одежды... Вас очень
поразило  известие о брате... Ах, друг мой, ему еще повезло... Вы не знаете,
что  сейчас  творится.  В Москве сплошные аресты, берут и здесь... не только
ссыльных,  но и большое начальство. Говорят, в Москву увозят. Расстрелян сам
Аустрин...
     ...С  некоторых  пор Путилова часто бывала у меня, иногда заходил к ней
я.  Сначала  это были деловые свидания - Наташа перепечатывала мои переводы.
Потом  видеться  вошло  в  привычку,  я  забегал на чашку чая. Когда мы были
вместе, с нами было и наше милое петербургское прошлое.
     Бывала  Наташа неровной, то оживлена до экзальтации, то сумрачна и даже
агрессивна.  Однажды  я чуть иронически воспринял ее упреки за неразборчивый
почерк:  "Вы относитесь пренебрежительно к работе машинистки!.." - ив слезы.
Я  переполошился.  Бросился  ее успокаивать, целовал руки, гладил по голове,
просил  прощения. И открылось мне, что не в моих насмешливых словах причина:
была  она еще молода, с нерастраченной потребностью любви и опоры, с горьким
сознанием  уходящих одиноких лет. Я же, и коротко с ней об-щаяеь, полюбив ее
общество,  не  забывал  про  две  трагические  тени  - расстрелянный Сивере,
расстрелянный  Путилов.  И,  разумеется,  подавил  бы в себе всякое чувство,
если  бы  и  увлекся.  А.  вот  здесь, в подлой тюремной обстановке, рухнули
преграды.  Несвязно, жарко, перебивая друг друга, мы торопились сказать все,
что  могло быть сказано раньше. И горько становилось на сердце, почуявшем то
хорошее и светлое, что могло быть между нами.
     Последние  минуты  свидания  мы  были  как  в тумане. Маленькие горячие
ладошки  Наташи  в  моих  руках.  Смотрели  друг  другу  в  глаза  -  и  так
объяснялись...  Но  -  "Свидание  окончено!".  Прощались  стоя.  На какие-то
секунды  Наташа  прижалась  ко мне - не оторвать. Мы поцеловались, как перед
смертью,  -  отчаянно  и  безнадежно.  Еще,  еще...  Последний раз... И меня
увели.
     Кружилась  голова.  Тоска  о  невозвратном комом подкатывала к горлу. И
все  виделось  мокрое  от  слез лицо с горячечными, пронзительно прекрасными
глазами. В них - укор, и отчаянное сочувствие, и страх...
     ...Я  вписываю ее имя в свой длинный синодик: Наташа Путилова погибла в
том  же  1937  году.  Из  Архангельска  ее отправили по этапу в трюме судка,
переполненном  заключенными.  Их  везли морем в заполярные лагеря. В спертом
зловонии Наташа задохнулась. Тело ее выбросили за борт...
     Знаю я и другую смерть от удушья в схожих обстоятельствах.
     При   подходе   немцев   к  Малоярославцу  оттуда  спешно  эвакуировали
наловленных  высланных,  во  множестве осевших в этом городке - за пределами
"сто  десятого  километра" от столицы. Был среди них Владимир Константинович
Рачинский  - маленький, щуплый и близорукий интеллигент чеховского склада, в
прошлом  богатый  помещик и убежденный земец. Его впихнули в товарный вагон,
где  стояли  впритык  один  к  другому. Сдавленный со всех сторон, Рачинский
задохнулся  -  когда  и  как,  никто  не  заметил. По малому его росту, лицо
Владимира  Константиновича  утыкалось  в спину или грудь соседа. Быть может,
он  и  пытался  высвободиться,  шевельнуть рукой, неслышно из-за стука колес
вежливо  просил:  "Пожалуйста,  чуть-чуть  на секунду отодвиньтесь..." Когда
выгружали  из  вагона,  Рачинский,  уже  застывший,  повалился  как  сноп на
провонявший мочой пол... Умер стоя.
     Нет,  не утешает сознание, что с 1937 года одни палачи стали уничтожать
других.  Пусть  тот  же  Аустрин  и  тысячи других чекистов погибли в ими же
учрежденных  застенках.  Эта  кровь  не может искупить те миллионы и десятки
миллионов  жизней  вполне невиновных людей, каких руками аустриных истребила
трижды  проклятая  сила,  прикрывшаяся  знаменем "диктатуры пролетариата". И
когда  сейчас,  в  конце  семидесятых  годов, с высоких трибун и в партийной
печати  заговорили  о  нравственности  и  морали,  чуть  ли  не  о  любви  и
человеческом  сочувствии  - милосердии! - я вспоминаю, переживаю заново... И
режет  слух  лицемерный  лепет.  То  -  очередной прием, призванный ввести в
заблуждение,  прикрыть  овечьей  шкурой  неслабеющую  готовность  подавлять,
уничтожать,  убивать,  если  только возникнет и тень угрозы этой диктатуре -
уже  не  пролетариата,  так  теперь  стесняются  говорить, а подменившей это
понятие   власти   кремлевской   олигархии.   Как   говорить   о   добре   и
справедливости,   не   отрекшись   от   того   кровавого  марева,  оставаясь
наследниками   дзержинских?..  Продолжая  упорно  называть  клеветой  всякое
упоминание  о  злодеяниях  минувших  десятилетий?  Отказываясь  судить своих
"преступников  против  человечности"?..  Как  поверить  разбойнику, на время
припрятавшему   нож,  пусть  он  и  расписывается  в  том,  что  преисполнен
братолюбивыми чувствами?
     ...Исподволь  старожилом  камеры сделался и я: шло время, а меня все не
выкликали  на  этап.  Конечно  же,  ГУЛАГ  не  взвешивал,  как выгоднее меня
запродать.  Образованность  без  технических  знаний  не  стоила и гроша, по
представлениям  этого  ведомства,  и  я  мог  рассчитывать только на участь,
уготованную  мне  моей  первой  -  "лошадиной"  --  категорией  здоровья: на
почетное участие в лесоповале, как острили бывалые лагерники.
     В  нашу  пересылку  не  попадали  непосредственно  с воли, а лишь после
следствия,   но   слухи,  подтверждавшие  узнанное  от  Натальи  Михайловны,
проникали  через  уборщиков.  Все  прочие корпуса тюрьмы были, по их словам,
забиты   "чисто   одетыми"   людьми   -   в  наркомовских  куртках,  длинных
командирских  шинелях с сорванными знаками различия. В коридоре "смертников"
видели  областного  прокурора... Я вспомнил его брезгливо сощуренные глазки,
манеры  олимпийца,  роняющего  несколько  слов  перед  небритым арестантом в
обтертых, мятых штанах...
     Эти  сведения  тревожили  -  хотелось очутиться подальше от вершившихся
под  боком  ра