и хоть
что-либо  из  моих  объяснений,  терялся,  имея дело с пареньками из далеких
горных   аулов,  не  понимавшими  русского  языка.  Как  всякого  неопытного
преподавателя,  меня  угнетало  сознание  недостаточной  подготовленности  и
пробелов  в знаниях, и я до смерти боялся каверзных вопросов, какие бы могли
меня оконфузить перед всем честным народом.
     К  концу семестра я справился с внутренней робостью, в аудиторию входил
увереннее   и   даже   научился  наводить  тишину  и  порядок  на  занятиях.
Познакомился  и  кое с кем из своих коллег. Ксения Дмитриевна следила, чтобы
я  чувствовал  себя  полноправным  в  профессорской комнате, выхлопотала мне
пропуск  в  столовую и дополнительную, полагающуюся ИТР, карточку. Положение
мое  существенно улучшилось: прибавилось наполовину хлеба, сахару; случалось
отоварить талон с надписью "жиры".
     Дел  становилось  все  больше.  К  концу зимы - неверной, непривычной и
тоскливой  южной  зимы  -  меня  стали  регулярно  дважды  в неделю возить в
пригородный  НИИ  табаководства  (или  южных  культур  - запамятовал), где я
обучал  языкам  научных  сотрудников,  сдававших  кандидатские  и докторские
минимумы.
     Но  вот  в жизнь ворвались оглушительные фанфары. У диктора Левитана не
хватает  октавы,  чтобы  объявлять победоносное продвижение фронта на запад,
перечислять  возвращенные,  а  потом  и  завоеванные  города, освобож-денные
столицы,  трофеи.  Имя верховного главнокомандующего генералиссимуса Сталина
произносится  на  истерическом  пределе,  скандируется  так,  как возглашали
придворные   дьяконы   долголетие   членам  царствующего  дома...  Сделалось
очевидным:  разгром  Гитлера  неминуем,  имя  Сталина  озолотят  лучи  славы
полководца-победителя.
     И  мне  заранее  страшно.  Несравненное  счастье  и  милость Божия, что
повергнут  лютый враг России, близится конец войны, но уже можно предвидеть,
что  все силы режима будут брошены на подавление и рассеивание проявляющихся
-   робко   и   осторожно  -  надежд  многострадального  народа  на  льготы,
человеческую  жизнь,  послабление.  То  были  месяцы  зародившихся  иллюзий.
Предсказывали  -  на  ухо и с оглядкой - всеобщую амнистию, роспуск лагерей;
колхозникам   мерещилось   раскрепощение,   конец   грабительским   поборам;
оптимисты  ожидали  реформ,  отдушин  для торговли, производства, снабжения;
безумцы  уповали  на  добровольный  отказ власти от беесудных расправ, дутых
процессов, произвола.
     Победа,  доставшаяся  ценой  неслыханных  жертв,  потоков крови и слез,
должна  была неминуемо вызвать подъем духа. Люди непременно захотят видеть и
знать  больше,  чем  дозволено,  их потянет поездить по белу свету, показать
свое,  поперенимать  чужое,  в  пораженных  апокалипсическим  ужасом сердцах
оживут  заглушенные  ростки  веры,  тяга  к нравственному совершенствованию,
поиски  правды.  Народ  захочет  жить  сытнее,  достойнее,  лучше одеваться,
вольнее  говорить,  шутить,  критиковать,  возмущаться, высвободиться из-под
гнета полицейской цензуры и казарменных порядков.
     Но  в  глазax  власти всякое мечтательство предосудительно, таит в себе
семена  критики  и  недовольства, неверия в справедливость ее путей и потому
должно   пресекаться.   Притом   -  в  зародыше,  пока  эти  смутные,  почти
инстинктивные  сомнения  не  переросли в уверенность, что творится неладное,
что  людское  счастье  на  земле  устрояется-  по-иному, необязательно путем
затыкания ртов и устрашения.
     За  непоугные  четыре года, что длится война, множество народу побывало
на  запрещенном  Западе,  повидало, как живут люди, угнетаемые капитализмом;
русские  солдаты  насмотрелись  на  немецкие  и  чешские деревни, на жителей
"нищих"  Балканских стран. Они не смеют рассказывать о зажиточных "бауарах",
условиях  жизни  австрийских рабочих, о независимой прослойке ремесленников;
не  смеют  заикнуться  о  невмешательстве  буржуазных правительств в частную
жизнь,  отсутствии  запретов на выезд" но победа неминуемо развяжет языки. И
можно  априори  сказать,  что  Сталин  со  товарищи  не упустят вовремя дать
острастку, подсечь под корень всякие "бессмысленные мечтания".
     Я   привел   эти   слова  Николая  II,  сказанные  депутации  тверского
дворянства,  всеподданнейше  советовавшей  иосле  коронации  ввести  реформу
строя  -  ограничить самодержавие парламентом. Но последние русские цари уже
не  могли и не умели никаких мечтаний пресекать и подавлять. Принимаемые ими
куцые  и  непоследовательные  меры для искоренения крамолы лишь подбавляли в
отонь  жару,  дразнили  и  разжигали  отрасти, бывали бессмысленно жестоки и
безобразны,  вроде  дикого  расстрела  на  Лене (то-то Ленин потирал тогда в
своем  Цюрихе  руки  - этакий козырь в руки для пропаганды!). Большевики эти
ошибки  царской  власти помнили и не повторяли: они отвергли страшивший путь
истинного  просвещения  народа,  воспитания в людях независимости и свободы,
собственного  достоинства  и стали безжа-лостиой рукой подавлять живую мысль
и самостоятельность.
     Итак  -  посыплем  главу  пеплом  и раздерем на себе одежды - похюроншя
поглубже  "бессмысленные  мечтания"  о  либерализации  строя  и  прекращении
произвола.
     В  моем  безоблачном небе как-то прогремел громок. Это было уже после 9
Мая,  дня  капитуляции  Германия,  отмеченного  в нашем городе фейерверками,
пальбой, собраниями, торжественным появлением партийных тузов на трибунах.
     Так   вот,   вскоре  после  этого  гремучего  дни,  когда  я  готовился
отправиться  на  каникулы  в  горы,  погостить  у  родителей  одного из моих
коллег,  ко  мне  с таинственным и многозначительным видом подошел начальник
кадров  института  и  предложил  после  занятий  зайти  к нему в кабинет. Я,
естественно,  насторожился  и, все взвесив, решил ослушаться. К тому времени
у    меня    сложились    дружественные    отношения    с   местшам   видный
врачом-гинекологом,  вхожим  в  силу  своей специальности - через супруг - в
дома  чекистов, и я отправился его разыскивать; хотел предупредить о вызове,
исходившем,  я в этом не сомневался, из госбезопасности. Он мог разузнать, в
чем  дело,  и  по  возможности  отаести  или  смягчить надвинувшуюся на меня
угрозу.
     Одеакю  до  доктора  не  дошел.  Встретив  по  дороге  к нему директора
института,  вдруг решил, именно ему расскажу о происшествии. Этот человек, с
самого  начала хорошо ко мне отнесшийся, нашел и в дальнейшем не один случай
выразить  сочувствие  моей  судьбе,  схожей  с  тем, что испытали многие его
друзья,  среди которих были жертвы Багирова. Мне приходилось разговаривать с
ним  с  глазу  на  глаз,  очень  откровенно,  л  я  вполяе  уверился  в  его
доброжелательности.
     Он  сразу провел меня в свой кабинет и оттуда переговорил с начкадрами.
Тот  подтвердил  .....  повестка  из  КГБ,  явиться  имярек  в  24.00 в бюро
пропусков  управления  госбезопасности.  Тогда  директор заглянул в записную
книжку,  позвонил  куда-то  и  долго потом разговаривал. Раза два назвал мою
фамилию. Потом положил трубку.
     - Вам  придется  сходить  -  это  запрос из Москвы, очевидно, проверка,
потому  что  ни  о  каких мерах в отношении вас речи нет. Анкету заполните и
вернетесь.  Да  нет,  не  сомневайтесь  -  вы  знаете,  что  если бы вам что
грозило, я бы, поверьте, предупредил. Не нервничайте - до завтра.
     Все  и  на  самом  деле  ограничилось  длинным  вопросником,  параграфы
которого  старательно  и  медленно  заполнял  плотный  рыжий  следователь  с
воспаленными  глазами  навыкате.  Это  была  все  та  же знакомая канитель с
генеалогическими  экскурсами,  графами  о  службе в охранке и в белой армии,
перечислением  родственников  за  рубежом до третьего колена, судимостей - с
тем  чтобы  совокупность всех данных позволила обнаружить в биографии любого
лица   изъяны,   какими  бы  можно  подкрепить  обвинение.  Так  на  допросе
следователь  лам  бросает:  "Ваш  дядя  был  товарищем  прокурора,  значит -
присуждал   революционеров  на  каторгу,  значит  -  научил  вас  с  детства
ненавидеть  революцию,  и  таким  образом  вы..."  и  т. д. Или: "Ваша тетка
выехала  из  оккупированной  зоны  на  Запад...  у вас была с ней переписка,
значит,  вы..."  и  т.  д.  Воспаленное  полицейское воображение творца этих
анкет  возносится  к идеальному варианту, когда бы одних расставленных в них
ловушек было достаточно, чтобы дать человеку срок!
     Грустно  и  теперь,  спустя  много лет, признать, что мы, опрашиваемые,
чувствовали  себя  в  самом  деле  виновными  в том, что был дядя-прокурор и
тетка, уехавшая на Запад, считали себя в ответе...
     В  четвертом  часу  ночи  я  вернулся домой и разложил по местам зубную
щетку  с  мылом,  полотенце,  белье  и кулек с провизией - все, чем запасся,
отправляясь на ночное собеседование.
     Нависшее   надо   мной  грозовое  облачко  рассеялось,  таким  образом,
бесследно,  явилось  как  бы  лишь с тем, чтобы напомнить, что ведомство обо
мне  не забыло и я состою у него на учете... Помни о смерти! Но то был очень
слабый  тревожный звонок, и я не стал о нем задумываться. С легким заплечным
мешком и посохом отправился я побродяжничать в горы...
     Я  осматриваю древние, венчающие скалы крепости с обвалившимися стенами
из   валунов,   уцелевшими  глубокими  цистернами  и  проемами,  перекрытыми
многотонными  плитами.  Никто в округе не знал, когда и кем были воздвигнуты
эти  сторожившие  перевалы  каменные  твердыни  и когда ушла отсюда жизнь. К
какому  веку,  какой  народности  принадлежат эти циклопические постройки, я
этого не узнал и позднее, в Москве.
     Часами  осматривал  я  остатки  вымощенных плитняком дворов и ступеней,
дивился  уцелевшим  в  кладке деревянным связям, крепившим стены, угадывал в
нагромождениях  камней разрушенное жилье. И казалось, так бесконечно удалены
от  нас  жившие  здесь  не  одну  тысячу  лет  назад люди, и было невозможно
представить,  что они думали, чувствовали, любили и гневались, как мы... Что
будут  знать  о  нас потомки через тысячелетия? Если вообще сохранится жизнь
на земле...
     В  октябре  1945 года я возвратился в аудитории института если и не как
в  родной дом, то и без следа прошлогодней растерянности. Я знал в лицо и по
именам  всех  своих  студентов,  со  многими установились хорошие отношения,
появились любимые группы и фавориты обоих полов.
     Койку  у  уборщицы  я  покинул ради крохотной сторожки в одну комнату с
прихожей   в   обширном  саду  армянского  семейства,  состоявшего  из  двух
немолодых  одиноких  сестер и брата, всем скопом опекавших семнадцатилетнего
племянника-сироту.   Были  это  люди  интеллигентные,  не  очень-то  умевшие
приспособиться  к  тогдашним  трудным  обстоятельствам,  а потому и жили они
стесненно   и   необеспеченно,   тем   более   что   подкармливание  и  даже
закармливание   юного   краснощекого  шалопая,  будто  бы  расположенного  к
туберкулезу  и  катавшегося  как  сыр  в масле, составляло основную круговую
заботу.
     Особенно  хорошие  отношения  сложились  у  меня с одной армяно-русской
группой  старшекурсников, на диво не только мне, но и всему институту охотно
и  прилежно ходившей на мои лекции французского языка. Я даже с увлечением к
ним  готовился,  с чем-то похожим на вдохновение рассказывал о языке, крепко
сидевшем, несмотря ни на что, из-за воспоминаний детства в моем сердце.
     Октябрь  в  Кировабаде  -  сезон роз, и в первый день занятий студентки
этой  группы  разносили  целые  ворохи их своим преподавателям. Одна из моих
хозяек,  помогая  ставить  цветы  в кувшины и ведра, занявшие почти половину
моей каморки, пожимала плечами:
     - Розы!  Нашли  что  приносить...  Да  две  трети  ваших студентов дети
состоятельных  родителей  и  могли бы лучше поддержать своего учителя. Вы бы
поинтересовались,  как  устраиваются  другие  преподаватели...  А  вы что...
сидите на карточке, хлеб вперед забираете.
     Не   она  одна  -  увы!  -  советовала  мне  поступить  "как  все":  не
отказываться   от  подношений,  какие  в  обычае  принимать  от  учеников  и
студентов.   Один   из   моих  коллег,  молодой  и  популярный  в  институте
преподаватель  русского  языка, терпеливо и настойчиво объяснял мне, что мои
студенты  -  почти  поголовно  дети  колхозников,  которым  ничего  не стоит
преподнести  дорогому  муэллиму  кулек  муки, комок масла, овечьего сала или
банку меда.
     - Как  откуда возьмут? Или вы думаете, что они на пайке, как у вас там,
в  России?  Э, дорогой мой, наши давно приспособились. Как именно? У каждого
уважающего  себя  председателя  заначка:  столько-то  пашни,  лугов, скота -
бывает,   около  половины,  -  не  числится  ни  в  каких  планах,  отчетах,
ведомостях.  Это свой персональный фонд, предназначенный руководству, родне,
нужным  людям.  Государству  сдают что полагается - план выполняется. И сами
не  в  обиде:  как  говорится,  кесарю  -  кесарево,  ну  а  остальное, сами
понимаете  -  жить  как-то  надо. Если на рынок пуд муки или головку сыра не
свезешь,  без  керосина  останешься,  соли не будет, рубаху не из чего будет
сшить...   Заставляет  жизнь,  так-то  вот!  Поверьте,  и  студенту  приятно
поделиться  излишками  с уважаемым преподавателем, выразить благодарность...
При  чем тут взятка? Глупое слово! Что я, ему пятерку поставлю, если он ни в
зуб? Да кол влеплю, как миленькому! Это подарок, знак признательности...
     А  я  вот  знал,  что  этот  милый  и  сладкоречивый жрец науки выводит
удовлетворительные  отметки совершенным неучам и лодырям. Но, разумеется, не
за банки мацони или кульки лобио, а за отрезы на костюм и пачки денег...
     Пришлось  мне  несколько  раз  изгонять  являвшихся  ко  мне  домой  со
скромными   свертками   студентов   -  иностранные  языки  были  дисциплиной
второстепенной,   отметки   по  ним  всерьез  не  принимались,  а  потому  и
подношения  были пустяшными, - причем изгонял столь горячо и даже шумно, что
попытки  меня  одарить не возобновлялись. Так что хозяйка моя была права - я
и  в  самом  деле  мог  завести  буфет с запасцами всякой снеди, но как вот,
принимая  зачет у студента-дарителя, смотреть ему в глаза? И я жил, никак не
умея связать концы.
     Бесконечно  долго  тянулись  пустые  и томительные, голодные воскресные
дни.  Хлеб,  как  правило,  забран  вперед, иногда на десяток дней - уломать
продавца  на большее было невозможно. Столовая закрыта; не было и загородной
поездки  к  научникам,  где меня привечали химик Галина Федоровна и ее мать,
из потомственных оренбургеких казаков - гостеприимные, сердечные и простые.
     Галина  Федоровна была немного старше меня. Ее в шестнадцать лет выдали
замуж  за  диковатого  есаула,  от  которогв вна сбежала через неделю, после
чего  жила  в  одиночестве.  Отец  ее, богатый офицер, увел своих казаков за
рубеж,  разоренная  мать  осталась  с единственной дочерью. Она обожала свою
Галочку,  да  и  чувствовала,  вероятно,  вину  перед  ней, так что жили они
спаянно  и  согласно.  И  когда  дочь  горячо взялась за мой быт - то платки
подрубит,  то  скроит и сошьет сорочку "ли свяжет носки: она была выдающейся
рукодельницей,  -  старая  казачка всячески поощряла ее и всегда настаивала,
чтобы  Галина  приводила меня к ним пвеле занятий, угощала за обедом особыми
оренбургскими  лепешками, темным сахаром и патокой, вываренными из свеклы по
рецептам дочери-химика.
     Все  это  давно  поглотили  годы,  и  потому  не  будет нескромна здесь
упомянуть,   что   я,  как  ни  мало  присматривался  тегда  к  людям  из-за
поглощенности   своими   заботами,   скоро  заметил,  что  Галина  Федоровна
относится  ко мне веобенно внимательно и пристрастно, но полагал, чтв в этом
-   женское  сочувствие  к  одинокому,  выбитому  из  седла  человеку.  Лишь
несколько  лет  спустя,  встретившись  с  Галей  в Ялте, я убедился, что был
предметом  привязаннвсти  более  серьезной.  Но  у  меня  еще  будет  случай
ввпомнить  эту достойную добрую женщину. Наде мне признаться в том, что, быв
смолоду  избалован  жиским  вниманием, сделался несколько легкомысленным по
этой части.
     Так  вот,  по  воскресеньям  ничего  этого  не  было - обедом в субботу
заканчивались  мои  трапезы  до  понедельника,  и  я проводил время, лежа на
своем  жестком  ложе  с  закрытыми  глазами,  лениво  перебирая  в  уме, что
следовало  бы  предпринять,  чтобы  добыть что-нибудь съестное, но не шевеля
для  этого  и  пальцем. Овладевала мною в те часы великая необоримая апатия.
Беда  моя  была  еще  и  в  том,  что  после  лагерной  голодовки  я утратил
способность  наедаться  при  случае  впрок,  про  запас и чувствовал поэтому
постоянную  слабость,  словно  какая-то  пружина во мне сломалась. А потом я
стал хрипнуть.
     Врач,  к которому я обратился, поморщился: все вы, лекторы и актеры, на
один  лад  -  горло,  горло!  Читать надо поменьше лекций, да вполголоса, не
напрягая связок, утром полоскать горло...
     Иначе  на все взглянул мой приятель гинеколог, уже давно внимательно ко
мне  приглядывавшийся.  Он  потребовал,  чтобы  я  разделся,  прослушал  мои
легкие.  После  чего  повел,  ничего  не  объясняя, к своему другу - старому
врачу-ларингологу.  Тот  долго  меня  мучил,  заставляя  тянуть  звук  "и" с
высунутым  языком, обследовал своим зеркальцем недосягаемые глубины гортани.
Эскулапы  потолковали  между собой по-армянски, а на обратном пути мой милый
Степан  Акопович  объявил  мне,  что  у  меня  двусторонний дисеминированный
процесс  в  легких  и  задета  гортань, так что надо срочно ехать в Москву к
профессору   Вознесенскому  -  единственному  специалисту,  умеющему  лечить
горловую чахотку.
     Я  поверил  лишь  отчасти - горло-то не болело. Да и помнил, как ошибся
лагерный  эскулап,  определив  у  меня  туберкулез.  Не  прав ли тот врач из
поликлиники?  Великовата  нагрузка,  бывает - по шесть и даже восемь часов в
день.  Но  в  Москву  все-таки  написал  -  просил  похлопотать о разрешении
поселиться  за  пределами  стокилометровой  зоны  от  столицы, запретной для
бывших заключенных.
     Ответ  - благоприятный - я получил лишь летом следующего, сорок шестого
года.  За  это  время  мне  сделалось  хуже, хрипота усилилась, и я с трудом
дотянул  до  конца  учебного  года.  Попривыкшие  ко  мне  студенты  как  бы
сговорились  сидеть на моих лекциях тихо, почти не переспрашивали, хотя чаще
всего  меня  было  плохо  слышно.  Директор,  заведующий  учебной частью, не
говоря  о  Кленевской,  словно не замечали моей хрипоты и даже относились ко
мне подчеркнуто бережно и внимательно.
     В  эту  первую  послевоенную  зиму жилось еще очень трудно, нуждались в
самом  необходимом,  но  появившиеся  у  меня  друзья  оградили  от лишений.
Валькирия,  доктор,  Галина  Федоровна,  несколько  коллег  и  студентов,  с
родителями  которых  я  довольно  близко сошелся, снабжали меня наперебой, и
если  бы  хороший  стол с мясом, маслом, медом, фруктами мог вылечить, я бы,
несомненно,  поправился. Тогда-то я окончательно избавился от отеков, окреп,
даже   сгладилась  непристойная  худоба,  но  голос  не  возвращался;  порой
овладевало  безнадежное  настроение,  и,  думая  о  скором конце, я не делал
никаких  планов  на  будущее.  Горевал,  что вот - не удалось оставить после
себя,  как мечталось, мемуаров, которые послужили бы людям предостережением.
Я,   признаюсь,  был  высокого  мнения  о  поучительности  моего  опыта,  не
оставлявшего   иллюзий  по  поводу  тупиков,  куда  завел  Россию  премудрый
марксизм-ленинизм...
     Но   внимательной  Валькирии  или  мудрому  доктору  удавалось  нет-нет
отвлечь  меня  от  загробных  предчувствий,  я  начинал  верить  в искусство
великого  мага  Вознесенского,  в  уготованные  для  меня  впереди  успехи и
радости  и  тогда  бомбардировал  госбезопасность заявлениями, требованиями,
просьбами - пустите в Россию.
     Несмотря  на  серьезный и даже гр