х стояли молодые манекены с седыми волосами или
чистоплотные  восковые  господа  в   недорогих,   подозрительно   прекрасных
костюмах. Но мы не обращали внимания на все это магазинное  счастье.  Другое
нас поразило.
     Во всех больших городах мира всегда можно найти место, где люди смотрят
в телескоп на луну. Здесь, на 42-й, тоже стоял  телескоп.  Он  помещался  на
автомобиле.
     Телескоп был направлен в небо. Заведовал им обыкновенный человек, такой
же самый, какого можно увидеть у телескопа в Афинах, или в  Неаполе,  или  в
Одессе. И такой же у него был нерадостный  вид,  какой  имеют  эксплуататоры
уличных телескопов во всем мире.
     Луна виднелась в промежутке между двумя шестидесятиэтажными домами.  Но
любопытный, прильнувший к трубе, смотрел не на луну, а гораздо  выше,  -  он
смотрел на вершину "Импайр Стейт Билдинг", здания в сто два этажа.  В  свете
луны стальная вершина "Импайра" казалась покрытой снегом. Душа холодела  при
виде благородного, чистого  здания,  сверкающего,  как  брус  искусственного
льда. Мы долго стояли здесь, молча задрав  головы.  Нью-йоркские  небоскребы
вызывают  чувство  гордости  за  людей  науки  и  труда,   построивших   эти
великолепные здания. Хрипло ревели газетчики. Земля дрожала под ногами, и из
решеток в тротуаре внезапно тянуло жаром, как из  машинного  отделения.  Это
пробегал под землей  поезд  нью-йоркского  метро  -  собвея,  как  он  здесь
называется.
     Из  каких-то  люков,  вделанных  в  мостовую   и   прикрытых   круглыми
металлическими крышками, пробивался пар. Мы долго не  могли  понять,  откуда
этот пар  берется.  Красные  огни  реклам  бросали  на  него  оперный  свет.
Казалось,  вот-вот  люк  раскроется  и   оттуда   вылезет   Мефистофель   и,
откашлявшись, запоет басом прямо из "Фауста": "При шпаге я, и шляпа с пером,
и денег много, и плащ мой драгоценен".
     И мы снова устремились вперед, оглушенные криком газетчиков. Они  ревут
так отчаянно, что, по выражению Лескова, надо потом целую неделю голос лопа-
той выгребать.
     Нельзя сказать, что освещение 42-й улицы было посредственным. И все  же
Бродвей, освещенный миллионами, а может быть,  и  миллиардами  электрических
лампочек, наполненный вертящимися и  прыгающими  рекламами,  устроенными  из
целых километров цветных  газосветных  трубок,  возник  перед  нами  так  же
неожиданно,  как   сам   Нью-Йорк   возникает   из   беспредельной   пустоты
Атлантического океана.
     Мы стояли на самом популярном углу в Штатах, на углу  42-й  и  Бродвея.
"Великий Белый Путь", как американцы  титулуют  Бродвей,  расстилался  перед
нами.
     Здесь электричество низведено (или  поднято,  если  хотите)  до  уровня
дрессированного животного в цирке. Здесь его заставили  кривляться,  прыгать
через  препятствия,   подмигивать,   отплясывать.   Спокойное   эдисоновское
электричество превратили в дуровского морского льва. Оно ловит  носом  мячи,
жонглирует, умирает, оживает, делает все, что  ему  прикажут.  Электрический
парад никогда не прекращается. Огни реклам вспыхивают, вращаются  и  гаснут,
чтобы сейчас же снова засверкать; буквы, большие и маленькие, белые, красные
и зеленые, бесконечно убегают  куда-то,  чтобы  через  секунду  вернуться  и
возобновить свой неистовый бег.
     На Бродвее  сосредоточены  театры,  кинематографы  и  дансинги  города.
Десятки тысяч людей движутся по тротуарам. Нью-Йорк один из немногих городов
мира, где население гуляет на определенной  улице.  Подъезды  кино  освещены
так,  что,  кажется,  прибавь  еще  одну  лампочку  -  и  все  взорвется  от
чрезмерного света, все пойдет к чертям собачьим. Но эту лампочку некуда было
бы воткнуть, нет места. Газетчики поднимают такой  вой,  что  на  выгребание
голоса нужна уже не неделя, нужны годы упорного труда.  Высоко  в  небе,  на
каком-то несчитанном  этаже  небоскреба  "Парамаунт",  пылает  электрический
циферблат. Не видно ни звезд, ни луны. Свет реклам затмевает все. Молчаливым
потоком несутся автомобили. В витринах среди клетчатых галстуков вертятся  и
даже  делают  сальто  маленькие  светящиеся  ярлыки  с   ценами.   Это   уже
микроорганизмы в космосе бродвейского электричества. Среди ужасного  галдежа
спокойный нищий играет на саксофоне. Идет в театр джентльмен в  цилиндре,  и
рядом с ним обязательно дама в  вечернем  платье  с  хвостом.  Как  лунатик,
движется  слепец  со  своей  собакой-поводырем.   Некоторые   молодые   люди
прогуливаются без шляп. Это модно. Сверкают под фонарями  гладко  зачесанные
волосы. Пахнет сигарами, и дрянными и дорогими.
     В ту самую минуту, когда мы подумали о том, как  далеко  мы  теперь  от
Москвы, перед нами заструились огни кинематографа  "Камео".  Там  показывали
советский фильм "Новый Гулливер".
     Бродвейский прибой протащил нас несколько раз взад и вперед и  выбросил
на какую-то боковую улицу.
     Мы ничего еще не знали о городе. Поэтому здесь не будет названий  улиц.
Помнится только, что мы  стояли  где-то  под  эстакадой  надземной  железной
дороги. Мимо проходил автобус, и мы, не думая, вскочили в него.
     Даже  много  дней  спустя,  когда  мы  научились  уже   разбираться   в
нью-йоркском водовороте, мы не могли вспомнить, куда отвез нас автобус в тот
первый вечер. Кажется, это был китайский район. Но  возможно,  что  это  был
итальянский район или еврейский.
     Мы  шли  по  узким  вонючим  улицам.  Нет,  электричество  здесь   было
обыкновенное, не дрессированное. Оно довольно тускло  светило  и  не  делало
никаких прыжков. Громадный полицейский стоял, прислонившись  к  стене  дома.
Над его широким повелительным лицом сиял на фуражке серебряный  герб  города
Нью-Йорка. Заметив неуверенность, С которой мы шли по улице, он направился к
нам навстречу, но, не получив вопроса, снова занял  свою  позицию  у  стены,
величавый и подтянутый представитель порядка.
     Из  одного  дрянного  домишка  доносилось   скучное-прескучное   пение.
Человек, стоявший у входа в домик,  сказал,  что  это  ночлежный  дом  Армии
спасения.
     - Кто может ночевать здесь?
     - Каждый. Никто не спросит его фамилии, никто не  будет  интересоваться
его занятиями и его прошлым. Ночлежники получают  здесь  бесплатно  постель,
кофе и хлеб. Утром тоже кофе и хлеб.  Потом  они  могут  уйти.  Единственное
условие - надо принять участие в вечерней и утренней молитве.
     Пение, доносившееся  из  дома,  свидетельствовало  о  том,  что  сейчас
выполняется это единственное условие. Мы вошли внутрь.
     Раньше, лет двадцать пять тому назад, в этом помещении  была  китайская
курильня опиума. Это был грязный и мрачный притон. С тех пор он  стал  чище,
но, потеряв былую экзотичность, не сделался менее мрачным. В  верхней  части
бывшего притона шло моление, внизу помещалась спальня - голые  стены,  голый
каменный пол, парусиновые походные кровати. Пахло плохим  кофе  и  сыростью,
которой всегда отдает лазаретно-благотворительная чистота. В общем, это было
горьковское "На дне" в американской постановке.
     В обшарпанном зальце, на скамьях, спускавшихся амфитеатром к  небольшой
эстраде, остолбенело сидели двести ночлежников. Только что кончилось  пение,
начался следующий номер программы.
     Между  американским  национальным  флагом,  стоявшим  на   эстраде,   и
развешанными по стенам библейскими текстами прыгал, как паяц, румяный старик
в черном костюме. Он говорил и жестикулировал с такой страстью, будто что-то
продавал. Между тем он рассказывал поучительную  историю  своей  жизни  -  о
благодетельном переломе, который произошел с ним, когда он обратился сердцем
к богу.
     Он был бродягой ("таким же ужасным бродягой, как вы,  старые  черти!"),
он вел себя отвратительно, богохульствовал ("вспомните свои привычки, друзья
мои!"), воровал, - да, все это было, к сожалению. Теперь с этим покончено. У
него есть теперь свой дом, он живет, как порядочный человек ("бог нас создал
по своему образу и подобию,  не  так  ли?").  Недавно  он  даже  купил  себе
радиоприемник. И все это он получил непосредственно с помощью бога.
     Старик  ораторствовал  с  необыкновенной  развязностью  и,  как  видно,
выступал уже в тысячный раз, если не больше. Он прищелкивал пальцами, иногда
хрипло хохотал, пел духовные куплеты и закончил с большим подъемом:
     - Так споемте же, братья!
     Снова раздалось скучное-прескучное пение.
     Ночлежники были страшны. Почти все они были уже не молоды. Небритые,  с
потухшими глазами, они  покачивались  на  своих  грубых  скамьях.  Они  пели
покорно и лениво. Некоторые не смогли превозмочь дневной усталости и спали.
     Мы живо представили себе скитания по страшным  местам  Нью-Йорка,  дни,
проведенные  у  мостов  и  пакгаузов,  среди  мусора,  в  вековечном  тумане
человеческого падения. Сидеть после этого в ночлежке и распевать гимны  было
пыткой.
     Потом перед аудиторией предстал дядя, пышущий полицейским здоровьем.  У
него был водевильный лиловатый нос и голос шкипера.
     Он был развязен до последней степени. Снова начался  рассказ  о  пользе
обращения  к  богу.  Шкипер,  оказывается,  тоже  когда-то  был   порядочным
греховодником. Фантазия у него была небольшая, и он кончил  заявлением,  что
вот теперь благодаря божьей помощи он тоже имеет радиоприемник.
     Опять пели. Шкипер махал руками,  показывая  немалый  капельмейстерский
опыт. Двести  человек,  размолотых  жизнью  в  порошок,  снова  слушали  эту
бессовестную болтовню. Нищим  людям  не  предлагали  работы,  им  предлагали
только бога, злого и требовательного как черт.
     Ночлежники не возражали. Бог с чашкой кофе и куском  хлеба  -  это  еще
приемлемо. Споемте же, братья, во славу кофейного бога!
     И глотки, которые уже полвека извергали только  ужасную  ругань,  сонно
заревели во славу господа.
     Мы снова шагали по каким-то трущобам  и  опять  не  знали,  где  мы.  С
молниями и громом мчались поезда по железным  эстакадам  надземной  железной
дороги. Молодые люди в светлых  шляпах  толпились  у  аптек,  перебрасываясь
короткими фразами. Манеры у них были точь-в-точь такие  же,  как  у  молодых
людей, обитающих в Варшаве на Крахмальной улице. В  Варшаве  считается,  что
джентльмен с Крахмальной - это не бог весть какое  сокровище.  Хорошо,  если
просто вор, а то, может быть, и хуже.
     Поздно ночью мы вернулись в отель, не разочарованные  Нью-Йорком  и  не
восхищенные им, а скорее всего встревоженные его громадностью, богатством  и
нищетой.



        Глава третья. ЧТО МОЖНО УВИДЕТЬ ИЗ ОКНА ГОСТИНИЦЫ

     Первые часы  в  Нью-Йорке,  -  прогулка  по  ночному  городу,  а  затем
возвращение в гостиницу, - навсегда сохранятся  в  памяти,  словно  какое-то
событие.
     А ведь, в сущности, ничего особенного не произошло.
     Мы вошли в очень простой  мраморный  вестибюль  гостиницы.  Справа,  за
гладким деревянным барьером, работали два молодых конторщика. У  обоих  были
бледные, отлично выбритые щеки и узкие черные усики. Дальше сидела  кассирша
за автоматической счетной  машиной.  Слева  помещался  табачный  киоск.  Под
стеклом прилавка тесно  лежали  раскрытые  деревянные  коробки  с  сигарами:
Каждая сигара была завернута в прозрачную блестящую бумагу, причем красные с
золотом сигарные колечки были  надеты  поверх  бумаги.  На  белой  блестящей
поверхности откинутых крышек были изображены старомодные толстоусые красавцы
с розовыми щеками, золотые и серебряные медали,  ордена,  зеленые  пальмы  и
негритянки, собирающие табак. В углах крышек стояла цена: пять,  десять  или
пятнадцать центов за штуку. Или пятнадцать центов за две штуки,  или  десять
за три. Еще более тесно, чем сигары, лежали маленькие плотные пачки  сигарет
в мягких пакетиках,  тоже  обвернутых  в  прозрачную  бумагу.  Больше  всего
американцы курят "Лаки Страйк", в темно-зеленой  обертке  с  красным  кругом
посредине, "Честерфилд", в белой обертке с золотой  надписью,  и  "Кэмел"  -
желтая пачка с изображением коричневого верблюда.
     Всю стену напротив  входа  в  вестибюль  занимали  просторные  лифты  с
золочеными дверцами. Дверцы раскрывались то справа, то слева, то  посредине,
а из лифта, держась рукой за железный рычаг, открывающий дверь,  высовывался
негр в светлых штанах с  золотым  лампасом  и  в  зеленой  куртке  с  витыми
погончичками. Подобно тому как на Северном вокзале в Москве радиорепродуктор
сообщает дачникам, что ближайший поезд идет без остановок до Мытищ, а дальше
останавливается везде, - здесь негры  сообщали,  что  лифт  идет  только  до
шестнадцатого этажа, либо до самого тридцать второго,  с  первой  остановкой
опять-таки на шестнадцатом  этаже.  Впоследствии  мы  поняли  эту  небольшую
хитрость администрации,  -  на  шестнадцатом  этаже  помещается  ресторан  и
кафетерия.
     Мы вошли в лифт,  и  он  помчался  кверху.  Лифт  останавливался,  негр
открывал дверцу, кричал: "Ап!" ("Вверх!"), пассажиры называли  номер  своего
этажа. Вошла женщина. Тогда все мужчины сняли шляпы и дальше ехали без шляп.
Мы сделали то же самое. Это был первый американский обычай, с которым мы по-
знакомились. Но знакомство с обычаями чужой страны дается не так-то легко  и
почти всегда сопровождается  конфузом.  Как-то,  через  несколько  дней,  мы
подымались в лифте к нашему издателю. Вошла женщина,  и  мы  с  поспешностью
старых,  опытных  нью-йоркцев  сняли  шляпы.  Однако  остальные  мужчины  не
последовали  нашему  рыцарскому  примеру  и  даже  посмотрели   на   нас   с
любопытством.  Оказалось,  что  шляпы  нужно  снимать  только  в  частных  и
гостиничных лифтах. В тех зданиях, где люди делают бизнес, можно  оставаться
в шляпах.
     На двадцать седьмом этаже мы  вышли  из  лифта  и  по  узкому  коридору
направились к своему номеру. Огромные  второклассные  нью-йоркские  отели  в
центре города строятся чрезвычайно экономно, - коридоры узкие, комнаты  хотя
и дорогие, но маленькие, потолки  стандартной  высоты,  то  есть  невысокие.
Заказчик ставит перед строителем задачу - втиснуть  в  небоскреб  как  можно
больше комнат. Однако эти маленькие комнаты очень  чисты  и  комфортабельны.
Там всегда есть горячая и холодная вода, душ, почтовая  бумага,  телеграфные
бланки, открытки с изображением отеля, бумажные мешки для грязного  белья  и
печатные  бланки,  где  остается  только   проставить   цифры,   указывающие
количество  белья,  отдаваемого  в  стирку.  Стирают  в  Америке  быстро   и
необыкновенно хорошо.
     Выглаженные рубашки выглядят лучше, чем  новые  в  магазинной  витрине.
Каждую из них вкладывают в бумажный карман,  опоясывают  бумажной  лентой  с
маркой прачечного заведения и аккуратно закалывают булавочками рукава. Кроме
того, белье из стирки приходит зачиненным, носки - заштопанными.  Комфорт  в
Америке вовсе не признак роскоши. Он стандартен и доступен.
     Войдя в номер, мы принялись отыскивать выключатель и долгое время никак
не могли понять, как здесь включается электричество. Мы бродили по  комнатам
сперва впотьмах, потом жгли спички, обшарили все стены, исследовали двери  и
окна, но выключателей нигде не было. Несколько раз мы приходили в отчаяние и
садились отдохнуть в темноте. Наконец нашли. Возле  каждой  лампочки  висела
короткая тонкая цепочка с маленьким  шариком  на  конце.  Дернешь  за  такую
цепочку - и электричество зажжется. Слова дернешь  -  потухнет.  Постели  не
были приготовлены на ночь, и мы стали искать кнопку звонка, чтобы  позвонить
горничной.  Кнопки  не  было.  Мы  искали  ее  повсюду,   дергали   за   все
подозрительные шнурки, но это не помогло. Тогда мы поняли, что служащих надо
вызывать по телефону. Мы позвонили к  портье  и  вызвали  горничную.  Пришла
негритянка. Вид  у  нее  был  довольно  испуганный,  а  когда  мы  попросили
приготовить постели,  ее  испуг  только  увеличился.  Постели  она  все-таки
приготовила, но выражение лица у нее было такое, будто она  занималась  явно
незаконным делом. При этом она все время говорила "иэс,  сэр".  За  короткое
время пребывания в номере она произнесла "иэс, сэр"  раз  двести.  Потом  мы
узнали, что в отелях постели приготовляют  сами  постояльцы,  и  наш  ночной
сигнал явился беспрецедентным событием в истории гостиницы.
     В комнатах стояла мебель, которую впоследствии мы видели  во  всех  без
исключения отелях Америки - на Востоке, Западе или  Юге.  На  Севере  мы  не
были. Но есть все основания предполагать, что и там мы нашли бы  точь-в-точь
такую же нью-йоркскую мебель: коричневый комодик с зеркалом,  металлические,
ловко  выкрашенные   под   дерево   кровати,   несколько   мягких   стульев,
кресло-качалка и переносные штепсельные лампы на очень высоких тонких ножках
с большими картонными абажурами.
     На комоде мы нашли толстенькую  книгу  в  черном  переплете.  На  книге
стояла золотая марка отеля. Книга оказалась библией. Этот старинный труд был
приспособлен для деловых людей, время  которых  чрезвычайно  ограничено.  На
первой  странице  было  оглавление,   специально   составленное   заботливой
администрацией отеля:
     "Для успокоения душевных сомнений - страница такая-то, текст такой-то.
     При семейных неприятностях - страница такая-то, текст такой-то.
     При денежных затруднениях - страница, текст.
     Для успеха в делах - страница, текст".
     Эта страница была немного засалена.
     Мы отворили окна. Здесь они  отворяются  тоже  на  американский  манер,
совсем не так, как в Европе. Их надо подымать, как окно  в  вагоне  железной
дороги.
     Наши комнатки выходили  окнами  на  три  стороны.  Внизу  лежал  ночной
Нью-Йорк.
     Что может быть заманчивей огней чужого города, тесно  заполнивших  весь
этот обширный чужой мир,  который  улегся  спать  на  берегу  Атлантического
океана!  Оттуда,  со  стороны  океана,  дул  теплый,  ветер.  Совсем  вблизи
возвышались несколько небоскребов.  Казалось,  до  них  нетрудно  дотянуться
рукой. Их освещенные окна можно было пересчитать.  Дальше  огни  становились
все гуще. Среди них были особенно яркие, протянувшиеся прямыми, иногда  чуть
изогнутыми цепочками (вероятно, уличные фонари). Еще дальше сверкал сплошной
золотой припорох  мелких  огней,  потом  шла  темная,  неосвещенная  полоска
(Гудзон? Или, может быть, Восточная река?). И  опять  -  золотые  туманности
районов, созвездия неведомых улиц и площадей. В  этом  мире  огней,  который
сперва казался остановившимся, можно было заметить некоторое  движение.  Вот
по реке медленно прошел  красный  огонек  катера.  По  улице  проехал  очень
маленький автомобиль. Иногда  вдруг  где-то  на  том  берегу  реки,  мигнув,
потухал крохотный, как частица пыли, огонек. Наверно, один из семи миллионов
нью-йоркских жителей лег спать, потушив свет. Кто он?  Клерк?  Или  служащий
надземной дороги? А может быть, легла спать одинокая девушка-продавщица  (их
так  много  в  Нью-Йорке).  И  сейчас,  лежа  под  двумя  тонкими  одеялами,
взволнованная пароходными гудками  с  Гудзона,  она  видит  в  своих  мечтах
миллион долларов (1000000!).
     Нью-Йорк спал, и миллионы электрических ламп сторожили его  сон.  Спали
выходцы из Шотландии, из Ирландии, из Гамбурга и Вены, из Ковно и Белостока,
из Неаполя и  Мадрида,  из  Техаса,  Дакоты  и  Аризоны,  спали  выходцы  из
Латинской Америки, из Австралии, Африки  и  Китая.  Спали  черные,  белые  и
желтые люди. Глядя на чуть колеблющиеся огни, хотелось поскорее узнать:  как
работают эти люди, как развлекаются, о чем мечтают,  на  что  надеются,  что
едят?
     Наконец, совершенно  обессиленные,  улеглись  и  мы,  Для  первого  дня
впечатлений оказалось слишком много. Нью-Йорк невозможно поглощать  в  таких
больших дозах. Это ужасное и в то же время  приятное  ощущение,  когда  тело
лежит на удобной американской кровати в состоянии  полного  покоя,  а  мысль
продолжает качаться на "Нормандии", ехать в свадебной каретке такси,  бежать
по Бродвею, продолжает путешествовать.
     Утром, проснувшись на своем двадцать седьмом этаже и