дирборнских людей. Когда прозвучал звонок к
завтраку, рабочие, как и в Дирборне, сразу расположились на полу и принялись
быстро поедать свои сандвичи.
     -  Скажите,  -  спросили  мы  мэнеджера,  то  есть  директора,  который
прогуливался  с  нами  вдоль  конвейеров,  -  знаете  ли  вы,  сколько   фар
произведено вами сегодня?
     Мэнеджер подошел к стене,  где  на  гвоздике  висели  длинные  и  узкие
бумажки, снял верхнюю и прочел:
     - До двенадцати часов дня мы сделали четыре тысячи двадцать  три  фары,
две тысячи четыреста тридцать  восемь  задних  фонарей  и  тысячу  девятьсот
девяносто два плафона.
     Мы посмотрели на часы. Было четверть первого.
     - Сведения о выработке я получаю  каждый  час,  -  добавил  мэнеджер  и
повесил бумажку на гвоздик.
     Мы снова подъехали к фордовскому офису. На этот  раз  навстречу  нам  в
холл с некоторой поспешностью вышел мистер Камерон и пригласил нас войти.  В
своем кабинете мистер Камерон сосчитал нас глазами и попросил  принести  еще
один стул. Мы сидели в пальто. Это было неудобно, и когда мы  собрались  уже
разоблачиться, в дверях  комнаты  показался  Генри  Форд.  Он  вопросительно
посмотрел  на  гостей  и   сделал   поклон.   Произошла   небольшая   суета,
сопутствующая рукопожатиям, и в результате этого передвижения Форд  оказался
в том углу комнаты, где не было стула. Мистер Камерон быстро все  уладил,  и
Форд уселся на стул, легким движением заложив ногу на ногу. Это  был  худой,
почти  плоский,  чуть  сгорбленный  старик  с  умным  морщинистым  лицом   и
серебряными волосами. На нем были свежий  серый  костюм,  черные  башмаки  и
красный галстук. Форд выглядел моложе своих семидесяти трех  лет,  и  только
его древние коричневые руки с  увеличенными  суставами  показывали,  как  он
стар. Нам говорили, что по вечерам он иногда танцует.
     Мы сразу же заговорили о карликовых заводах.
     - Да, - сказал мистер Форд, - я  вижу  возможность  создания  маленьких
заводов, даже сталелитейных.  Но  пока  что  я  не  отказываюсь  от  больших
заводов.
     Он говорил о том, что  в  будущем  видит  страну,  покрытой  маленькими
заводами, видит рабочих, освобожденными от ига торговцев и финансистов
     - Фермер, - продолжал Форд, - делает хлеб,  мы  делаем  автомобили,  но
между нами стоит Уолл-стрит, стоят банки, которые хотят иметь долю  в  нашей
работе, сами ничего не делая. - Тут он быстро замахал  реками  перед  лицом,
словно отгонял комара,  и  произнес:  -  Они  умеют  делать  только  одно  -
фокусничать, жонглировать деньгами.
     Форд любит говорить о своей  ненависти  к  Уоллстриту.  Он  великолепно
понимает, что достаточно дать Моргану одну акцию, чтобы он прибрал  к  рукам
все остальные.
     Во время разговора Форд  все  время  двигал  ногами.  То  упирал  их  в
письменный стол, то клал одну ногу на другую, придерживая ее рукой, то снова
ставил обе ноги на пол и начинал покачиваться. У  него  близко  поставленные
колючие  мужицкие  глаза.  И  вообще  он  похож  на  востроносого   русского
крестьянина, самородка-изобретателя, который внезапно сбрил наголо бороду  и
оделся в английский костюм.
     Форд приходит на работу вместе со всеми и проводит на заводе весь день.
До сих пор он не пропускает ни одного чертежа  без  своей  подписи.  Мы  уже
сообщали, что кабинета у него нет. Камерон выразился о нем так:
     - Мистер Форд циркулирует.
     Фордовский метод работы давно вышел за  пределы  простого  изготовления
автомобилей или других предметов. Эта система в величайшей степени  повлияла
на жизнь мира. Однако  в  то  время  как  его  действия  и  действия  других
промышленников превратили Америку в страну, где  никто  уже  не  знает,  что
произойдет завтра, он упрямо твердит окружающим:
     - Это меня не касается. У меня есть своя задача. Я делаю автомобили.
     Снова произошла суета, сопутствующая прощальным рукопожатиям, и  осмотр
одной из  интереснейших  достопримечательностей  Америки  -  Генри  Форда  -
закончился.



        Глава семнадцатая. СТРАШНЫЙ ГОРОД ЧИКАГО

     Прошла неделя после выезда из Нью-Йорка. Постепенно у нас  выработалась
система  путешествия.  Мы  ночевали  в  кэмпах  или  туристгаузах,  то  есть
обыкновенных обывательских домиках, где хозяева сдают приезжающим  недорогие
чистые комнаты с широкими  удобными  постелями,  -  на  которых  обязательно
найдешь несколько толстых и тонких, шерстяных, бумажных и лоскутных одеял, -
с  зеркальным  комодиком,  стулом-качалкой,  стенным  шкафом,   трогательной
катушкой ниток с воткнутой в нее иголкой и библией на ночном столике.
     Хозяева этих домиков - рабочие,  мелкие  торговцы  и  вдовы  -  успешно
конкурируют с гостиницами, приводя их владельцев в коммерческую ярость.
     Мы часто встречали на дороге рекламные плакаты отелей, довольно  нервно
призывающие  путешественников  опомниться  и   вернуть   свое   расположение
гостиницам.

                             ПУСТЬ ВАШЕ СЕРДЦЕ
                           НАПОЛНИТСЯ ГОРДОСТЬЮ,
                      КОГДА ВЫ ПРОИЗНОСИТЕ ИМЯ ОТЕЛЯ,
                           В КОТОРОМ ОСТАНОВИЛИСЬ

     Это  были  завуалированные  выпады  против  безымянных  туристгаузов  и
кэмпов.
     - Нет, нет, сэры, - говорил мистер Адамс, когда  спускались  сумерки  и
нужно было подумать о ночлеге, - я спрашиваю серьезно: вы хотите, чтоб  ваше
сердце наполнилось гордостью? Это очень интересно, когда сердце  наполняется
гордостью, а кошелек пропорционально опустошается.
     Нет, мы не хотели, чтобы наши сердца наполнялись гордостью!
     И  как  только  становилось  темно,  а  наш  мышиный  кар  проезжал  по
"резиденшел-парт" очередного маленького городка,  каких-нибудь  Сиракуз  или
Вены, мы останавливались возле домика, отличающегося  от  остальных  домиков
города только плакатом: "Комнаты для туристов", входили внутрь и  нестройным
хором произносили:
     "How do you do!" - "Здравствуйте!"
     Тотчас же слышалось ответное:
     "How do you do!", и из кухни появлялась пожилая особа в переднике  и  с
вязаньем в руке.
     Тут на  сцену  выступал  мистер  Адамс,  любопытству  которого  мог  бы
позавидовать  ребенок  или   судебный   следователь.   Маленький,   толстый,
нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу и обтирая платком бритую  голову,  он
методично выжимал из хозяйки, обрадованной случаем поговорить, все городские
новости.
     - Шурли! - восклицал он, узнав, что в городе две  тысячи  жителей,  что
вчера была лотерея, что местный доктор собирается  жениться  и  что  недавно
произошел случай детского паралича. - Шурли! Конечно!
     Он расспрашивал хозяйку,  давно  ли  она  овдовела,  где  учатся  дети,
сколько стоит мясо и сколько лет осталось  еще  вносить  в  банк  деньги  за
домик.
     Мы уже давно лежали в своих постелях, на втором этаже, а снизу все  еще
слышалось:
     - Шурли! Шурли!
     Потом до наших  ушей  доносился  скрип  деревянных  ступенек  лестницы.
Мистер Адамс подымался наверх и минуту стоял у  дверей  нашей  комнаты.  Ему
безумно хотелось поговорить.
     - Мистеры, - спрашивал он, - вы спите?
     И, не получив ответа, шел к себе.
     Зато утром, ровно в семь  часов,  осуществляя  свое  неоспоримое  право
капитана и главаря экспедиции, он шумно входил  к  нам  в  комнату,  свежий,
выбритый, в подтяжках, с капельками воды на бровях, и кричал:
     - Вставать, вставать, вставать! Гуд монинг, сэры!
     И начинался новый день путешествия.
     Мы пили помидорный сок и кофе в толстых  кружках,  ели  "гэм  энд  эгг"
(яичницу с куском ветчины) в безлюдном и сонном в этот час маленьком кафе на
Мейн-стрит и усаживались в машину. Мистер Адамс только и ждал этого момента.
Он поворачивался к нам и начинал говорить. И говорил почти без перерыва весь
день. Он, вероятно, согласился с нами  ехать  главным  образом  потому,  что
почувствовал в нас хороших слушателей и собеседников.
     Но вот  что  самое  замечательное  -  его  никак  нельзя  было  назвать
болтуном. Все, что он говорил, всегда было интересно и умно. За  два  месяца
пути он ни разу не повторился. Он обладал точными  знаниями  почти  во  всех
областях жизни. Инженер по специальности, он недавно ушел на покой и жил  на
маленький капитал, дававший  скромные  средства  к  жизни  и  независимость,
которой он очень дорожил и без которой, очевидно, не мог бы  просуществовать
ни минуты.
     - Только случайно я не  сделался  капиталистом,  -  сказал  нам  как-то
мистер Адамс. - Нет, нет,  нет,  это  совершенно  серьезно.  Вам  это  будет
интересно послушать. В свое время я мечтал сделаться  богатым  человеком.  Я
зарабатывал много денег и  решил  застраховать  себя  таким  образом,  чтобы
получить к пятидесяти годам крупные суммы от страховых обществ.  Есть  такой
вид страховки. Надо было платить колоссальные взносы, но  я  пошел  на  это,
чтобы к старости стать богатым  человеком.  Я  выбрал  два  самых  почтенных
страховых  общества  в  мире  -  петербургское  общество  "Россия"  и   одно
честнейшее немецкое общество в Мюнхене. Сэры! Я считал, что если  даже  весь
мир к черту пойдет, то в Германии и России ничего не случится. Да,  да,  да,
мистеры, их устойчивость не вызывала никаких сомнений. Но  вот  в  девятьсот
семнадцатом году у вас произошла революция, и  страховое  общество  "Россия"
перестало существовать. Тогда я перенес все  свои  надежды  на  Германию.  В
девятьсот двадцать втором году мне исполнилось ровно пятьдесят лет. Я должен
был получить четыреста тысяч марок. Сэры! Это  очень  большие,  колоссальные
деньги. И  в  девятьсот  двадцать  втором  году  я  получил  от  Мюнхенского
страхового  общества  такое  письмо:  "Весьма  уважаемый  герр  Адамс,  наше
общество поздравляет Вас с достижением  Вами  пятидесятилетнего  возраста  и
прилагает чек  на  четыреста  тысяч  марок".  Это  было  честнейшее  в  мире
страховое общество. Но, но, но, сэры! Слушайте! Это очень, о-чень интересно.
На всю эту премию я мог  купить  только  одну  коробку  спичек,  так  как  в
Германии в то время была инфляция и по  стране  ходили  миллиардные  купюры.
Уверяю вас, мистеры, капитализм - это самая  зыбкая  вещь  на  земле.  Но  я
счастлив. Я получил самую лучшую премию - я не стал капиталистом.
     У мистера Адамса было легкое отношение к  деньгам  -  немного  юмора  и
совсем уже  мало  уважения.  В  этом  смысле  он  совсем  не  был  похож  на
американца.
     Настоящий американец готов отнестись юмористически ко всему  на  свете,
но только не к деньгам. Мистер Адамс знал множество языков. Он жил в Японки,
России, Германии,  Индии,  прекрасно  знал  Советский  Союз  Он  работал  на
Днепрострое, в Сталинграде, Челябинске, и знание старой России позволило ему
понять Советскую страну так, как редко удается понять иностранцам. Он  ездил
по СССР в жестких вагонах, вступал в разговор с рабочими и колхозниками.  Он
видел страну не только такой, какой она открывалась  его  взору,  но  такой,
какой она была вчера и какой она станет завтра. Он видел ее  в  движении.  И
для этого изучал Маркса и Ленина, читал речи Сталина и выписывал "Правду".
     Мистер Адамс был очень рассеян, но это  была  не  традиционная  кроткая
рассеянность  ученого,  а  бурная,   агрессивная   рассеянность   здорового,
любознательного  человека,   увлекающегося   каким-нибудь   разговором   или
какой-нибудь мыслью и забывающего на это время весь мир.
     Во всем, что касалось поездки, мистер Адамс был необычайно осторожен  и
уклончив.
     - Сегодня вечером приедем в Чикаго, - говорила миссис Адамс.
     - Но, но, но, Бекки, не говори так.  Может,  приедем,  а  может,  и  не
приедем, - отвечал он.
     - Позвольте, - вмешивались мы, - но до Чикаго осталось всего сто  миль,
и если считать, что мы делаем в среднем тридцать миль в час...
     - Да, да, да, сэры, - бормотал  мистер  Адамс,  -  о,  но!  Еще  ничего
неизвестно.
     - То есть как это неизвестно? Сейчас  четыре  часа  дня,  мы  делаем  в
среднем тридцать миль в час. Таким  образом,  часам  к  восьми  мы  будем  в
Чикаго.
     - Может, будем, а может, не будем. Да, да, да, сэры, серьезно... Ничего
неизвестно. О, но!
     - Однако что нам помешает быть в Чикаго к восьми часам?
     - Нет, нет, нет, нельзя так говорить. Было бы просто глупо так  думать.
Вы не понимаете этого. Да, да, да, сэры.
     Зато о мировой политике он говорил уверенно и не желал слушать  никаких
возражений. Он заявлял, например, что война будет через пять лет.
     - Почему именно через пять? Почему не через семь?
     - Нет, нет, мистеры, ровно через пять лет.
     - Но почему?
     - Не говорите мне "почему"! Я знаю. Нет, серьезно. О, но! Я говорю  вам
- война будет через пять лет.
     Он очень сердился, когда ему возражали.
     - Нет, не будем говорить! - воскликнул он.  -  Просто  глупо  и  смешно
думать, что война будет не через пять лет.
     - Ладно. Приедем сегодня вечером в  Чикаго,  тогда  поговорим  об  этом
серьезно.
     - Да, да, да, сэры! Нельзя так говорить - сегодня вечером мы приедем  в
Чикаго. О, но! Может, приедем, а может, не приедем.
     Недалеко от  Чикаго  наш  спидометр  показал  первую  тысячу  миль.  Мы
крикнули "ура".
     - Ура! Ура! - кричал мистер Адамс,  возбужденно  подпрыгивая  на  своем
диванчике. - Вот, вот, мистеры, теперь я могу вам совершенно точно сообщить.
Мы проехали тысячу  миль.  Да,  да,  сэры!  Не  "может  быть,  проехали",  а
наверняка проехали. Так будет точнее.
     Каждую тысячу миль нужно было сменять в машине масло и делать смазку.
     Мы останавливались возле  "сервис-стейшен",  которая  в  нужную  минуту
обязательно оказывалась под  боком.  Нашу  машину  подымали  на  специальном
электрическом станке, и покуда мастер в полосатой фуражке  выпускал  темное,
загрязненное масло, наливал новое, проверял тормоза и смазывал части, мистер
Адамс узнавал, сколько он зарабатывает, откуда он родом и как живется  людям
в городке. Каждое, даже  мимолетное  знакомство  доставляло  мистеру  Адамсу
большое удовольствие. Этот человек был  создан,  чтобы  общаться  с  людьми,
дружить  с  ними.  Он  испытывал  одинаковое  наслаждение  от  разговора   с
официантом, аптекарем, прохожим, от  которого  узнавал  дорогу,  шестилетним
негритенком, которого называл "сэр",  хозяйкой  туристгауза  или  директором
большого банка.
     Он стоял, засунув руки в карманы летнего пальто и подняв воротник,  без
шляпы  (посылка  в  Детройт  почему-то  не  пришла),  и   жадно   поддакивал
собеседнику:
     - Шурли! Я слушаю вас, сэр! Так, так, так.  О,  но!  Это  очень,  очень
интересно. Шурли!
     Ночной Чикаго,  к  которому  мы  подъехали  по  широчайшей  набережной,
отделяющей город  от  озера  Мичиган,  показался  ошеломительно  прекрасным.
Справа была чернота, насыщенная мерным морским шумом разбивающихся  о  берег
волн. По набережной, почти касаясь друг друга, в несколько рядов с громадной
скоростью катились автомобили, заливая  асфальт  бриллиантовым  светом  фар.
Слева - на несколько миль выкроились небоскребы.  Их  светящиеся  окна  были
обращены к озеру. Огни верхних этажей небоскребов смешивались  со  звездами.
Бесновались электрические рекламы. Здесь,  как  в  Нью-Йорке,  электричество
было дрессированное. Прославляло оно  тех  же  богов  -  "Кока-кола",  виски
"Джонни Уокер", сигареты "Кэмел". Были и надоевшие за неделю младенцы; худой
младенец, который не пьет апельсинового сока, и его благоденствующий антипод
-  толстый,  добрый  младенец,  который,  оценив  усилия  фабрикантов  сока,
поглощает его в лошадиных дозах.
     Мы   подкатили   к   небоскребу   с   белой   электрической    вывеской
"Стивенс-отель". Судя по рекламному проспекту, это был самый большой отель в
мире - с тремя тысячами номеров, огромными холлами, магазинами, ресторанами,
кафетериями, концертными и бальными залами. В  общем,  отель  был  похож  на
океанский пароход,  весь  комфорт  которого  прилажен  к  нуждам  людей,  на
некоторое время вовсе отрезанных от мира. Только отель был гораздо больше. В
нем, вероятно, можно прожить всю жизнь, ни разу не выходя на улицу, так  как
в этом нет никакой надобности. Разве только погулять? Но погулять  можно  на
плоской крыше отеля. Там даже лучше, чем на улице.  Нет  риска  попасть  под
автомобиль.
     Мы вышли на набережную, которая носит название Мичиган-авеню, несколько
раз с удовольствием оглядели этот замечательный проспект и выходящие на него
парадные фасады небоскребов, свернули в первую, перпендикулярную  набережной
улицу и внезапно остановились.
     - Нет, нет, нет, сэры! - закричал Адамс, восхищенный нашим  удивлением.
- Вы не должны удивляться. О, но! Это есть Америка! Нет, серьезно,  было  бы
глупо думать, что чикагские мясные короли построят вам здесь санаторий.
     Улица была узкая, не слишком светлая, удручающе скучная. Ее  пересекали
совсем уже узенькие,  темные,  замощенные  булыжником,  грязные  переулки  -
настоящие  трущобы,  с  почерневшими  кирпичными  стенами  домов,  пожарными
лестницами и с мусорными ящиками.
     Мы знали, что в Чикаго есть трущобы, что там не может не  быть  трущоб.
Но  что  они  находятся  в  самом  центре  города  -  это   была   полнейшая
неожиданность. Походило на то, что Мичиган-авеню  лишь  декорация  города  и
достаточно ее поднять, чтобы увидеть настоящий город.
     Это первое впечатление в общем  оказалось  правильным.  Мы  бродили  по
городу  несколько  дней,  вес  больше  и  больше  поражаясь   бессмысленному
нагромождению составляющих его частей.  Даже  с  точки  зрения  капитализма,
возводящего  в  закон  одновременное  существование  на  земле  богатства  и
бедности, Чикаго может показаться  тяжелым,  неуклюжим,  неудобным  городом.
Едва ли где-нибудь на свете рай и ад переплелись так тесно,  как  в  Чикаго.
Рядом с мраморной и гранитной  облицовкой  небоскребов  на  Мичиган-авеню  -
омерзительные  переулочки,  грязные  и  вонючие.  В  центре  города   торчат
заводские трубы и проходят поезда, окутывая дома паром  и  дымом.  Некоторые
бедные  улицы  выглядят   как   после   землетрясения,   сломанные   заборы,
покосившиеся крыши дощатых лачуг, криво подвешенные провода, какие-то свалки
ржавой металлической дряни, расколоченных унитазов и полуистлевших подметок,
замурзанные детишки  в  лохмотьях.  И  сейчас  же,  в  нескольких  шагах,  -
превосходная широкая улица,  усаженная  деревьями  и  застроенная  красивыми
особнячками  с   зеркальными   стеклами,   красными   черепичными   крышами,
"паккардами" и  "кадиллаками"  у  подъездов.  В  конце  концов  это  близкое
соседство ада делает жизнь в раю тоже не очень-то приятной. И это в одном из
самых богатых, если не в самом богатом городе мира!
     По улицам мечутся газетчики с криком:
     - Убийство полицейского!
     - Налет на банк!
     - Сыщик Томас убил на месте гангстера Джеймса, по прозвищу "Малютка"!
     - Гангстер Филиппс, по  прозвищу  "Ангелочек",  убил  на  месте  сыщика
Паттерсона!
     - Арест ракетира!
     - Киднап на Мичиган-авеню! В этом городе стреляют. Было бы удивительно,
если бы здесь не стреляли, не крали миллионерских  детей  (вот  это  и  есть
"киднап"), не содержали бы тайных публичных домов,  не  занимались  ракетом.
Ракет - самая верная и доходная профессия, если ее можно назвать профессией.
Нет почти ни одного вида человеческой деятельности, которого бы не  коснулся
ракет. В магазин входят широкоплечие молодые люди в светлых шляпах и просят,
чтобы торговец аккуратно, каждый  месяц,  платил  бы  им,  молодым  людям  в
светлых  шляпах,  дань.  Тогда  они  постараются  уменьшить  налог,  который
торговец уплачивает государству. Если торговец не соглашается, молодые  люди
вынимают ручные пулеметы ("машин-ган") и принимаются  стрелять  в  прилавок.
Тогда торговец соглашается. Это - ракет. Потом приходят другие молодые  люди
и вежливо просят, чтобы торговец платил им дань за то, что они  избавят  его
от первых