долларах, которые нужны,  чтобы  начать  борьбу
против средневековой эксплуатации мексиканцев и  филиппинцев  на  луковичных
плантациях. Но их не было, этих тридцати долларов. Их еще только  надо  было
доставать.
     Некоторые партийные работники живут на два доллара  в  неделю.  Смешная
цифра для страны миллионеров. Но  что  ж,  со  своими  жалкими  крохами  они
мужественно встали на борьбу с Морганами...  И  делают  успехи.  Морганы  со
своими миллиардами, со своей могучей прессой боятся их и ненавидят.
     Миссис Адамс с женой нашего хозяина давно ушли куда-то и сейчас  только
вернулись с хлебом и колбасой. Покамест мы доканчивали разговор, они  делали
бутерброды на шатающемся столике. Зрелище, о котором у нас знают уже  только
по музейным  рисункам,  изображающим  быт  русских  революционеров  накануне
тысяча девятьсот пятого года.
     - ...Да, мистер Илф и мистер Петров, я вижу, вы вспомнили этих  хороших
людей, - продолжал Адамс. - Американцы умеют увлекаться идеями.  А  так  как
они вообще деловые люди и умеют работать, то и в революционном движении  они
занимаются делом, а не болтовней. Вы видели этого секретаря.  Очень  деловой
молодой человек. Я вам советую, сэры, остановиться в Кармеле, вы увидите там
людей еще более интересных. В Кармеле живет  Линкольн  Стеффенс.  Сэры,  это
один из лучших людей Америки.
     Дорога то подходила к океану, то  уходила  от  него  снова.  Иногда  мы
проезжали длинными аллеями высоких пальм,  иногда  поднимались  на  пригорки
среди зеленых садов и курортных домиков. В маленьком тихом городке Кармел мы
позавтракали в ресторанчике, на стенах которого  были  развешаны  фотографии
знаменитых киноартистов с их автографами. Тут уже пахло Голливудом, хотя  до
него было еще миль двести.
     Заросшие зеленью улички Кармела спускаются к самому берегу океана. Тут,
так же как и в Санта-Фе и Таосе, живет много художников и писателей.
     Альберт  Рис  Вильямс,  американский  писатель  и  друг   Джона   Рида,
совершивший вместе с ним путешествие в Россию во  время  революции,  большой
седой человек с молодым лицом и добродушно сощуренными глазами, встретил нас
во дворе маленького ветхого дома, который он  снимал  помесячно.  Его  домик
походил на все американские домики  только  тем,  что  там  был  камин.  Все
остальное было уже не похоже. Стояла  неожиданная  тахта,  накрытая  ковром,
было много книг, на столе лежали брошюры и газеты. Сразу бросалось в глаза -
в этом доме читают. В своей рабочей комнате Вильямс открыл большую камышовую
корзину и  чемодан.  Они  были  доверху  наполнены  рукописями  и  газетными
вырезками.
     - Вот, - сказал Вильямс, - материалы к книге о Советском Союзе, которую
я заканчиваю. У меня есть еще несколько корзин и чемоданов с материалами.  Я
хочу, чтобы моя книга была совершенно  исчерпывающей  и  дала  американскому
читателю полное и точное  представление  об  устройстве  жизни  в  Советском
Союзе.
     Вильямс несколько раз был у нас и в один из своих приездов прожил целый
год в деревне.
     Вместе с  Вильямсом  и  его  женой,  сценаристкой  Люситой  Сквайр,  мы
отправились к Линкольну Стеффенсу. На Люсите Сквайр было холщовое мордовское
платье с вышивкой.
     - Это я ношу в память о России, - сказала она.
     Мы шли берегом океана, не уставая им восхищаться.
     - Черное море лучше, - заметила Люсита Сквайр.
     Мы похвалили Кармел, его домики, деревья, тишину.
     - Москва мне больше нравится, - сухо заметила Люсита Сквайр.
     - Вы ее не слушайте, - сказал Вильямс, - она одержимая.  Она  постоянно
думает о Москве. Ей ничего не нравится на свете, только Москва.  После  того
как она побывала там, она возненавидела все американское. Вы же слышали! Она
сказала, что Черное море  красивее,  чем  Тихий  океан.  Она  даже  способна
сказать, что Черное море больше, чем Тихий океан: только потому, что  Черное
море - советское.
     - Да, - сказала Люсита упрямо, - я это говорю и буду говорить.  Хочу  в
Москву! Мы не должны сидеть здесь ни минуты!
     Разговаривая так, мы подошли  к  дому  Линкольна  Стеффенса,  почти  не
видному с улички за густой зеленью.
     Стеффенс - знаменитый американский писатель. Его автобиография  в  двух
томах стала в Америке классическим произведением.
     Сердечная болезнь не  позволяла  ему  встать  с  постели.  Мы  вошли  в
комнату, где стояла головами к окну железная белая кровать. В ней,  опираясь
на подушки, полулежал старик в золотых очках. Немножко ниже  его  груди,  на
одеяле,  стояла  низенькая  скамеечка,  на  которой  помещалась  портативная
пишущая машинка. Стеффенс заканчивал статью.
     Болезнь Стеффенса была неизлечима. Но, как и все обреченные люди,  даже
понимающие свое положение, он мечтал о будущем, говорил о нем, строил планы.
Собственно, для себя у него был только один план:  уехать  в  Москву,  чтобы
увидеть перед смертью страну социализма и умереть там.
     - Я не могу больше оставаться здесь,  -  тихо  сказал  он,  поворачивая
голову к окну, будто легкая и вольная природа Калифорнии душила его, - я  не
могу больше слышать этого идиотского оптимистического смеха.
     Это сказал  человек,  который  всю  свою  жизнь  верил  в  американскую
демократию, поддерживал ее своим талантом писателя,  журналиста  и  оратора.
Всю жизнь он считал, что общественное устройство Соединенных Штатов идеально
и может обеспечить людям свободу и счастье. И какие бы удары ни  получал  он
на этом пути, он всегда оставался верным ему. Он говорил: "Все дело  в  том,
что в нашей администрации мало честных людей. Наш  строй  хорош,  нам  нужны
только честные люди".
     А теперь он сказал нам:
     - Я хотел написать для своего сына книгу, в  которой  решил  рассказать
всю правду о себе. И на первой же странице мне пришлось...
     Внезапно мы услышали короткое глухое рыдание: Линкольн Стеффенс плакал.
Он закрыл руками свое тонкое и нервное лицо - лицо ученого.
     Жена подняла его голову и дала ему платок.  Но  он,  уже  не  стесняясь
своих слез, продолжал:
     - Мне пришлось открыть сыну, как тяжело всю жизнь считать себя  честным
человеком, когда на самом деле был взяточником. Да, не  зная  этого,  я  был
подкуплен буржуазным обществом. Я не понимал, что слава и уважение, которыми
я  был  награжден,  являлись  только  взяткой  за  то,  что  я   поддерживал
несправедливое устройство жизни.
     Год тому назад Линкольн Стеффенс вступил в коммунистическую партию.
     Мы долго обсуждали, как перевезти Стеффенса  в  Советский  Союз.  Ехать
поездом ему нельзя, не позволит больное сердце. Может  быть,  пароходом?  Из
Калифорнии через Панамский канал - в Нью-Йорк, а  оттуда  через  Средиземное
море - на черноморское побережье.  Пока  мы  строили  эти  планы,  Стеффенс,
обессиленный разговором, лежал в постели, положив руку на  пишущую  машинку.
Затихший, в белой рубашке с отложным воротом, худой, с маленькой бородкой  и
тонкой шеей, он походил на умирающего Дон-Кихота.
     Было уже темно, когда мы шагали назад, к дому  Вильямса.  За  нами  шел
мистер Адамс под ручку с Бекки и, вздыхая, бормотал:
     -  Нет,  нет,  сэры,  было  бы  глупо  думать,  что  в   Америке   мало
замечательных людей.
     Вечер мы провели у одного кармельского архитектора,  где  собралась  на
вечеринку местная интеллигенция.
     В довольно большом испанском зале, с деревянными балками под  потолком,
было много людей.
     Маленький, как куколка, хозяин, бритый, но  с  длинными  артистическими
волосами, учтиво угощал собравшихся прохладительными напитками  и  сиропами.
Дочка его с решительным видом подошла к роялю  и  громко  сыграла  несколько
пьес. Все слушали  с  крайним  вниманием.  Это  напоминало  немую  сцену  из
"Ревизора". Гости остановились в той позиции, в какой застигла их музыка,  -
кто со стаканом, поднесенным ко рту, кто с изогнутым в разговоре станом, кто
с тарелочкой в руках, на которой лежало тощее печенье. Один только низенький
человек, ширина плеч которого равнялась его росту, не  проявлял  достаточной
деликатности. Он что-то громко рассказывал. Заросшие мясом,  сплющенные  уши
выдавали в нем боксера. Мистер Адамс потащил нас к нему. Его представили нам
как бывшего чемпиона мира по боксу, мистера Шарки,  человека  богатого  (три
миллиона долларов), удалившегося  от  дел  и  отдыхающего  в  Кармеле  среди
радикальной интеллигенции, которой он очень сочувствует.
     Мистер Шарки радостно вытаращил свои бледноватые глазки и сразу дал нам
пощупать свои мускулы. Все гости уже перещупали мускулы мистера Шарки, а  он
все не мог успокоиться, все сгибал свои короткие могучие руки.
     - Надо выпить, - сказал вдруг мистер Шарки.
     С этими словами  он  увел  к  себе  человек  пятнадцать  архитекторовых
гостей, включая его музыкальную дочку и нас с Вильямсами и Адамсами.
     Чемпион мира снимал прекрасный домик,  прямо  к  окнам  которого  Тихий
океан подкатывал свои освещенные лунным светом  волны.  Шарки  открыл  шкаф,
оттуда появились ромы, джины, разные сорта виски и даже  греческая  мастика,
то есть все самое крепкое, что только  изготовляет  мировая  спирто-водочная
промышленность.
     Составив адские смеси и раздав гостям бокалы, мистер Шарки раскрыл свои
бледные глаза еще шире и принялся бешено врать.
     Первым долгом он заявил, что убежден в  невиновности  Бруно  Гауптмана,
убийцы ребенка Линдберга, и мог бы явиться свидетелем по этому делу, если бы
не боялся обнаружить свою связь с бутлегерами, торговцами спиртом  во  время
"сухого закона".
     Потом он рассказал,  как  однажды,  командуя  трехмачтовой  шхуной,  он
поплыл к Южному полюсу, как шхуна обледенела и команда хотела его убить,  но
он один подавил бунт всей команды и  благополучно  вывел  корабль  в  теплые
широты. Это был слишком красочный,  слишком  корсарский  рассказ,  чтобы  не
выпить по этому случаю еще разик.
     Потом мистер Шарки сообщил, что обожает радикальную интеллигенцию и что
в Америке надо как можно скорее делать революцию.  Потом  он  повел  всех  в
спальню и показал  трех  девочек,  спавших  в  трех  кроватках.  Тут  же  он
рассказал весьма романтическую историю о том, как от него убежала жена с его
же собственным швейцаром, как он гнался за ними, настиг и  с  револьвером  в
руке заставил изменника-швейцара жениться на соблазненной им женщине.  Своих
девочек он учит по утрам маршировать, считая, что это правильное воспитание.
     В общем, мистер Шарки не давал своим гостям скучать ни минуты.
     Он повел гостей в гимнастический зал, снял с себя рубашку и,  голый  по
пояс, стал подтягиваться на турнике.
     В  заключение  он  надел  боксерские  перчатки  и  вызвал  желающих  на
товарищеский матч.
     В глазах мистера Адамса зажегся тот  огонек,  который  мы  уже  видели,
когда он садился на электрический стул и когда он пел  вместе  с  молоканами
духовные гимны. Этот человек должен был испытать все.
     Ему нацепили на руки кожаные  перчатки,  и  он  с  мальчишеским  визгом
бросился на чемпиона мира. Отставной чемпион  стал  прыгать  вокруг  мистера
Адамса, защищая себя с деланным ужасом. Оба толстяка прыгали  и  истерически
взвизгивали от смеха. В конце концов мистер Адамс повалился на скамью и стал
растирать слегка поврежденное плечо. Потом гости  выпили  еще  по  бокалу  и
разошлись по домам.
     Наутро, попрощавшись с Линкольном Стеффенсом, мы выехали в Голливуд.
     Через полгода мы получили от  нашего  друга,  мистера  Адамса,  письмо.
Конверт был полон газетных вырезок. Мы узнали много новостей о Кармеле.  Рис
Вильямс кончил свою книгу о Советском Союзе,  но  теперь,  с  опубликованием
проекта новой Конституции, он снова сел за  работу,  чтобы  внести  в  книгу
нужные дополнения.
     Добрейший мистер Шарки, наивный, как дитя, капитан  шхуны  и  бутлегер,
"чемпион мира" Шарки оказался полицейским агентом,  связанным  с  фашистским
"Американским легионом", а  кроме  того  -  старым  провокатором,  предавшим
когда-то Биля Хейвуда, знаменитого лидера "Индустриальных рабочих  мира".  И
вовсе он не мистер Шарки. Он также еще и кептэн Бакси, он же Бергер,  он  же
Форстер. В дни войны,  когда  он  предал  в  Чикаго  Биля  Хейвуда,  он  был
знаменитым чикагским ракетиром и носил кличку "Капитан Икс".
     А еще через месяц мы  прочли  в  газете,  что  в  городе  Кармел,  штат
Калифорния, на семидесятом году жизни умер писатель Линкольн Стеффенс.
     Так и не пришлось ему умереть в стране социализма.
     Он умер от паралича сердца за своей машинкой. На листе бумаги,  который
торчал из нее, была недописанная статья  об  испанских  событиях.  Последние
слова этой статьи были следующие:
     "Мы, американцы, должны помнить, что нам придется вести такой же бой  с
фашистами".



        Глава тридцать пятая. ЧЕТЫРЕ СТАНДАРТА

     Страшно выговорить, но Голливуд, слава которого сотни раз  обошла  весь
мир, Голливуд, о котором за двадцать лет написано больше книг и статей,  чем
за двести лет о Шекспире, великий Голливуд, на  небосклоне  которого  звезды
восходят и закатываются в миллионы раз быстрее,  чем  об  этом  рассказывают
астрономы, Голливуд, о котором мечтают сотни тысяч девушек  со  всех  концов
земного шара, - этот Голливуд скучен,  чертовски  скучен.  И  если  зевок  в
маленьком американском городе продолжается несколько  секунд,  то  здесь  он
затягивается на целую минуту. А иногда и вовсе нет сил закрыть  рот.  Так  и
сидишь, зажмурив в тоске глаза и раскрывши пасть, как пойманный лев.
     Голливуд  -  правильно  распланированный,  отлично  асфальтированный  и
прекрасно освещенный город, в котором живут триста тысяч  человек.  Все  эти
триста тысяч либо работают в кинопромышленности, либо обслуживают тех, кто в
ней работает. Весь город занят одним делом  -  крутит  картины,  или  -  как
выражаются в Голливуде - "выстреливает" картины. Треск  съемочного  аппарата
очень похож на треск пулемета, отсюда и пошел термин "выстреливать". Все это
почтенное общество  "выстреливает"  в  год  около  восьмисот  картин.  Цифра
грандиозная, как и все цифры в Америке.
     Первая  прогулка  по  голливудским  улицам  была  для  нас  мучительна.
Странное дело! Большинство прохожих казались  нам  знакомыми.  Никак  нельзя
было отделаться от мысли, что где-то мы уже видели  этих  людей,  знакомы  с
ними и что-то про них знаем. А где видели и что знаем - хоть  убейте,  никак
не вспоминается!
     - Смотрите, смотрите, - кричали мы друг другу, - ну, этого,  в  светлой
шляпе с модной узенькой лентой, мы ведь  безусловно  видели.  Эти  нахальные
глаза невозможно забыть! Где же мы с ним встречались?
     Но за человеком с нахальными  глазами  шли  еще  сотни  людей,  -  были
старики, похожие на композиторов, но фальшиво насвистывавшие модную  песенку
"Чикта-чик" из картины "Цилиндр", и старики, похожие на банкиров, но  одетые
как мелкие вкладчики банка, и молодые  люди  в  самых  обыкновенных  кожаных
курточках, но смахивающие на гангстеров. Только девушки были в общем все  на
одно лицо, и это лицо было нам мучительно, неприятно  знакомо,  как  знакомы
были физиономии молодых людей с гангстерскими чертами и  почтенные  старики,
не то банкиры, не то композиторы, не то бог знает кто. Под конец  это  стало
невыносимо. И только тогда мы сообразили,  что  всех  этих  людей  видели  в
кинокартинах, что все это актеры или статист, люди второго и третьего плана.
Они не настолько известны, чтобы точно запомнить их лица и фамилия, но в  то
же время в памяти заложено какое-то сметное воспоминание об этих людях.
     Где мы  видели  этого  красавца  с  мексиканскими  бачками?  Не  то  он
подвизался  в  картине  под  названием  "Люби  только  меня",  не  то  -   в
танцевальной кинопьесе "Встретимся ровно в полночь".
     Аптеки в Голливуде роскошны. Отделанные никелем и  стеклом,  снабженные
вышколенным персоналом в  белых  курточках  с  погончиками,  эти  учреждения
достигли такого совершенства в работе, что больше напоминают  машинные  залы
электрических станций. Этому впечатлению способствуют шипенье кранов, легкий
гул маленьких моторчиков, сбивающих  "молтед  милк",  и  металлический  вкус
сандвичей.
     Над городом светило сильное рождественское солнце. Плотные черные  тени
падали на асфальтовую землю. В голливудском климате есть что-то  неприятное.
В солнце нет ничего солнечного, оно похоже на горячую  луну,  хотя  и  греет
очень сильно. В воздухе все время ощущается какая-то болезненная сухость,  и
запах отработанного бензина, пропитавшего город, несносен.
     Мы прошли под уличными фонарями, на которые были насажены искусственные
картонные  елки  с  электрическими  свечами.  Эта  декорация  была  устроена
торговцами по случаю  наступления  рождества.  Рождество  в  Америке  -  это
великий и светлый праздник  коммерции,  ни  в  какой  связи  с  религией  не
стоящий. Это грандиозная распродажа завали, и при всей нелюбви  к  богу,  мы
никак не можем обвинить его в соучастии в этом темном деле.
     Но прежде чем рассказать о боге, о торговле и голливудской жизни,  надо
поговорить об американском кино. Это предмет важный и интересный.
     Мы,    московские    зрители,    немножко    избалованы    американской
кинематографией. То, что доходит в Москву и  показывается  небольшому  числу
киноспециалистов на ночных  просмотрах,  -  это  почти  всегда  лучшее,  что
создано Голливудом.
     Москва видела картины Луи Майльстона, Кинг Видора, Рубена  Мамульяна  и
Джона  Форда,  кинематографическая  Москва  видела  лучшие  картины   лучших
режиссеров. Московские зрители восхищались свинками,  пингвинами  и  мышками
Диснея,  восхищались  шедеврами  Чаплина.  Эти  режиссеры,  за   исключением
Чаплина, который выпускает  одну  картину  в  несколько  лет,  делают  пять,
восемь,  десять  картин  в  год.  А,  как  нам  уже   известно,   американцы
"выстреливают" в год восемьсот картин.  Конечно,  мы  подозревали,  что  эти
остальные семьсот девяносто картин не бог весть  какое  сокровище.  Но  ведь
видели мы картины хорошие, а о плохих только  слышали.  Поэтому  так  тяжелы
впечатления от американской кинематографии, когда знакомишься с  ней  на  ее
родине.
     В  Нью-Йорке  мы  почти  каждый  вечер  ходили  в  кино.  По  дороге  в
Калифорнию, останавливаясь в маленьких и больших городах, мы ходили  в  кино
уже не почти, а просто каждый вечер.  В  американских  кино  за  один  сеанс
показывают две больших картины, маленькую  комедию,  одну  мультипликацию  и
несколько журналов хроники, снятой разными кинофирмами. Таким образом, одних
больших кинокартин мы видели больше ста.
     Кинорепортер в Америке дает  самые  последние  новости,  мультипликации
Диснея  великолепны,  среди  них  попадаются  настоящие   шедевры,   техника
американского кино не нуждается в похвалах - всем известно, что она стоит на
очень высоком уровне, - но так называемые  "художественные"  картины  просто
пугают.
     Все эти картины ниже уровня человеческого достоинства. Нам кажется, что
это  унизительное  занятие  для  человека  -  смотреть  такие  картины.  Они
рассчитаны  на   птичьи   мозги,   на   тяжелодумность   крупного   рогатого
человечества, на верблюжью неприхотливость. Верблюд может неделю  обходиться
без воды, известный сорт американских зрителей  может  двадцать  лет  подряд
смотреть  бессмысленные  картины.  Каждый  вечер  мы  входили  в   помещение
кинематографа с какой-то надеждой, а выходили с таким чувством, будто  съели
надоевший, известный во  всех  подробностях,  завтрак  номер  два.  Впрочем,
зрителям, самым обыкновенным  американцам-работникам  гаражей,  продавщицам,
хозяевам торговых заведений - картины эти нравятся.  Сначала  мы  удивлялись
этому, потом огорчались, потом стали выяснять, как это произошло, что  такие
картины имеют успех.
     Тех восьми или десяти картин, которые все-таки  хороши,  мы  так  и  не
увидели за три месяца хождения по кинематографам. В  этом  отношении