корабль,
на котором прибыли в Америку первые переселенцы из Англии, и такое  название
обыкновенно дается самому дорогому отелю в городе.
     В Санта-Фе мы остановились в отеле "Монтезума".
     Когда  мы  вступили  в   холл   "Монтезумы",   несколько   американцев,
развалившихся в качалках с газетами в руках,  жадно  на  нас  посмотрели.  В
глазах у них горело неистребимое желание поговорить с кем-нибудь, поболтать,
потрепаться. Как ни странно, но в занятой, сверхделовой Америке  такие  люди
есть. Большей частью это уже не  молодые  мистеры  в  приличных  костюмчиках
приличного докторского цвета. То ли они уже достаточно заработали  долларов,
то ли потеряли надежду их заработать, во всяком случае времени у них  много,
и, раскачиваясь в гостиничных качалках, они жадно  подстерегают  жертву.  Не
дай боже зацепить такого  мистера  неосторожным  вопросом.  Он  не  выпустит
собеседника  несколько  часов  подряд.   Крикливым   голосом   американского
оптимиста он будет рассказывать ему все, что только знает. И  в  каждой  его
фразе будет - "шур!", что значит "конечно!", или "шурли!", что  тоже  значит
"конечно!", или "оф корс!", что тоже значит "конечно!". Кроме того, почтя  в
каждой фразе обязательно будет слово "найс!" - "прелестно!".
     Мы быстро проскользнули мимо людей  в  качалках,  умылись  и  вышли  на
улицу, чтоб поискать местечко, где бы поужинать.
     В действиях этого рода у нас наблюдалась большая систематичность, чем в
поисках отеля. За полтора месяца жизни в Штатах нам так надоела американская
кухня, что мы согласны  были  принимать  внутрь  любые  еды  -  итальянские,
китайские, еврейские, лишь бы не "брекфест намбр ту" или "динер намбр  уан",
лишь бы не эту  нумерованную,  стандартизованную  и  централизованную  пищу.
Вообще если можно говорить о дурном вкусе  в  еде,  то  американская  кухня,
безусловно, является выражением дурного, вздорного и эксцентрического вкуса,
вызвавшего на  свет  такие  ублюдки,  как  сладкие  соленые  огурцы,  бэкон,
зажаренный  до  крепости  фанеры,  или  ослепляющий  белизной  и  совершенно
безвкусный (нет, имеющий вкус ваты!) хлеб:
     Поэтому мы с нежностью  посмотрели  на  светящуюся  вывеску  "Ориджинэл
Мексикал Ресторан"  -  "Настоящий  мексиканский  ресторан".  Вывеска  сулила
блаженство, и мы быстро вошли внутрь.
     На стенах  ресторана  висели  грубые  и  красивые  мексиканские  ковры,
официанты были в оранжевых рубашках из шелка и сатанинских  галстуках  цвета
печени  пьяницы.  Очарованные  этой,  как  говорится,  оргией   красок,   мы
беззаботно чирикали, выбирая себе блюда.  Заказали  суп,  название  которого
сейчас уже забылось, и какую-то штучку, называвшуюся "энчалада".
     Название супа забылось, потому что  уже  первая  ложка  его  выбила  из
головы все, кроме желания схватить огнетушитель и залить костер во рту.  Что
же касается  "энчалады",  то  это  оказались  длинные  аппетитные  блинчики,
начиненные красным перцем, тонко нарезанным артиллерийским порохом и политые
нитроглицерином. Решительно, сесть за  такой  обед  без  пожарной  каски  на
голове - невозможно. Мы выбежали из "Ориджинэл Мексикал Ресторана" голодные,
злые, гибнущие от жажды. Через пять минут мы  уже  сидели  в  аптеке,  самой
настоящей американской "драгстор", и ели  (о,  унижение!)  централизованную,
стандартизованную и нумерованную пищу (которую проклинали всего лишь полчаса
назад), выпив предварительно по десяти бутылочек "джинджер-эйла".
     Еле волоча ноги после этих ужасных приключений, мы  отправились  гулять
по Санта-Фе. Американский кирпич и дерево исчезли. Тут стояли испанские дома
из  глины,  подпертые  тяжелыми  контрфорсами,  из-под  крыш  торчали  концы
квадратных или круглых потолочных балок. По улицам гуляли ковбои, постукивая
высокими каблучками. К подъезду кино  подкатил  автомобиль,  из  него  вышли
индеец с женой. На лбу индейца была широкая ярко-красная повязка.  На  ногах
индеанки видны были толстенные белые обмотки. Индейцы заперли  автомобиль  и
пошли смотреть картину. На высокой эстраде магазина для чистки обуви  сидели
четыре американских мальчика с  прилизанными  прическами.  Им  было  лет  по
тринадцати - четырнадцати, и вид у них был чрезвычайно независимый.
     Мистер Адамс долго смотрел на мальчиков и наконец, назвав их  "сэрами",
осведомился о том, что они предполагают делать сегодня вечером.
     - Мы чистим ботинки, - сказал один из  мальчиков,  -  потому  что  идем
танцевать.
     Больше ничего из молодых сэров не удалось выдоить, и мы  отправились  в
свой отель, где  шипящее  отопление  нагрело  воздух  в  наших  комнатах  до
двадцати пяти градусов.
     В области  температур  американцы  склонны  к  крайностям.  Работают  в
чересчур натопленных помещениях и пьют чересчур холодные напитки.  Все,  что
не подается горячим, подается ледяным. Середины нет.
     Жара в номере и не совсем еще потушенное пламя энчалады привели к тому,
что утром мы встали высушенные, хорошо  прокаленные,  готовые  к  дальнейшим
приключениям.
     Санта-Фе - столица штата Нью-Мексико, самого молодого штата Соединенных
Штатов Америки. Столица  самого  молодого  штата  -  один  из  самых  старых
американских городов.  Однако,  помимо  нескольких  действительно  старинных
зданий, все остальные дома в городе - чистенькие, новенькие,  построенные  в
стиле старых испанских миссий. Весь город какой-то искусственный, как  будто
сделанный для американских туристов.
     В длинном здании старого губернаторского дворца помещается теперь музей
Нью-Мексико, экспонаты  которого  дают  довольно  хорошее  представление  об
индейской, испанской и  мексиканской  материальной  культуре.  Древностей  у
американцев очень мало; они увлечены ими, тщательно их охраняют и не смотрят
на туристов, интересующихся древностями, как  на  доходную  статью.  О,  вам
будут  показывать  без  конца,  объяснять,  снабдят   печатными,   прекрасно
изданными материалами! Все это бесплатно. И за самый вход в музей  платы  не
берут.
     За городом, среди суровых  красных  холмов  стоит  превосходное  здание
Рокфеллеровского института антропологии.  Институт  содержится  на  средства
одного из сыновей Рокфеллера. Но что было бы,  если  бы  сын  Рокфеллера  не
увлекался антропологией? На это, пожалуй, не ответил  бы  сам  вице-директор
института, мистер Чэпмен, который знакомил нас с работой института.
     Показав отлично организованные хранилища, где на  тонких  металлических
полках были аккуратно  расставлены  богатые  коллекции  расписной  индейской
посуды; кладовые, где лежат индейские ковры и ткани, для сохранения  которых
поддерживается особая температура; лаборатории,  в  которых  молодые  ученые
задумчиво сидят над обыкновенными с виду камнями, -  показав  нам  все  это,
мистер Чэпмен, человек с великолепным, энергичным и тощим американским лицом
сказал:
     - Индейцам суждено исчезнуть. Мы прекрасно их изучаем,  но  очень  мало
делаем для того, чтобы они сохранились как народ.
     В кафедральный собор мы попали к часу дня, но патер  был  так  любезен,
что немножко отложил свой обед. Он отпер собор,  быстро  и  ловко  преклонил
колени и, поднявшись, повел нас смотреть стену с  замечательными  испанскими
скульптурами. Мы стояли в  запыленной  кладовочке,  где  в  беспорядке,  как
попало, на полках, на  полу  и  шкафах  стояли  деревянные  фигуры  Иисусов,
богородиц и  святых.  Фигуры  были  сделаны  примитивно  и  бесподобно.  Эти
раскрашенные и позолоченные маленькие  статуи  поражали  своим  католическим
великолепием.
     Узнав,  что  мы  приехали  из  Советского  Союза,  патер  сделался  еще
любезнее.
     - Я тоже коммунист, - сказал он, -  но,  конечно,  не  такой,  как  вы.
Христос был больше чем человек. Поэтому он поступает не так,  как  поступают
люди. И мы не можем об этом рассуждать.
     Настоятелем старинной церкви  святого  Мигуэля,  построенной  в  тысяча
пятьсот сорок первом году, оказался француз  из  францисканских  монахов.  У
него дело было поставлено на коммерческую ногу. Первым долгом он взял с  нас
за осмотр по семьдесят пять центов. Само здание церкви очень старо,  но  все
скульптуры новые, фабричной немецкой работы. Алчному настоятелю они, однако,
нравились, и он усердно приглашал нас ими любоваться,  из  чего  можно  было
заключить, что в искусстве почтенный францисканец ничего не смыслил.
     Он тоже спросил нас,  откуда  мы  приехали,  но  не  стал  говорить  об
убеждениях. Сказал только, что их францисканский орден теперь никакой работы
в России не ведет, и предложил купить  открытки  с  цветными  видами  церкви
святого Мигуэля.
     Вернувшись  в  отель,  мы  принялись  разбирать  кипы  набранных   нами
рекомендательных писем и освобождаться от тех, которые мы не использовали  и
уже не  используем.  Из  пачки  писем,  которые  мы  получили  от  знакомого
нью-йоркского писателя, одно, адресованное к известному американскому  поэту
Уитер Бинеру, было нам нужно сегодня,  штук  двенадцать  были  адресованы  в
места, куда мы еще только попадем, и три письма нам уже не были нужны.
     Так как рекомендательные письма не запечатываются, то,  прежде  чем  их
уничтожить, мы мельком  их  проглядели.  Письма  были  очень  сердечные,  мы
обрисовывались в них с наилучшей стороны, но почему-то во всех трех мы  были
рекомендованы как страстные  поклонники  Марка  Твена.  Мы  долго  не  могли
сообразить, что натолкнуло доброго писателя выделить эту подробность в наших
биографиях. Наконец мы вспомнили, что рассказывали однажды ему, как мы  были
в городе Гартфорде, штат Коннектикут, где Марк Твен жил в те годы, когда был
уже знаменит и состоятелен.  Мы  описывали  ему  чудный,  спокойный  особняк
Твена, который стоял рядом  с  домом  Бичер-Стоу,  написавшей  "Хижину  дяди
Тома", рассказывали, что в этом доме сейчас находится библиотека  и  что  на
стенках библиотеки мы увидели подлинники знакомых с  детства  иллюстраций  к
"Принцу и нищему".
     Мы не бог весть как замечательно говорим по-английски, и,  может  быть,
из-за этого разговор сопровождался энергичной жестикуляцией,  которая  могла
создать у нью-йоркского писателя впечатление, что мы являемся  фанатическими
поклонниками Марка Твена.
     Захватив с  собой  рекомендательное  письмо,  мы  отправились  к  Уитер
Бинеру. На улицах Санта-Фе можно иногда  увидеть  индейцев  племени  пуэбло,
которые пришли из своей деревни, чтобы  продать  ковер  или  чашку.  Индейцы
приходят и в музей, где покупают их  миски  и  тонкие  акварельные  рисунки,
необыкновенно точно изображающие военные танцы. Костюмы, украшения и  оружие
воспроизведены с научной добросовестностью, и  эти  акварели  могут  служить
учебным пособием при изучении индейской культуры.
     Мистер Уитер Бинер живет в доме, который от фундамента до  крыши  набит
индейскими коврами, посудой и серебряными украшениями. Это настоящий музей.
     Когда  американский  поэт  прочел  рекомендательное  письмо,  лицо  его
озарилось радостной улыбкой.
     - Друг пишет мне, - сказал он,  -  что  вы  безумные  почитатели  Марка
Твена.
     Мы переглянулись.
     - Это замечательно, - продолжал поэт. - Я лично был дружен с  Твеном  и
могу доставить вам сейчас большое удовольствие. Твен  подарил  мне  когда-то
свою фотографию со стихотворным посвящением. Это очень редкая вещь  -  стихи
Марка Твена, и вам как его страстным поклонникам  будет  интересно  прочесть
их.
     И  он  потащил  нас  на  лестницу,  все  стены  которой  были   увешаны
фотографиями  американских  и  неамериканских  писателей.  Мы  добросовестно
посмотрели портрет Твена и выслушали стихотворное посвящение.
     Мы провели у мистера Бинера очень интересный вечер и  точно  узнали  от
него, куда именно нам надо завтра отправиться, чтобы посмотреть индейцев.
     Мистер Бинер сказал нам, что в Санта-Фе, расположенном  в  центре  трех
старинных цивилизаций - индейской, испанской и мексиканской, -  живет  много
писателей, художников и поэтов. Они бегут сюда от  современной  Америки.  Но
Америка гонятся за ними. Вслед за поэтами и художниками в Санта-Фе  ринулись
миллионеры.  Они  понастроили  себе  вилл  и  тоже  вдыхают  запахи  древних
цивилизаций, предварительно напитавшись вполне современными долларами.
     Здесь живет и Мак-Кормик, известный промышленник, у которого было много
предприятий в старой России. Недавно он поехал в Советский Союз как  турист,
пробыл одиннадцать дней и, вернувшись,  читал  в  Санта-Фе  лекцию  о  своей
поездке, в которой больше всего сообщалось об  "Интуристе",  потому  что  за
столь краткий срок он ни с чем больше не успел ознакомиться.
     - Тут уже собралось столько миллионеров, - сказал Уитер  Бинер,  -  что
пора переезжать куда-нибудь в другое место. Впрочем, они и туда  наедут.  От
них нет спасения.



        Глава двадцать третья. ВСТРЕЧА С ИНДЕЙЦАМИ

     Мистер Уитер Бинер посоветовал нам поехать в город Таос, в  двух  милях
от которого находится большая деревня индейцев племени пуэбло.
     Мы покинули Санта-Фе и отель "Монтезума" с его  шипящим  отоплением.  К
утру оно нашипело нам градусов тридцать выше нуля, и мы жадно дышали  свежим
воздухом, мчась по горной дороге.
     Мы ехали вдоль Рио-Гранде, здесь еще маленькой зеленой речки,  и  через
несколько десятков миль оказались в  индейской  деревне  Сан-Ильдефонсо.  За
этим пышным испанским названием не было ни католических соборов,  ни  важных
прелатов, ни молодых людей чистой кастильской крови. Небольшая площадь  была
окружена глинобитными домиками. Возле каждого  из  них  виднелось  на  земле
небольшое куполообразное сооружение. Это были печи, очаги.  Посреди  площади
стаяла громадная баба. Две большие косы, спускавшиеся на  ее  жирную  грудь,
были перевиты красными и зелеными шерстяными нитками. В мясистых ушах  видны
были дырочки от серег.
     Когда мы спросили  у  нее  об  индейце  Агапито  Пина,  с  которым  нам
посоветовал познакомиться мистер Бинер, то выяснилось, что баба эта  и  есть
Агапито Пина и что он вовсе не баба, а жирный индеец с бабьей фигурой.
     Агапито Пина оказался весельчаком и балагуром. Он пригласил нас в  свой
домик, чисто вымазанный белой глиной и похожий на украинскую хату.
     Был серый зимний денек. Внезапно посыпался снег, и вскоре все  побелело
- и удивительные куполообразные печи, и несколько голых деревьев, похожих на
окаменевшие дымы, и вся  бедная  крестьянская  площадь.  В  маленьком  очаге
агапитовского  домика  пылало  одно  полено,   стоявшее   торчком.   Старая,
высушенная индеанка сидела на корточках перед огнем. Это была  мать  Агапито
Пина. Ей восемьдесят три года, но она седа только наполовину. Самому Агапито
шестьдесят лет, и на его голове нет ни одного седого волоса.  Старуха  взяла
предложенную нами сигарету и с удовольствием  закурила.  Агапито  тоже  взял
сигарету, но спрятал ее в карман, - как видно, для своей любимой мамы,
     Внезапно Агапито  запел  индейскую  песню,  притопывая  в  такт  ногой.
Комната  была  крошечная,  и  Агапито  танцевал  совсем  рядом  с  нами.  Он
заглядывал нам в глаза и, окончив одну песню, немедленно  начал  другую.  На
глиняном выступе лежали  фотографии  индейцев,  исполняющих  военные  танцы.
Запахло поборами, как в Неаполе или Помпеях.
     Однако, закончив песни и пляски, Агапито Пина вовсе  не  стал  клянчить
денег, совсем не пытался всучить нам фотографию.  Оказалось,  что  он  желал
просто доставить удовольствие своим гостям. Мы с радостью убедились, что это
все-таки не Неаполь, а индейская резервация, и что наши  краснокожие  братья
относятся к туристам без той коммерческой страсти, которую вкладывают в  это
дело бледнолицые.
     На  чистых  стенах  комнатки  висели  связки  разноцветных   кукурузных
кочанов. В углу стояли красиво расшитые праздничные туфли нашего хозяина.
     В деревне занимаются земледелием. Каждый получает акр  земли  на  душу.
Богатых нет и нищих нет. Вернее, все нищие. О существовании Европы и океанов
Агапито не знает. Правда, один знакомый индеец рассказывал ему недавно,  что
есть на свете город Нью-Йорк.
     Агапито вышел на площадь,  чтобы  проводить  нас,  и  толстые  снежинки
падали на его черные прямые "волосы.
     Дорога шла между  красными  пемзовыми  горами  с  плоскими,  срезанными
вершинами.  Цвет  их  удивительно  походил  на  цвет  кожи   Агапито   Пина:
спокойно-красный, старинный, потемневший красный  цвет.  Краснота  индейской
кожи совершенно особенная. Это  цвет  их  пористых  скал,  цвет  их  осенней
природы. У них сама природа краснокожая.
     День был сырой, плачевный, одновременно осенний и зимний. Сначала падал
снежок, потом просеялся дождик, под конец дня надвинулся туман. Фары светили
тускло, автомобили почти не попадались. Мы были одни среди грозной индейской
природы. Глубоко внизу беспрерывно и негромко шумела Рио-Гранде.
     Достигнув Таоса, мы остановились в сером и голубом кэмпе кептэна О'Хей.
Рослый кептэн взял ключи и повел нас показывать кабинки.
     Он и в самом деле был капитаном, служил в  американской  армии.  Бросил
военную службу - надоело! Здесь, в Таосе, ему нравится.  Дела  идут  хорошо,
восемь месяцев в году кэмп полон. Кептэн и его жена не скучают. Каждый  день
в кэмпе останавливаются новые люди, видишь  людей  со  всех  концов  страны,
можно вечерком поболтать, найти интересного собеседника.
     - Лучше быть хозяином кэмпа,  чем  капитаном  армии,  -  сказал  мистер
О'Хей, отпирая дверь, - а жизнь - у большой дороги интереснее, чем в большом
городе.
     Учреждение свое кептэн содержал образцово. Стены опрятных комнаток были
разрисованы  красно-синим  индейским  орнаментом,   стояли   низкие   мягкие
кроватки, у толстенькой печки-буржуйки лежали аккуратно приготовленные щепки
и помещалось ведерко с углем.  Из  ведерка  торчали  каминные  щипцы,  чтобы
проезжий не брал угля руками и  не  запачкался.  В  крошечной  кухне  стояла
газовая плита с двумя конфорками.
     Рядом с каждой кабинкой находился гаражик на  одну  машину.  Как  почти
всегда в Америке, гараж не запирался. В гаражах кептэна О'Хей не  было  даже
наружных дверей. Теоретически считается, что у вас могут машину украсть,  но
в действительности это бывает редко. Кто будет ночью, пыхтя, катить машину с
запертым мотором, менять номер, прятаться от полиции?  Сложно  и  невыгодно.
Это не занятие для  порядочного  вора.  Нет  расчета.  Вот  если  бы  лежали
деньги...
     Мистер Адамс не раз распространялся на эту тему.
     - У нас в маленьких городках, - говорил он, - люди уходят из  дому,  не
запирая дверей. Сэры, вам может показаться, что вы попали в страну поголовно
честных людей. А на самом деле мы такие же воры, как все,  -  как  французы,
или греки, или итальянцы. Все дело в том, что мы начинаем воровать  с  более
высокого уровня. Мы гораздо богаче, чем Европа, и у нас  редко  кто  украдет
пиджак, башмаки или хлеб. Я не говорю о голодных людях, сэры. Голодный может
взять. Это бывает. Я говорю о ворах. Им  нет  расчета  возиться  с  ношеными
пиджаками. Сложно. То же самое и с автомобилем. Но бумажку в сто долларов не
кладите где попало. Я должен вас  огорчить,  сэры.  Ее  немедленно  украдут.
Запишите это в  свои  книжечки!  Начиная  от  ста  долларов,  нет,  даже  от
пятидесяти долларов, американцы так же любят  воровать,  как  все  остальное
человечество. Зато они доходят до таких сумм, которые небогатой Европе  даже
не снились.
     Мы снова уселись  в  машину  и  поехали  к  индейцам.  В  надвинувшихся
сумерках наш мышиный кар почти сливался с бедным пепельным  пейзажем.  Через
две мили мы оказались у въезда в деревню индейцев пуэбло,  единственного  из
индейских племен, которое живет на том месте, где оно жило еще до  появления
в Америке белых людей. Все остальные племена согнаны со своих  территорий  и
перегонялись по нескольку раз на все худшие и худшие места. Пуэбло сохранили
свою старинную землю только потому