, как видно, что в ней не  нашлось  ничего
такого, что вызвало бы интерес белого человека, - здесь  нет  ни  нефти,  ни
золота, ни угля, ни удобных пастбищ.
     Надпись на деревянной доске извещала,  что  для  осмотра  деревни  надо
получить  разрешение  губернатора  племени.  Маленькая   хатка   губернатора
находилась тут же, поблизости. Оглашая  воздух  бодрыми  "гуд  ивнинг",  что
значит "добрый вечер", и приветственно подымая шляпы, мы вошли к губернатору
и в удивлении остановились. Перед очагом, где ярко пылали два полена,  сидел
на корточках старый индеец. Отсвет пламени скользил по вытертой красной коже
его лица. Сидя так, с закрытыми глазами, он походил на ястреба, дремлющего в
зоологическом саду и изредка только приподымающего веки, чтобы с  ненавистью
и скукой посмотреть на людей, окружающих  его  клетку,  или  рвануть  клювом
дощечку с латинской надписью, свидетельствующей о том, что он  действительно
ястреб, владыка горных вершин.
     Перед нами сидел один из  тех,  кто  курил  когда-то  трубку  мира  или
"становился на тропинку войны", кровожадный и благородный индеец. Что ж,  ни
капитан Майн-Рид, ни Густав Эмар нас не обманывали. Такими мы  в  детстве  и
представляли себе индейцев.
     Он не ответил на наши "ивнинги". Лицо его по-прежнему обращено  было  к
огню. В ответ на слова о том, что мы хотим осмотреть деревню, он  равнодушно
и еле заметно кивнул головой, не сказав ни  слова.  К  нам  подошел  молодой
индеец и сказал, что губернатор очень стар и уже слаб, что он умирает.
     Когда мы вышли из домика вождя, у нашего автомобиля вертелись мальчики.
Это  были  индейские  дети,  черноглазые,  с  прямыми   черными   волосками,
маленькими носами с горбинкой и  кожей  цвета  медного  пятака.  Они  издали
смотрели на нас, в их взглядах не видно  было  страха.  Они  вели  себя  как
молодые львята. Один львенок, впрочем, кончил тем,  что  подошел  поближе  и
гордо потребовал, чтобы мы дали ему пять центов. Когда мы отказали  ему,  он
не стал клянчить, а с презрением отвернулся.
     Вокруг нас стояли удивительные  дома.  В  деревне  живет  около  тысячи
человек, и все они расселились в трех домах. Это громадные глиняные здания в
несколько этажей,  составленные  из  прилепленных  друг  к  другу  отдельных
комнаток. Дома подымаются террасами, и  каждый  этаж  имеет  плоскую  крышу.
Этажи   сообщаются   между   собой   приставными   деревянными   лестницами,
обыкновенными,  наспех  сколоченными  лестницами  дворницко-малярного  типа.
Раньше, когда пуэбло были независимы, все племя жило  в  одном  колоссальном
глиняном доме. Когда лестницы убирали внутрь, дом  превращался  в  крепость,
выставившую  наружу  только  голые  стены.  Так   живут   и   сейчас,   хотя
обстоятельства совсем переменились.
     На площади пахло дымом и навозом.  Путались  под  ногами  бойкие  рыжие
поросята. На крышах дома стояли несколько  индейцев.  Они  с  головами  были
завернуты в одеяла и молчаливо смотрели на  нас.  Смирные  индейские  собаки
бегали вверх и вниз по приставным лестницам  с  ловкостью  боцманов.  Быстро
темнело.
     К нам подошел седоватый индеец с властным лицом.  Это  был  деревенский
полисмен. Он тоже с головой был завернут в байковое, белое с голубым одеяло.
Невзирая на его высокое звание, обязанности у него были  довольно  мирные  и
необременительные. Он сказал нам, что его дело - гонять  по  утрам  детей  в
школу. Он пригласил нас зайти  за  ним  завтра  утром  в  эту  школу,  -  он
отправится показывать нам деревню. Сегодня уже поздно, и люди ложатся спать.
Разговор этот мы вели, стоя у  ручья,  протекавшего  между  домами.  Широкое
бревно, переброшенное через ручей,  служило  мостом.  Ничего  не  напоминало
здесь о тысяча девятьсот тридцать  пятом  годе,  и  наш  автомобиль,  смутно
выделявшийся в темноте, казался только  что  прибывшей  уэльсовской  машиной
времени.
     Мы вернулись в Таос.
     За пять минут мы проехали несколько сот лет, которые отделяли индейскую
деревню от Таоса. В городе светились магазины, у обочин стояли автомобили, в
лавчонке  жарили  истинно   американский   пап-корн,   в   аптеке   подавали
апельсиновый сок, все шло своим чередом, будто никаких индейцев  никогда  на
свете не было.
     Мы  выехали  на  квадратную   площадь,   украшением   которой   служило
антикварно-ресторанное заведение под названием "Дон Фернандо". Для  городка,
отстоящего далеко от железной  дороги  и  имеющего  всего  лишь  две  тысячи
жителей, ресторанчик был хорош. Подавали здесь молчаливые молодые  индеанки,
за которыми присматривал человечек с печальным лицом виленского еврея. Он же
принял  у  нас  заказ.  Это  и  был  сам  дон  Фернандо.  Наше   определение
подтвердилось только наполовину. Дон Фернандо действительно был еврей, но не
виленский, а швейцарский. Так он сам сказал. Что же касается  обстоятельств,
при которых он приобрел  звание  дона,  то  об  этом  он  умолчал,  но  надо
полагать, что если  бы  коммерческие  интересы  этого  потребовали,  он  без
всякого смущения назвал бы себя и грандом.
     Он рассказал нам, что из двух тысяч таосского населения  около  двухсот
человек - это люди искусства. Они пишут  картины,  сочиняют  стихи,  создают
симфонии, что-то ваяют. Сюда манит их обстановка: дикость природы, стык трех
культур - индейской, мексиканской  и  пионерской  американской,  -  а  также
дешевизна жизни.
     Недалеко от нас сидела маленькая дама в черном костюме,  которая  часто
смотрела в нашу сторону. Она глядела на нас и волновалась.
     Когда мы были уже в антикварном отделении ресторана и рассматривали там
замшевых индейских кукол и ярко раскрашенных богов  с  зелеными  и  красными
носами, к нам снова подошел дон Фернандо. Он сказал, что с  нами  хотела  бы
поговорить миссис Фешина, русская дама, которая давно  уже  живет  в  Таосе.
Увидеть русского, живущего на индейской территории,  было  очень  интересно.
Через минуту к нам подошла, нервно улыбаясь, дама, сидевшая в ресторане.
     - Вы меня простите, - сказала она по-русски, - но когда я услышала  ваш
разговор, я не могла удержаться. Вы русские, да?
     Мы подтвердили это.
     - Вы давно в Америке? - продолжала миссис Фешина.
     - Два месяца.
     - Откуда же вы приехали?
     - Из Москвы.
     - Прямо из Москвы?
     Она была поражена.
     - Вы знаете, это просто чудо! Я столько  лет  здесь  живу,  среди  этих
американцев, и вдруг - русские.
     Мы  видели,  что  ей  очень  хочется  поговорить,  что  для   нее   это
действительно событие, и пригласили ее к себе в кэмп. Через несколько  минут
она подъехала на стареньком автомобиле, которым сама управляла. Она сидела у
нас долго, говорила, не могла наговориться.
     Она уехала в двадцать третьем году из Казани. Муж ее - художник  Фешин,
довольно известный в свое время у нас. Он дружил с  американцами  из  "АРА",
которые были на Волге, и они устроили ему приглашение в  Америку.  Он  решил
остаться здесь навсегда, не возвращаться в  Советский  Союз.  Этому  главным
образом способствовал успех в делах. Картины  продавались,  денег  появилась
куча. Фешин, как истинный русак, жить в большом американском городе не смог,
вот и приехали сюда, в Таос. Построили себе дом, замечательный дом.  Строили
его три лета, и он обошелся в двадцать тысяч долларов. Строили,  строили,  а
когда дом был готов, - разошлись. Оказалось, что  всю  жизнь  напрасно  жили
вместе, что они вовсе не подходят друг к другу. Фешин  уехал  из  Таоса,  он
теперь в Мексико-сити. Дочь учится в Голливуде,  в  балетной  школе.  Миссис
Фешина осталась в Таосе одна. Денег у нее нет, не хватает даже на  то,  чтоб
зимой отапливать свой великолепный дом. Поэтому на зиму она сняла себе домик
за три доллара в месяц в деревне Рио-Чикито, где живут одни  мексиканцы,  не
знающие даже английского языка,  но  очень  хорошие  люди.  Электричества  в
Рио-Чикито нет. Надо зарабатывать деньги. Она решила  писать  для  кино,  но
пока еще ничего не заработала. Дом продавать жалко. Он стоил двадцать тысяч,
а теперь, при кризисе, за него могут дать тысяч пять.
     Наша гостья говорила  жадно,  хотела  наговориться  досыта,  все  время
прикладывала руки к своему нервному лицу и повторяла:
     - Вот странно говорить в Таосе по-русски с новыми  людьми.  Скажите,  я
еще не делаю в русском языке ошибок?
     Она говорила очень  хорошо,  но  иногда  вдруг  запиналась,  вспоминала
нужное слово.
     Мы говорили ей:
     - Слушайте, зачем вы здесь сидите? Проситесь назад в Советский Союз.
     - Я бы поехала. Но куда мне ехать? Там все  новые  люди,  я  никого  не
знаю. Поздно мне уже начинать новую жизнь.
     Она умчалась во тьму на своем старом тяжеловозе.
     Странная  судьба!  Где  живет  русская  женщина?  В  Рио-Чикито,   штат
Нью-Мексико, в Юнайтед Стейтс оф  Америка,  среди  индейцев,  мексиканцев  и
американцев.
     Утром мы сразу отправились в деревню Пуэбло,  в  школу,  искать  нашего
полисмена. В Пуэбло стоял туман. Из него слабо вырисовывались серые деревья,
далекие и близкие горы. Меланхолические индейцы в своих одеялах  по-прежнему
стояли на крышах, похожие на затворниц гарема. Собаки бежали по своим домам,
не трогая нас, расторопно подымались по лестницам и исчезали в дверях.
     Школа была велика и отлично поставлена, как вообще школы в  Штатах.  Мы
увидели отличные большие классы, паркетные полы, сияющие фаянсовые раковины,
никелированные краны.
     Полисмен не смог пойти с нами.  Обязанности  удерживали  его  в  школе.
Сейчас он как раз разбирал конфликт. Один индейский  мальчик  ударил  совсем
маленького индеанчика по голове.  Полисмен  медленно  выговаривал  виновнику
потасовки. Кругом, молчаливые и важные, как вожди на большом совете,  стояли
мальчики. Обычного  детского  галдежа  не  было.  Все  торжественно  слушали
полисмена, шмыгая иногда красивыми орлиными носиками или  почесывая  прямые,
тускло светящиеся черные волосы. Но как только  полисмен,  старчески  шаркая
туфлями, ушел, дети принялись скакать и бегать, как все маленькие шалуны  на
свете.
     Директор школы, историк по специальности, бросил  культурный  Восток  и
приехал сюда, чтобы поближе узнать индейцев.
     - Очень талантливые дети, талантливый народ,  в  особенности  склонный,
конечно, к искусству, - сказал директор. - Талантливый народ и загадочный. Я
много лет живу среди них, но до сих пор этот  народ  для  меня  не  понятен.
Индейцы вынуждены посылать детей в школы, потому что  обучение  обязательно.
Не будь этого - они не посылали бы ни одного ребенка. Ведь все преподаватели
белые, и обучение идет на английском языке. Дети учатся большей частью очень
хорошо. Но вот в какой-то год часть мальчиков, которым исполнилось десять  -
одиннадцать лет, внезапно перестает ходить в школу. Не ходит  целый  год.  В
этот год они проходят где-то (где - мы никогда не могли этого  узнать)  свое
обучение. И когда  такой  мальчик  снова  появляется  в  школе,  то  он  уже
настоящий индеец и никогда не будет белым по культуре.  Когда  дети  кончают
мою школу, старики говорят им: "Выбирайте! Если хотите быть  белыми  людьми,
уходите к ним и никогда к нам не возвращайтесь. А если  вы  хотите  остаться
индейцами, то забудьте все, чему вас учили". И почти  всегда  дети  остаются
дома. После окончания школы они изредка заходят  и  просят  почитать  старые
американские газеты, а потом совсем перестают ходить. Это индейцы, настоящие
индейцы, без электричества, автомобилей и других глупостей. Они живут  среди
белых, полные молчаливого презрения к ним. Они до сих  пор  не  признают  их
хозяевами страны. И это  не  удивительно,  если  вспомнить,  что  в  истории
индейского народа не было случая, когда одно  племя  поработило  бы  другое.
Поработить индейское племя нельзя, его можно вырезать до последнего человека
(такие случаи бывали), и тогда только можно считать, что племя покорено.
     Нас водила по деревне пятнадцатилетняя индеанка. Внезапно она сказала:
     - Вы знаете, что в Чикаго живет индейская женщина? Это моя сестра.
     Очень  редкий  случай.  Ее  сестра  вышла  замуж  за  белого  человека,
художника. Наверно, это один из таосских фантазеров, приехавших сюда вдыхать
запахи древних цивилизаций.
     Посреди деревни стояла старая испанская церковушка. Пуэбло -  католики,
но очень странные католики. На рождество и пасху они выносят статую  мадонны
и исполняют вокруг нее военный танец. Потом уходят  в  какую-то  молитвенную
яму и там молятся, но вряд ли уж по католическому обряду.
     И, глядя на молчаливых и римски  величавых  краснокожих,  мы  повторяли
себе, вспоминая слова директора школы:
     "Да, да, они и католики, и говорят по-английски, и видели автомобиль  и
тому подобное, но все-таки они  индейцы,  самые  настоящие  индейцы,  прежде
всего индейцы - и ничего больше".
     Напуганные происшествием на обледеневшей дороге,  о  котором  было  уже
рассказано, мы прежде всего купили в Санта-Фе  цепи,  чудные  цепи  золотого
цвета, и выехали в направлении на Альбукерк.



        Глава двадцать четвертая. ДЕНЬ НЕСЧАСТИЙ

     Из Санта-Фе в Альбукерк мы выехали на цыпочках,  если  можно  применить
это выражение к автомобилю.
     Перед отъездом супруги Адамс занялись своим любимым делом,  -  взявшись
за  ручки,  отправились  "брать  информацию".  Они  посетили  "А.   А.   А."
(автомобильный клуб),  несколько  газолиновых  станций,  туристских  бюро  и
вернулись, нагруженные  картами.  Лицо  мистера  Адамса  выражало  отчаяние.
Миссис Адамс, напротив, была полна решимости. Дожидаясь  в  машине,  мы  еще
издали услышали их взволнованные голоса.
     - Сэры! - сказал нам мистер Адамс, торжественно. - Мы взяли информацию.
До Альбукерка сто миль. Впереди дождь. И есть место, где на протяжении одной
мили дорога понижается на тысячу футов. Нет, сэры, не говорите  мне  ничего.
Это ужасно!
     - Но что же из этого следует? - спросила миссис Адамс спокойно.
     - Бекки! Бекки! Не говори так - "что из  этого  следует".  Ты  сама  не
знаешь, что ты говоришь!
     - Ну, хорошо, ты всегда  прав.  Но  я  все-таки  хочу  знать,  чего  ты
добиваешься.
     - Нет, нет, Бекки, нельзя так говорить. Надо  быть  рассудительной.  О,
но! Я предупреждаю вас, мистеры, нам угрожает опасность.
     - Но все-таки чего ты хочешь?  -  спросила  миссис  Адамс,  не  повышая
голоса. - Ты хочешь, чтобы мы вернулись назад?
     - О Бекки! Не говори так - "вернуться назад"! Как  ты  можешь  говорить
такие слова?
     - Тогда поедем!
     - Нет, нет, Бекки! Серьезно! На одну милю  понижение  в  тысячу  футов.
Нельзя так говорить - "едем"! Да, да, Бекки, ты не маленькая девочка.
     - Хорошо. Тогда мы остаемся в Санта-Фе?
     - Ты всегда так, - простонал мистер Адамс, - мне  больно  слушать  твои
слова. Как ты можешь говорить - "остаемся в Санта-Фе"! Нет, нет,  не  говори
так. Сэры! Это ужасно!
     Миссис Адамс молча включила мотор, и мы поехали. Но прежде чем  выехать
из города, миссис Адамс еще  несколько  раз  "брала  информацию".  Это  была
единственная слабость нашего мужественного драйвера - водителя. Миссис Адамс
подъезжала к колонке и давала сигнал. Из  будочки  выбегал  бодрый  юноша  в
полосатой фуражке. Миссис Адамс спрашивала дорогу до ближайшего города.
     - Третья улица направо, мэм! - отвечал юноша, вытирая руки паклей. -  И
потом прямо, мэм!
     - Все прямо? - спрашивала миссис Адамс.
     - Иэс, мэм.
     - И сначала проехать по этой улице три блока?
     - Иэс, мэм.
     - А потом направо?
     - Иэс, мэм.
     - А налево не надо?
     - Но, мэм.
     Миссис  Адамс  некоторое  время  молчала,  внимательно  выглядывая   из
окошечка.
     - Значит, вторая улица направо?
     - Но, мэм. Третья улица.
     - Так, значит, третья улица?
     - Иэс, мэм.
     Юноша делал попытку убежать.
     - А  дорога  хорошая?  -  спрашивала  миссис  Адамс,  берясь  за  ручку
скоростей.
     - Иэс, мэм.
     - Танк ю вери, вери мач! - кричал мистер Адамс.
     - Бери, вери! - добавляла супруга.
     - Вери мач! - поддерживали мы.
     Наша машина трогалась с места, чтобы сейчас же остановиться у следующей
колонки.
     - Надо проверить, - озабоченно говорила миссис Адамс.
     - Проверить никогда не мешает,  -  подтверждал  мистер  Адамс,  потирая
руки.
     И снова начиналось - "иэс, мэм" и "но, мэм".
     Информацию брали в общей сложности до пяти  часов  дня  и  из  Санта-Фе
выехали в сумерки, что еще увеличило опасения мистера Адамса. Он  молчал  до
самого Альбукерка. Очевидно, его  беспокойная  душа  была  стеснена  тяжелым
предчувствием.
     Стало совсем темно. Наши бледные фары, которые с  таким  усердием  были
изготовлены на карликовом заводе Форда, с трудом пробивали мглу,  насыщенную
водой.
     Только один раз мистер Адамс нарушил свое трагическое молчание.
     - Бекки! - воскликнул он. - Мы забыли пойти  в  Санта-Фе  на  почту  за
шляпой, которую, вероятно, уже успели переслать из Канзаса.  Да,  да,  сэры,
эта шляпа сведет меня с ума.
     - Ничего, мы пошлем из Альбукерка открытку,  чтобы  шляпу  переслали  в
Сан-Франциско, - ответила миссис Адамс.
     Путешествие до Альбукерка прошло вполне благополучно. Мы не могли  даже
определить, в каком  месте  был  тысячефутовый  спуск,  хотя  в  продолжение
нескольких часов нервно вглядывались во тьму.
     Но уже в самом городе, разыскивая кэмп для ночлега, мы съехали с дороги
и застряли в большой луже. В первый раз  за  время  путешествия,  изнеженные
бетонными дорогами и "сервисом", мы вылезли прямо в грязь и, охая, принялись
подталкивать наш любимый кар, завязший по самый буфер. Машина не двигалась.
     - Да, да, сэры, - восклицал мистер Адамс, ломая короткие толстые ручки,
- вы просто не понимаете, вы  не  хотите  понять,  что  такое  автомобильное
путешествие! Нет, серьезно, нет, мистеры, не говорите мне ничего,  вы  этого
не понимаете.
     В конце концов явился джентльмен в жилетке, с надвинутой на нос шляпой.
Он подошел к миссис Адамс, назвал ее "мэм", потом сел  на  ее  место  и  дал
такой  газ,  что  наш  кар  заволокло  вонючим  дымом.  Раздалось  неистовое
жужжание, мистер Адамс в  страхе  отступил,  и  машина,  разбрызгивая  тонны
жидкой грязи, выехала на дорогу.
     Это было первое звено в цепи  несчастий,  постигших  нас  на  следующий
день.
     Мы выезжали из Альбукерка в ужасное утро. Красивые глинобитные домики с
торчащими наружу концами потолочных балок, плакаты  "Кока-кола",  монастыри,
аптеки, старинные испанские миссии и такие же, как на  Востоке,  газолиновые
станции - все было залито серой дождевой  водой.  Здесь  у  входа  в  домики
висели    деревянные    ярма    от    воловьих     упряжек     (память     о
пионерах-золотоискателях). На крышах мексиканских  хат  сушились,  вернее  -
мокли, связки красного перца. Мокли объявления  об  экскурсиях  в  окрестные
индейские деревни и испанские миссии (до самой ближайшей -  сто  восемьдесят
миль).
     В это утро нам предстояло перевалить через Скалистые горы.
     Вдруг среди ужасной хмары появился чудный просвет зеленого неба. Дорога
шла кверху. Никаких гор мы не видели. Были видны лишь холмы и разрывы почвы.
Дождь прекратился, и выглянуло солнце. Мы принялись восхищаться  природою  и
резвились, как три знаменитых поросенка, не подозревавших об опасности.
     Подымаясь все выше,  автомобиль  выехал  наконец  на  громадное  плато.
Дорогу завалил тающий снег и лед. Было светло  и  холодно,  как  весной.  Мы
находились на высоте двенадцати тысяч футов.
     - Смотрите,  смотрите!  -  кричала  миссис  Адамс.  -  Какие  скалы  на
горизонте. Какая красота! Тень, тень! Зеленая тень от скалы.
     - Сэры! Это  величественно!  -  надрывался  мистер  Адамс,  возбужденно
вертясь на месте. - Да, да,  да,  сэры,  это  зрелище  облагораживает  душу,
возвыша...
     Он вдруг замолчал и, вытянув шею, уставился на дорогу.
     Машина начала вилять из стор