повороты  со
скоростью пятидесяти пяти миль в час, прекрасно  сохранял  устойчивость,  на
третьей скорости шел не быстрее пяти миль в час  и  так  мягко  перескакивал
через ухабы, будто их и вовсе не было.
     - Да, да, да! - радостно говорил Адамс.  -  Мистер  Форд  умеет  делать
автомобили. Но, но, сэры, о,  но!  Вы  даже  не  понимаете,  какой  прогресс
произошел в этом деле. Форд  тридцать  пятого  года  лучше,  чем  "кадиллак"
двадцать восьмого года. За семь лет машина дешевого класса сделалась  лучше,
чем была машина высшего  класса.  Вот,  вот,  пожалуйста!  Запишите  в  свои
книжечки, мистер Илф и мистер  Петров,  если  вы  хотите  знать,  что  такое
Америка.
     Здесь не  только  текли  части,  соединяясь  в  автомобили,  не  только
автомобили вытекали из заводских ворот непрерывной чередой, но и  сам  завод
непрерывно изменялся, совершенствовался и дополнял свое оборудование.
     В литейной товарищ Грозный вдруг восторженно зачертыхался.  Он  не  был
здесь только две недели, и за это время в цехе произошли очень  серьезные  и
важные изменения. Товарищ  Грозный  стоял  посреди  цеха,  и  на  его  лице,
озаряемом вспышками огня, отражался такой восторг, что полностью  оценить  и
понять его мог, конечно,  только  инженер,  просто  инженер,  а  не  инженер
человеческих душ.
     Серо-желтый день  быстро  перешел  в  черно-желтые  сумерки.  Когда  мы
покидали завод, во дворе уже стояло громадное каре  готовых  автомобилей,  и
среди них, где-то в центре, мы заметили  ярко-апельсиновый  таксомотор,  еще
недавно шедший по конвейеру.
     В парикмахерской на Мичиган-авеню, где мы стриглись,  один  мастер  был
серб, другой - испанец, третий - словак, а четвертый - еврей,  родившийся  в
Иерусалиме. Обедали мы в польском ресторане, где подавала немка. Человек,  у
которого мы на улице спросили дорогу, не знал  английского  языка.  Это  был
грек, недавно прибывший сюда, прямо  к  черту  в  пекло,  с  Пелопоннесского
полуострова. У него были  скорбные  черные  глаза  философа  в  изгнании.  В
кинематографе мы внезапно услышали в  темноте  громко  произнесенную  фразу:
"Маня, я же тебе говорил, что на этот пикчер не надо было ходить".
     - Вот, вот, мистеры, - говорил Адамс, - вы находитесь в самой настоящей
Америке.
     Утром мы отправились к мистеру Соренсену, директору всех заводов Форда,
разбросанных по миру.
     Мы прошли через зал, на чистом паркетном полу которого  были  разложены
детали стандартного автомобиля, и прямо в пальто и  шляпах  были  введены  в
стеклянный директорский кабинет. Здесь стоял  большой  письменный  стол,  на
котором не лежало ни одной бумажки, был только  один  телефон  и  настольный
календарь.
     В кабинет вошел высокий худой человек в сером костюме, с седой головой,
свежим лицом и походкой легкоатлета.  В  руке  он  держал  маленькую  черную
деталь из пластмассы. Это был мистер Соренсен,  датчанин  по  происхождению,
сын печника, сам когда-то печник, а потом модельщик.
     Уже  перед  отъездом  из  Америки  мы  прочли  в  вашингтонской  газете
небольшую заметку, где перечислялся  десяток  людей,  получающих  наибольшее
жалованье в стране. Мистер Соренсен  был  на  десятом  месте.  Первое  место
занимала Мэй Вест, кинозвезда, вульгарная, толстая,  недаровитая  баба.  Она
получила в тридцать пятом году четыреста пятьдесят тысяч долларов.  Соренсен
получил сто двенадцать тысяч.
     Он сразу заговорил про  деталь,  которую  держал  в  руке.  Раньше  она
делалась из стали, теперь ее сделали из пластмассы и сейчас испытывают.
     - Мы все время находимся в движении, - сказал мистер Соренсен. - В этом
вся суть автомобильной промышленности. Ни минуты застоя, иначе нас  обгонят.
Нам надо думать сейчас о том, что мы будем делать в сороковом году.
     Он вышел из комнаты и вернулся, тащи в  руках  отливку.  Это  был  блок
мотора, который он отлил из стали лично, своими директорскими руками.
     - Мы еще долго будем испытывать,  что  получилось.  Но,  очевидно,  это
войдет в наш автомобиль.
     Мы потрогали блок, который войдет в состав машины через несколько лет.
     Мистер Соренсен повел нас смотреть фотографию, где он был снят вместе с
директором Горьковского завода Дьяконовым и Грозным. Простецки улыбаясь, все
трое смотрели прямо в аппарат.
     Мы успели  втиснуть  в  разговор  фразу  насчет  того,  что  хотели  бы
повидаться с Фордом, и мистер Соренсен  сказал,  что  постарается  выяснить,
возможно ли это. Однако мы не были уверены в том, что свидание действительно
состоится. Все предупреждали нас, что это очень трудно, что Форд стар, занят
и неохотно соглашается на встречи.



        Глава шестнадцатая. ГЕНРИ ФОРД

     Утром позвонили от мистера Соренсена и сказали, что мистер  Форд  может
нас принять.
     Нас попросили зайти к мистеру Камерону, личному секретарю Форда. Мистер
Камерон помещался в здании конструкторского бюро.
     - Сейчас мистера Форда нет, - сообщил он нам,  -  и  я  не  могу  точно
сказать, когда вы сможете с ним увидеться. Но ведь вы все равно осматриваете
завод и, наверно, раз десять в день проезжаете мимо  нашего  "офиса".  Когда
будете ехать мимо, наведайтесь ко мне, - может быть, мистер Генри Форд будет
в то время здесь.
     Мы уже знали, что у Форда нет своего кабинета, что он не  запирается  у
себя, а постоянно разгуливает по конструкторскому бюро. Поэтому мы нисколько
не удивились  и,  накрывшись  медвежьей  полостью,  снова  поехали  смотреть
дирборнские чудеса.
     В этот день мы начали с музея машин.
     Здание музея имеет только один зал, размером  в  восемь  гектаров.  Пол
выложен тиковым паркетом, который звенит  под  ногами,  как  сталь.  Потолок
подпирают металлические колонны. Они в то  же  время  являются  калориферами
центрального отопления.
     Музей еще не готов. Но замечательные экспонаты доставлены сюда со всего
мира. Здесь десятки паровых машин, начиная чуть ли не от  котла  Уатта.  Все
машины устанавливаются на фундаменты, с тем чтобы после открытия  музея  они
могли работать, наглядно демонстрируя  старинную  технику.  Есть  среди  них
необыкновенно пышные образцы - неуклюжие, тяжелые,  на  чугунных  коринфских
колоннах,  выкрашенных  зеленой  масляной   краской.   Автомобильный   отдел
громаден. Как видно, тут собраны все  типы  и  модели  автомобилей,  которые
когда-либо существовали на свете. И нельзя сказать, что  понятие  о  красоте
было чуждо строителям автомобилей тридцать лет тому  назад.  Конечно,  почти
все эти машины кажутся теперь странными нашему взгляду, но  среди  них  есть
очень красивые экземпляры. В них много красной меди, сверкающей  зеленоватой
латуни,  зеркальных  стекол,  сафьяна.  С  другой  стороны,  эти  автомобили
подчеркивают  величие   современной   автомобильной   техники,   показывают,
насколько лучше делают автомобили  сейчас,  насколько  они  дешевле,  проще,
сильнее, элегантнее.
     Может быть, Форд и сам еще не знает, как  будет  выглядеть  его  музей.
Здесь не чувствуется руководящей идеи в  устройстве  отделов  и  расстановке
экспонатов.  Форд  торопится.  Все  время  свозят  в  музей  новые  и  новые
экспонаты. Здесь есть деревянные сохи, бороны,  деревянные  ткацкие  станки,
первые швейные машины, первые пишущие машины, древние граммофоны, паровозы и
поезда.
     На рельсах, вделанных в начищенный  паркет,  стоит  старинный  поезд  с
узорными чугунными решетками на тамбурах. Наружные стены  вагонов  расписаны
розочками и листиками, а под окошками в медальонах нарисованы сельские виды.
Вагоны прицеплены  к  маленькому  бойкому  паровозику  с  медными  фонарями,
поручнями и гербами. В таком точно поезде, лет семьдесят  пять  тому  назад,
мальчик по фамилии Эдисон продавал пассажирам газеты. В таком  точно  поезде
он получил исторический удар по уху от кондуктора, после чего лишился слуха.
И  в  тысяча  девятьсот  двадцать  седьмом  году,  во   время   празднования
восьмидесятилетия Эдисона, между Детройтом и  Дирборном  была  восстановлена
старинная железнодорожная ветка, и тот самый поезд с цветочками и пейзажами,
который мы видели в музее,  повез  великого  изобретателя.  И  так  же,  как
семьдесят пять лет тому назад, Эдисон  продавал  газеты  сидевшим  в  поезде
гостям. Не было только грубияна кондуктора, сбросившего мальчишку с  поезда.
И когда Эдисона спрашивали,  не  повлияла  ли  глухота  на  его  работу,  он
отвечал:
     - Нисколько. Я даже избавился от  необходимости  выслушивать  множество
глупостей, на которые так щедры люди.
     Смешной поезд, бренча, катился в Дирборн.  А  вокруг,  на  всем  земном
шаре, пылало электричество,  звонили  телефоны,  звучали  патефонные  диски,
электрические волны опоясывали мир. И все это вызвал к жизни глухой старик с
лицом полководца, который медленно, поддерживаемый под  руки,  переходил  из
вагона в вагон и продавал газеты.
     Уходя из музея, мы увидели в вестибюле вделанную в пол бетонную  плиту.
На ней видны отпечатки ног Эдисона и его собственноручная подпись.
     Мы отправились в  другой  музей  Форда,  в  так  называемую  "деревню",
Гринфилд-вилледж. Деревня занимала большую  территорию,  и  для  осмотра  ее
посетителям подавались старинные кареты, дормезы и линейки. На козлах сидели
кучера в шубах мехом наружу и цилиндрах. Они щелкали бичами. На кучеров было
так же странно смотреть, как  и  на  их  лошадей.  Въезд  на  автомобилях  в
Гринфилд-вилледж запрещен. Мы забрались в карету и покатили по дороге, давно
нами не виданной. Это была тоже старомодная дорога, чудо  пятидесятых  годов
девятнадцатого века, - грязь, слегка присыпанная гравием. Мы катили  по  ней
неторопливой помещичьей рысцой.
     "Деревня" - это недавнее начинание Форда Трудно ответить на вопрос, что
это такое. Даже сам Форд вряд ли мог  бы  точно  объяснить,  зачем  она  ему
понадобилась. Может быть, ему хотелось воскресить  старину,  по  которой  он
тоскует, а может быть, напротив, хотелось подчеркнуть убожество этой старины
в сравнении с техническими чудесами современности.
     В музейную деревню целиком перенесена из Менлопарка старая  лаборатория
Эдисона, та самая лаборатория,  где  производились  бесчисленные  опыты  для
нахождения  волоска  первой  электрической  лампы,  где  эта  лампа  впервые
зажглась, где впервые заговорил фонограф, где многое произошло впервые.
     В бедном деревянном доме со скрипучими полами  и  закопченными  стенами
зарождалась  современная  нам   техника.   Следы   эдисоновского   гения   и
титанического усердия видны и сейчас. В лаборатории было столько  стеклянных
и металлических приборов, столько банок и колб, что только для  того,  чтобы
вытереть с них пыль, понадобилась бы целая неделя.
     Входящих в лабораторию встречал  кудрявый  старик  с  горящими  черными
глазами. На  голове  у  него  была  шелковая  шапочка,  какую  обычно  носят
академики. Он с жаром занялся нами. Это был один из сотрудников  Эдисона,  -
кажется, единственный оставшийся в живых
     Он сразу же взмахнул обеими руками и закричал изо всей силы:
     - Все, что здесь получил мир, сделали молодость и сила Эдисона!  Эдисон
в старости ничто в сравнении с молодым Эдисоном! Это был лев науки!
     И старик показал нам  галерею  фотографических  портретов  Эдисона.  На
одних - молодой изобретатель был похож на Бонапарта, - на бледный лоб падала
горделивая прядь. На других - походил на Чехова-студента.  Старик  продолжал
оживленно махать руками. Мы даже призадумались над тем, откуда у  американца
такая экзальтация. Впрочем, тут же выяснилось, что старик - француз.
     Ученый, говоря о своем великом друге, расходился все больше  и  больше.
Мы оказались внимательными слушателями и были за это  вознаграждены.  Старик
показал нам первую лампочку, которая зажглась в мире. Он даже  представил  в
лицах,  как  это  произошло:  как  они  сидели  вокруг  лампочки,  дожидаясь
результата. Все волоски зажигались на мгновенье и сейчас  же  перегорали.  И
наконец был найден волосок, который загорелся и не потух. Они сидели  час  -
лампа горела. Они  сидели  два  часа,  не  двигаясь,  -  лампа  горела.  Они
просидели всю ночь. Это была победа.
     - Науке некуда уйти от Эдисона! - вскричал старик. -  Даже  современные
радиолампы родились со светом этой лампочки накаливания.
     Дрожащими, но очень ловкими руками старик приладил первую  эдисоновскую
лампочку к радиоприемнику и поймал несколько станций. Усиление было не очень
большое, но довольно внятное. Потом старый ученый схватил  листок  оловянной
бумаги и вложил его  в  фонограф,  эту  первую  машину,  которая  заговорила
человеческим голосом. До тех пор машины могли только гудеть, скрежетать  или
свистеть, фонограф был пущен в ход, и старик  произнес  в  рупор  те  слова,
которые в его присутствии когда-то сказал в этот же рупор Эдисон.  Это  были
слова старой детской песенки про Мэри и овечку. Песенка заканчивается смехом
- ха-ха-ха!
     - Ха-ха-ха! - совершенно явственно произнес фонограф.
     Мы испытывали такое чувство, как будто этот аппарат родился только что,
в нашем присутствии.
     - В эту ночь Эдисон стал бессмертным! - завопил старик.
     На его глазах показались слезы. И он повторил:
     - Молодость была силой Эдисона!
     Узнав, что мы писатели, старик вдруг стал  серьезным.  Он  торжественно
посмотрел на нас и сказал:
     - Пишите только то, что вы думаете. Не  для  Англии,  не  для  Франции,
пишите для всего мира.
     Старик ни за что не хотел, чтобы мы уходили. Он говорил нам об Эдисоне,
об абиссинской войне, он  проклинал  Италию,  проклинал  войну  и  восхвалял
науку. Напрасно мистер Адамс в течение часа пытался вставить  хотя  бы  одно
слово в этот ураган мыслей, соображений и восклицаний. Это ему  не  удалось.
Француз не давал ему открыть рта. Наконец стали прощаться, и тут оба старика
показали, как это надо делать. Они били друг друга по рукам, по плечам и  по
спинам.
     - Гуд бай, сэр! - кричал Адамс.
     - Гуд бай, гуд бай! - надрывался старик.
     - Тэнк ю вери, вери мач! - кричал Адамс,  сходя  вниз  по  лестнице.  -
Премного вам благодарен!
     - Вери! Вери! - доносилось сверху.
     - Нет, сэры, - сказал мистер Адамс, - вы ничего не понимаете. В Америке
есть хорошие люди.
     И он вынул большой семейный носовой платок в крупную  красную  клеточку
и, не снимая очков, вытер им глаза.
     Когда мы проезжали мимо лаборатории, нам сообщили,  что  мистера  Форда
еще нет. Мы  поехали  дальше,  на  фордовский  завод  фар,  расположенный  в
пятнадцати  милях  от  Дирборна.  Наш  молодой   РИД   неожиданно   оказался
разговорчивым и развлекал нас  нею  дорогу.  Оказалось,  что  на  фордовских
заводах есть собственная негласная полиция. Она состоит из пятисот  человек,
и в ней служат, между прочим, бывший начальник  детройтской  полиции  и  Джо
Луис, знаменитый боксер. При помощи этих деятельных джентльменов в  Дирборне
царит полный мир. Профсоюзных организаций здесь не существует. Они загнаны в
подполье.
     Завод, на который мы  ехали,  представлял  особенный  интерес.  Это  не
просто завод, а воплощение некоей новой технической и политической идеи.  Мы
уже много слышали о ней, так как  она  очень  злободневна  в  связи  с  теми
разговорами, которые ведутся в Америке  о  диктатуре  машин  и  о  том,  как
сделать жизнь счастливой, сохранив в то же время капитализм.
     В разговоре с нами мистер Соренсен  и  мистер  Камерон,  представляющие
вдвоем правую и левую руки Генри Форда, сказали, что если бы им пришлось за-
ново строить фордовское предприятие, они ни в коем случае  не  построили  бы
завода-гиганта. Вместо одного  завода  они  выстроили  бы  сотни  маленьких,
карликовых заводиков, отстоящих друг от друга на некотором расстоянии.
     Мы услышали в Дирборне новый лозунг:  "Деревенская  жизнь  и  городской
заработок".
     - Представьте себе, - сказали нам, - лесок,  поле,  тихую  речку,  даже
самую маленькую. Тут стоит крошечный  заводик.  Вокруг  живут  фермеры.  Они
возделывают свои участки, они же  работают  на  нашем  заводике.  Прекрасный
воздух, хорошие домики, коровы, гуси. Если начинается кризис и мы  сокращаем
производство, рабочий не умрет с голоду, - у него есть земля, хлеб,  молоко.
Вы же знаете, что мы не благодетели, мы  занимаемся  другими  вещами,  -  мы
строим хорошие дешевые автомобили. И если бы  карликовые  заводы  не  давали
большого технического эффекта, мистер Генри Форд  не  обратился  бы  к  этой
идее. Но мы  уже  точно  установили,  что  на  карликовом  заводе,  где  нет
громадного скопления машин и рабочих, производительность труда гораздо выше,
чем на большом заводе. Таким  образом,  рабочий  живет  дешевой  и  здоровой
деревенской жизнью, а заработок у него городской. Кроме того,  мы  избавляем
его от тирании коммерсантов. Мы заметили, что стоит нам поднять хоть немного
заработную плату, как в Дирборне пропорционально подымаются все цены.  Этого
не будет, если исчезнет скопление в  одном  месте  десятков  и  сотен  тысяч
рабочих.
     Эта идея возникла у Форда, как он потом сказал нам, лет  двадцать  тому
назад. Как всякое американское начинание, ее  долго  проверяют,  прежде  чем
проводить в широких масштабах. Сейчас есть  уже  около  двадцати  карликовых
заводов, и Форд увеличивает  их  число  с  каждым  годом.  Расстояние  между
заводами в десять, двадцать и даже пятьдесят  миль  не  смущает  Форда.  При
идеальном состоянии американских дорог - это не проблема.
     Итак, все в идее клонится к  общему  благополучию.  Жизнь  деревенская,
заработок городской, кризис не страшен, техническое совершенство достигнуто.
Не сказали нам только, что в этой идее есть большая  политика  -  превратить
пролетариев в мелких собственников по  духу  и  одновременно  избавиться  от
опасного сосредоточения рабочих в больших индустриальных центрах. Кстати,  и
специальной фордовской полиции нечего будет делать. Можно будет и им дать на
всякий случай по коровке. Пусть себе великий негр Джо Луис идиллически  доит
коровок. Пусть и бывший шеф детройтской полиции бродит по полям с венком  на
голове,  как  Офелия,  и  бормочет:  "Нет  работы,   скучно   мне,   скучно,
джентльмены!"
     У американцев слово не расходится с делом. Поднявшись на  пригорок,  мы
увидели картину,  которую  так  ярко  нам  описывали.  Завод  фар  стоял  на
маленькой речке, где плотина создавала всего лишь семь футов  падения  воды.
Но этого было достаточно, чтобы привести в движение две  небольшие  турбины.
Вокруг завода действительно были и лесок и лужок, виднелись фермы, слышались
кукареканье,   кудахтанье,   собачий    лай,    -    одним    словом,    все
сельскохозяйственные звуки.
     Завод представлял собой одно зданьице, почти сплошь  стеклянное.  Самым
замечательным здесь было то, что этот заводик,  на  котором  работает  всего
лишь пятьсот человек, делает фары, задние фонарики и потолочные плафоны  для
всех заводов Форда. Среди феодального кукареканья и поросячьего визга  завод
изготовляет за один час  тысячу  фар,  шестьсот  задних  фонарей  и  пятьсот
плафонов. Девяносто восемь процентов рабочих -  фермеры,  и  каждый  из  них
имеет от пяти до пятидесяти акров земли. Завод работает в две смены, но если
бы работал в полною силу, то выпускал бы в полтора раза больше продукции.
     Что будут делать рабочие, не имеющие никаких акров, - новая идея ничего
не говорит, хотя эти  люди  и  составляют  весь  рабочий  класс  Соединенных
Штатов. Но если бы даже подозрительно  подобревшим  капиталистам  и  удалось
посадить весь американский пролетариат на землю, что само по  себе  является
новейшей буржуазной утопией, - то и тогда эксплуатация не только не  исчезла
бы, но, конечно, усилилась, приняв более утонченную форму.
     Невзирая  на  раскинувшиеся  вокруг  завода  деревенские  ландшафты,  у
рабочих,  тесно  стоявших  за   маленькими   конвейерами,   был   такой   же
мрачно-возбужденный вид, как и у