Я им сказал: могли бы догадаться, что ни на то, ни на другое
я не пойду. Вы затеяли государственный переворот. То, что вы хотите сделать,
антиконституционно  и противозаконно.  Это -- авантюра, которая  приведет  к
крови,  к  гражданской  войне.  Генерал   стал  мне  доказывать,   что   они
"обеспечат", чтобы этого  не случилось. Я ему: извините, товарищ Варенников,
не помню вашего имени-отчества...
     Тот: "Валентин Иванович".
     Так вот, "Валентин  Иванович, общество --  это не батальон. "Налево" --
марш... Ваша затея отзовется страшной трагедией, будет нарушено все, что уже
стало  налаживаться.  Ну,  хорошо:  вы  все  и  всех  подавите,  распустите,
поставите  везде войска, а  дальше что?..  Вы меня  застали  за работой  над
статьей.
     --  Так  вот, --  продолжал  рассказывать мне Горбачев  о своем  отпоре
непрошеным гостям, -- в статье рассмотрен и  ваш вариант  -- с  чрезвычайным
положением. Я все  продумал.  Убежден -- что это гибельный путь, может быть,
кровавый путь... И он - не куда-нибудь, а назад, в доперестроечные времена.
     С тем они и уехали.
     Все наперебой: Что же дальше?"
     М. С.:  "Ведь  завтра  они  должны будут обнародовать. Как они объяснят
"мое положение"?"
     Порассуждали насчет  тех, кто приезжал. Я не преминул ввернуть: это  же
все "ваши", М. С., люди, вы их пестовали, возвышали, доверились им... Тот же
Болдин... "Ну, о Плеханове,  обойдя Болдина, --  сказал М. С., -- и говорить
нечего: не человек! Что он -- о Родине печется, изменив мне?! О шкуре!"
     М. С. стал  вслух гадать насчет других "участников" всей этой операции:
посетители ведь ему назвали членов ГКЧП. Никак не мог примириться с тем, что
Язов там  оказался. Не  хотел верить: "А  может,  они  его туда вписали,  не
спросив?" В отношении старого маршала  я присоединился к его сомнениям. Но в
отношении Крючкова "отвел" его  колебания: "Вполне способен на такое... Да и
потом, мыслимо ли без председателя КГБ затевать нечто подобное, тем более --
действовать!!"
     -- А Янаев? -- возмутился М. С. -- Ведь  этот мерзавец  за два  часа до
приезда этих  со мной  говорил по телефону.  Распинался,  что  меня  ждут  в
Москве, что завтра Приедет меня встречать во Внуково!
     Так мы походили еще в темноте минут 15.
     Я вернулся к себе.  И стал волноваться за Тамару. Она там, в "Южном", в
панике, бегает, наверное, от Примакова к Шаху, от Шаха к Ю. Красину, умоляет
хоть что-то узнать. На другой день я попросил прийти ко  мне Генералова. Тот
пришел,  чего я  уже  не  ожидал. Сказал ему, что так нельзя издеваться  над
женщиной, попросил отправить ее в Москву,  помочь достать билет. Он: "Билета
сейчас не достанешь" (ему-то не достать!..), однако, подумав, вдруг спросил:
     -- А она в какой степени готовности?
     -- Откуда мне знать! А что?
     - У нас сегодня военный  самолет  пойдет. Аппаратуру связи  и некоторых
связистов повезет, одного больного из охраны.
     -- Так захватите Тамару!
     -- Ладно. Сейчас пошлю за ней машину.
     -- Пусть заодно она и мой чемодан соберет, прикажите привезти его сюда,
а то мне и бриться-то нечем...
     Чемодан мне принесли поздно вечером. Что  в самолет  Тамару посадили --
мне сообщили на другой день.
     Какова была  степень  нашей изоляции  в "Заре"? Об этом  меня постоянно
спрашивали и журналисты, и знакомые по возвращении в Москву.
     Генералов привез с собой не так уж много новых, "своих" людей. Часть он
поставил  у  гаражей, где заперты  были  президентские машины  с  автономной
системой связи, а  также у ворот --  тоже  с автоматами. На  берегу стояли и
раньше  пограничные  вышки  --  на  концах полукружия  территории дачи.  Там
дежурили пограничники. Но за два-три дня  до переворота их стало вдоль шоссе
много больше. Мы с Ольгой тогда  не придали этому  значения. Появились вдоль
шоссе и люди  в необычной  форме  -- в тельняшках, с брюками навыпуск,  не в
сапогах, а в ботинках, похожие на ОМОНовцев. Только потом мы сообразили, что
это  значило.  Достаточно  было  выйти  из  нашего  служебного  помещения  и
посмотреть на кромку скал, вдоль дороги Севастополь --  Ялта, чтобы увидеть:
через каждые 50--100 метров стояли пограничники, иногда -- с собаками.
     Наблюдение за нами было тщательное.
     Вот эпизоды.
     19-го днем  я пошел  к  Горбачеву.  Часовой  в  будке  на пути  к  даче
остановил: "Вы кто такой?"
     -- Помощник.
     -- Куда идете?
     -- Легко догадаться, -- показываю на дачу президента.
     -- Не положено.
     Я взвился и стал  ему говорить нехорошие слова.  Вдруг  сзади подскочил
Олег (один из личной охраны) и ему: "Ты -- марш в свою будку! И чтоб никогда
больше не  лез  к нему (показывает  на меня пальцем). Идите, идите, Анатолий
Сергеевич".
     Я  сделаю  отступление.  Эти  люди  из  охраны  поддерживали  атмосферу
какой-то минимальной надежности. Во всяком случае -- надежду, что нас голыми
руками не возьмут. А если  попытаются,  дорого  обойдется. К  личной  охране
"публика"  относится  обычно с  презрением,  но  эти  ребята  показали  себя
настоящими  рыцарями.  Их  начальники, Плеханов  и  Медведев, предали  и их,
изменили президенту.  А они  не дрогнули.  День и ночь, сменяясь, спокойные,
напряженные, сильные ребята, с пистолетами и мини-рациями, часть вооружилась
автоматами... Во всех "жизненных"  пунктах вокруг дачи, иногда незаметные за
кустами.  Они  были готовы  стоять насмерть:  и по  службе, и по  долгу,  но
главным  образом --  по-человечески,  по  благородству.  Их было  всего пять
человек.
     Второй эпизод. Утром  20-го Оля говорит:  -- А. С., чего  вы сидите все
время в кабинете. Сходим искупаться. Ребятам (т.  е. охране, она знает через
мужа) запрещено выходить к воде, но вас вряд ли остановят.  А нас без вас не
пустят.
     -- А куда?
     -- Ну, вон там  за  домом, где столовая,  гаражи, где большинство ребят
живет. Там есть спуск к воде.  Правда, крутой --  камни, сорваться можно, но
ходят же люди.
     Я согласился.  Николай  Федосьевич  (Покутный  --  второй  личный  врач
президента) принес что-то на тарелке  из столовой. Поел. Зашли Оля с Ларисой
-- медсестрой и Татьяной -- большой доброй женщиной, массажисткой.
     Пошли.  Первый часовой очень подозрительно посмотрел. Не  остановил, но
тут  же  сообщил по  рации:  "Черняев  куда-то пошел". Когда  проходили мимо
хоздома,  навстречу  выбежали  знакомые ребята  из охраны,  с  мячом  (рядом
спортплощадка).  Спрашиваю:  "Развлечься  хотите?.." -- "А что  делать-то?..
Никуда не пускают. Жарища. Тоска!"
     Дошли до тропки и -- резко вниз по самодельным ступенькам. Спуск метров
100.  На  половине -- Ольга  мне:  "Оглянитесь!" Я оглянулся.  За  нами  шел
человек. Спустились к  воде. Между больших валунов можно пробраться  в воду.
Небольшая площадка, на ней брошены три  деревянных мата.  Лариса  разлеглась
загорать. Мы  трое  пошли  в  воду -- ноги можно сломать, пока доберешься до
глубины, чтоб поплыть. Сделал несколько махов, перевернулся на спину. Мужик,
который  шел за нами,  звонил по  телефону.  Лариса  потом  сказала,  что он
произнес:  "Черняев здесь. Сижу"... (Телефон  в будке -- потому что  в  этом
месте купалась охрана -- для срочного вызова.)
     Справа  пограничная  вышка.  Два солдата направили  на нас все трубы  и
бинокли. Перед нами катер и глиссер...  Завели  моторы.  Метрах в ста маячит
фрегат.
     Зачем  тогда мужик-охранник?..  Догонять,  если  в  Турцию поплыву?  Не
догонит: я слишком хорошо (для него -- толстяка) плаваю. Ясно: чтоб знали --
вы собой не распоряжаетесь, за вами везде следят, вы полузэки... Психическое
давление.
     Через 1/2 часа вылезли. Охранник отвернулся. Пошли вверх. Слышим, он по
телефону: "Черняев поднимается!".
     Женщины  уговорили  меня  и  на  другой  день  пойти  купаться. Говорю:
"Противно, неохота". "Тоже ни за что бы не  пошла, да  позлить этих сволочей
хочется" -- реагирует Таня.
     "Процедура" та  же,  что в первый раз:  за нами  стал  спускаться  (уже
другой)  охранник. Еще не  успели раздеться, он громко по  телефону: "Объект
здесь. Остаюсь..." Но на этот раз наверху, у начала тропинки объявился еще и
пограничник с собакой.
     Поплыли. Видно, как на даче с балкона Толя  и Иришка наблюдают за нами.
А  внизу,  ближе  к  "президентскому"  пляжу,  Генералов  и  еще  человек  5
выстроились, смотрят в бинокль.  Потом он "счел нужным довести"  до Ольги --
что видел, что мы купались.
     М. С. после этого мне сказал: "Не ходи далеко от дома, во всяком случае
-- без моего ведома". Что он имел в виду? Может, просто "заботу проявил"...
     В 15.00 21-го ТV-новости. Ельцин заявил в парламенте России: Горбачев в
изоляции  в  Крыму.  Решено:  направить  сюда  Руцкого,  Силаева   и  других
депутатов. Выступил там Бакатин. Диктор взволнованно и подробно  изложил его
речь:   это   государственный  переворот,  Горбачев,  по   крайней   мере  в
воскресенье,  был  совершенно  здоров,  не  считая  радикулита   (видно,  от
Примакова   узнал).  Творится  беззаконие.  Нужно  пригласить  в  российский
парламент депутатов ВС СССР, которых сейчас усиленно обрабатывают.
     Парламент почтил минутой молчания павших в эту ночь "на его подступах".
     Вот, Михаил Сергеевич,  где  проверяются  люди:  Бакатин,  которого  вы
отпихнули, боясь всяких Лукьяновых, Янаевых и пр.!
     Мое общение с  Михаилом Сергеевичем в  эти дни. 19-го утром, как только
по "Маяку" услышал о ГКЧП, стал думать,  как вести себя с М. С. Ждать, когда
позовет,  то есть -- по  прежней  субординации? Нет,  так  нельзя: он должен
убедиться в моей верности. И он нуждается  в поддержке. Пошел к  нему. Долго
бродил по  дому,  пока внучка меня не обнаружила,  привела к деду наверх. Он
лежал на постели после процедуры: ему еще "донатира-ли" радикулит.
     "Ты знаешь, Анатолий, -- начал с ходу, -- когда я разговаривал с этими,
ни один мускул у меня не  дрогнул. Был совершенно спокоен. И сейчас спокоен.
Я убежден в своей правоте. Убежден, что это -- авантюра,  и не дай Бог --  с
кровью. -- Помолчал. Не удастся им ни навести порядок, ни собрать урожай, ни
запустить экономику... Не  удастся! Преступная авантюра!.. Думай, что  будем
делать. Приходи после обеда".
     Я пришел, как договорились. Пошли со всей семьей на пляж, потому  что в
доме  говорить  было  уже  невозможно:  кругом  "жучки",   о  чем  панически
предупреждала нас все время Раиса Максимовна.
     Запомнилось: когда спускались к пляжу, ко мне прильнула меньшая внучка,
взяла  за  руку:  "А  у меня -- карты  (держит  в ручонках колоду). Это  вот
король, а это дама... нет -- валет, а это -- ох! забыла (это была десятка)".
     Я ей: "Ну ладно, а какой она масти?" (Не рассчитывал, что она знает это
слово.)
     "Она -- червивая!" Эта детская ошибка  резанула,  напомнила ситуацию, в
которую попала и эта малышка.
     Р.  М.  завела  нас с  М.  С. в  маленький павильон, а  всех  остальных
отправила к воде. Лихорадочно вырвала из  блокнота несколько чистых листков,
подала  мне, долго копалась  в сумочке  и, найдя  карандаш, подала  мне:  "Я
оставляю вас".  -- "Да, да, -- нетерпеливо (необычно для него в обращении  с
ней!) бросил М. С., -- надо  работать". Она  жалко улыбнулась и "сделала мне
ручкой".
     -- Толя! Надо что-то делать.  Я буду давить на этого негодяя (он имел в
виду  генерала Генералова).  Буду  каждый  день  предъявлять  требования.  И
наращивать.
     Да,  М.  С.,  согласен.  Сомневаюсь,  чтобы   банда  в  Москве  на  это
отреагировала. Но нельзя, чтоб подумали, что вы смирились...
     --  Пиши:  "Первое.  Требую  немедленно  восстановить правительственную
связь... Второе.  Требую немедленно  прислать президентский самолет, чтобы я
мог вернуться  на  работу. Если  не ответят, завтра  потребую, чтоб прислали
журналистов -- советских и иностранных".
     Я записал. Он:
     -- Смотри, как бы по дороге у тебя это не отобрали!
     -- Не отберут! -- сказал я уверенно.
     20-го я к М. С. пошел сразу  после описанного выше купанья. Опять долго
ходил  по  этажам, пока  кухарка  не  показала:  там, в  кабинете. Он  вышел
навстречу, тут же -- из другой комнаты -- Раиса Максимовна. И сразу потащила
нас на балкон, показывая руками  на  лампы, потолок, на мебель  --  "жучки".
Постояли, облокотившись на перила. Я говорю: "Р.  М., вот видите эту  скалу,
над которой пограничная  вышка.  За ней, за поворотом -- Тессели (это филиал
санатория "Форос", там дача, где в начале 30-х годов жил Максим Горький). До
того, как  построена  была "Заря", здесь, на ее  месте, был дикий  пустынный
пляж.  На  самом  деле  никакой  не  пляж --  по валунам  в  воду зайти было
трудновато. Так  вот... Я  несколько раз проводил отпуск  в Тессели и плавал
сюда из-за той скалы. Лежал здесь и потом плыл обратно".
     Р.  М. слушала рассеянно.  И вся встрепенулась, когда я продолжил: "Вы,
наверное, знаете,  что  я очень хорошо  плаваю?  Мне  и  5  и, наверное,  10
километров проплыть ничего не стоит. Может, рискнуть?"
     Я улыбался, говоря это. А она вся насторожилась. Прямо  и долго смотрит
на меня, всерьез подумала, что такой "вариант" возможен. До этого она бурным
шепотом  мне рассказала,  как они  в  3 ночи во  внутренней комнате  Толиной
камерой засняли заявление М. С. "Мы его вырежем из кассеты, говорила она (но
скрыла, что снято было в двух вариантах, плюс  еще -- заявление  врача Игоря
Анатольевича)... Так вот... Я упакую пленку в  маленький "комочек" и вечером
вам  отдам. Но  вы, ради  Бога, не держите у себя. Вас могут обыскать.  И не
прячьте у себя  в кабинете".  Тут  вмешался М.  С.  и посоветовал упрятать в
плавки. Я их сушу  на балкончике при комнате Оли и Томы, где расположены  их
пишущие машинки и прочая "канцелярия".
     М. С.  отнесся скептически -- чтоб я поплыл в Тессели, в Форос и даже в
"Южный":  "Даже если  не  выловят  в  воде,  выйдет голый  -- и  что дальше?
Отправят  в  ближайшую  комендатуру  --  и пропала  пленка"... Но  обсуждали
всерьез...  хотя вариант  был  явно абсурдный.  И я его "предложил" в шутку,
чтоб как-то разрядить их нервное напряжение.
     Пленку Р. М. мне дала позже. А пока М. С. попросил ее  заняться детьми.
Мы  с  ним перешли  на другой балкон, встали у перил и  тут  же увидели, как
повернулись к нам трубы с вышки, и погранпатруль на ближайшей скале взял нас
"в  бинокль"...  Одновременно  --  услышали  из будки  внизу  под  домом  по
телефону:  "Объект  вышел   на  балкон,  второй   справа!.."  Мы   с  М.  С.
переглянулись,  я  засмеялся и обозвал  "их" матом... Он посмотрел  на меня:
раньше я при нем не позволял себе. (Я посожалел: подумает,  что теперь, мол,
можно!)
     Сели за стол.  Он  положил  перед  собой  блокнот. Предложил мне  место
напротив, спиной к  солнцу и на солнце.  Я говорю: "А  можно рядом? Не люблю
солнца -- в отличие от вас с Бушем... Помните, как он в Ново-Огареве пересел
на мое место, когда солнце вышло из-за стены и я ушел -- сел рядом с  вами в
тени?.."
     М. С. улыбнулся, видно,  вспомнив о  встрече с  Бушем,  как эпизоде  из
античной истории, хотя произошла она всего три недели назад.
     Стал  диктовать  "Обращение  к  народу  и  международному  сообществу".
Поговорили.  Обсудили,  отформулировали каждый пункт. Я пошел  к  себе.  Оля
напечатала  на шершавке.  Вечером я попросил  его поставить подпись,  число,
место.  Вверху  он  подписал,  что  просит  огласить  это  заявление  любыми
средствами каждого, кому оно попадет в руки. Когда уходил, Р. М. опять стала
меня строго инструктировать, чтоб хорошо спрятал и сумел донести -- как бы в
дороге не обыскали. Мне эти страхи кажутся плодом нервного перенапряжения. У
меня вообще еще с войны несколько атрофировано чувство физической опасности.
     Накануне она дала мне свою книжку "Я надеюсь", которую прислали  ей еще
17-го. Сигнальный  экземпляр.  Просила  прочитать за вечер... Я  прочитал  и
очень  хвалил. Это доставило  большую  радость Михаилу Сергеевичу  -- у него
даже глаза увлажнились. Я  уверял их, что книга разойдется по  всему  свету,
расхватают и у  нас тоже.  "Замолчать не удастся,  что бы ни  случилось", --
уверенно заявил я.  Вообще  всем  своим видом, поведением старался показать,
что "все обойдется". Они встречали меня  с какой-то обостренной надеждой  --
не принес ли я какую-нибудь  "хорошую весть". Расспрашивают, что я слышал по
"Маяку" (по  оказавшемуся в комнате Ольги--Тамары допотопному  ВЭФу).  Как я
оцениваю то,  что услышал,  что  я  вообще  думаю о том,  что  будет завтра,
послезавтра,  через  неделю.  Я  "в  не  свойственной  мне  манере"  отвечаю
самоуверенно, бодро. Р.  М.  все  время в крайнем  напряжении,  хоть бы  раз
улыбнулась.  Зато  Ира  --   вся   полна  решимости,   бесстрашная,  резкая,
беспощадная  в словах и "эпитетах" по поводу того, "что  с  ними сделали"...
Перебрасываемся с ней и на  "отвлеченные", литературные темы. Вроде бы  не к
месту. И муж у нее Толя -- хирург из 1-й Градской -- умен, уверен, настоящий
мужик, опора.
     Так  вот,  "вестей"  я им никаких  не  приносил.  И  наши все дискуссии
вращались вокруг  последствий приезда Болдина и К°. Говорили мы и о том, как
среагирует  мировая  общественность?  Гадали, что  думает  сейчас Коль,  что
думает  Буш? Горбачев считал однозначно: хунте  поддержки никакой не  будет.
Все  кредиты прервутся, все  "краники"  закроются  мгновенно. И  наши  банки
обанкротятся  немедленно.  Наша  легкая промышленность  без  этих  кредитов,
которые давались фактически под "него", сразу остановится.  Он  говорил, что
заговорщики -- эти мышиные умы -- не могли просчитать элементарных вещей.
     Говорили  о  возможной реакции республик.  Горбачев считал,  что  акция
путчистов  приведет  к быстрой дезинтеграции  Союза.  Потому  что республики
могут занять такую  позицию: вы там, в Москве, русские деретесь, а наше дело
сторона, отгородимся и будем делать свое.
     Настроение у  Горбачевых  менялось  в  зависимости от  сообщений радио.
Когда, например, ребята из охраны с помощью "проводочков"  оживили телевизор
и мы увидели пресс-конференцию Янаева и К°, услышали заявление, что Горбачев
тяжело болен,  это  произвело тяжелое  впечатление. Все очень насторожились.
Мнение  было общее: если "эти" открыто позволяют себе на весь мир так лгать,
значит, они отрезают себе все пути назад, значит, пойдут до конца. Сожгли за
собой  мосты.  Я  сказал М. С.,  что Янаев  ищет алиби, если  с вами "что-то
случится".  Горбачев  добавил: "Теперь они  будут подгонять действительность
под то, о чем публично сказали, под ложь".
     А когда  Би-би-си сообщило о событиях вокруг  российского парламента, о
том,  что  народ  выступает в защиту  Горбачева,  что  Ельцин взял  на  себя
организацию  сопротивления, настроение,  конечно, резко  поднялось. Впрочем,
19-го,  когда  мы  еще ничего не знали,  М.  С.  говорил  мне, что Ельцин не
сдастся и его  ничто  не сломит.  И Россия, и  Москва не  позволят путчистам
одержать победу. Запомнил его слова:  "Убежден, что Борис Николаевич проявит
весь свой характер".
     Далее  я  позволю себе  процитировать  о настроениях  и  предположениях
Горбачева  в те дни,  моего интервью Саше  Безыменской,  первого после моего
возвращения  в  Москву,  по  самым  свежим  следам.  Там  отразилась  и  моя
собственная наивность в отношении того, что будет с Горбачевым, с нами.
     Саша меня спросила:
     Как Горбачев относился к тому, что на его защиту встал Ельцин?
     -- Так вопрос  просто не мог стоять, -- ответил  я.  -- Ведь речь шла о
судьбе государства, о судьбе страны.
     Тут уж никаких личных счетов не могло быть. Если человек готов на все в
сражении  за демократию,  за  законность, за  перестройку, за спасение всего
того,  что  делал  Горбачев на протяжении  шести  лет, никакие "привходящие"
мотивы  уже  ничего  не  значили.  Вы задаете  вопрос, который,  я  думаю, у
Горбачева и в голове не мог возникнуть.
     -- Горбачев был уверен, что