Ельцин... -- настаивала корреспондентка.
     -- Абсолютно уверен, что Ельцин не отступит.
     --  Действительно  ли было у него с самого начала чувство, что народ за
эти пять лет стал другим  и что народ  хунту не проглотит и не  примет? Была
такая уверенность?
     -- Первый раз я с ним вечером разговаривал, когда только уехали  Болдин
и К°. И в  этот раз,  и наутро он  совершенно  спокойно  рассуждал. Говорил:
самое  страшное, что  может произойти, --  это если переворот будет набирать
обороты и  получит  кое у  кого поддержку.  Тогда  --  гражданская  война  с
колоссальными  потерями,  то, чего Горбачев  все  эти годы пытался избежать.
Когда  же  заговорщики  отменили  гласность, когда заткнули рот газетам,  он
понял,  что у хунты в международном плане дело проиграно. Кстати,  в позиции
мировой общественности он ни  разу не усомнился:  тут все было ясно с самого
начала.
     Продолжаю из дневника:  информацию урывками брали с маленького  "Сони",
оказавшегося у Толи. Собирались "в кружок": мы с М. С. на диване, Толя -- на
корточках, Иришка -- прямо на полу, Раиса Максимовна -- напротив на стуле. И
сомкнув  головы,  пытались расслышать "голоса". Транзистор  очень  плохой, с
севшими батареями. Толя его ворочал туда-сюда, чтобы что-то уловить. Вот там
я  слышал Би-би-си.  Там  я впервые узнал, что Тамару Алексеевну  увезли, но
куда, неизвестно.
     Р. М. все время  носила с собой маленькую шелковую сумочку. Там, видно,
самое потайное,  что отбирать стали бы в последнюю очередь. Она очень боится
унизительного   обыска.   Боится   за  М.   С.,  которого  это  потрясло  бы
окончательно. Она  была постоянно в  нервическом состоянии. В этом состоянии
она  и  вручила  мне "комочек"  пленки,  завернутый  в  бумагу и  заклеенный
скотчем.
     -- Мы уже передали другие варианты. Я лучше не  скажу -- кому. А это --
вам. Нет, не вам...
     --  Почему  же  не  мне?  Я  ведь продолжаю  качать  права как народный
депутат,  что должен быть  на заседании Верховного  Совета 26-го,  о котором
объявил Лукьянов.
     М. С.: "Чего захотел!"
     Я:  "Оно  конечно.  Заполучить   на   трибуну  такого  свидетеля  вашей
смертельной болезни  и недееспособности --  даже эти кретины догадаются, что
нельзя..."
     Р.М.:  "Анатолий Сергеевич! Надо -- через Олю. У нее ребенок,  родители
больные, вы говорили... А она согласится? Ведь это очень опасно..."
     Я: "Согласится. Это отчаянная женщина и ненавидит их люто, еще и за то,
что они отрезали ее от ее любимого Васи..."
     Р.М.:  "Но вы ее строго  предупредите.  Пусть  спрячет... куда-нибудь в
интимное  место -- в бюстгальтер или в трусики что  ли.  А вы сейчас,  когда
пойдете к себе, где  будете держать эту пленку? В карман не кладите,  в руке
донесите  и  спрячьте.  Только  не  в  сейф.  Где-нибудь  в  коридоре,   под
половиком..."
     Я положил  в карман. Ольге сказал только вечером. Она сидела  в кресле,
притихшая. Симфоническая музыка по "Маяку" --  с  ума  сойти!  Но тишина еще
хуже, я включаю только информационные выпуски. Но они в основном -- о спорте
и  о "культурной  жизни".  Одна, например,  вчера была...  о визите  супруги
президента Боливии в  Перу, где та занималась не то благотворительной, не то
фестивальной деятельностью.  Верх идиотизма! Тут я подумал, остро, физически
ощутил,  что  банда возвращает  нас в  информационную  среду  худших  времен
застоя.
     16.30.  Опять   экстренные  сообщения.   Очередной  "Маяк"   начался  с
взволнованного  голоса  диктора:  мы, работники  ТВ  и  радио,  отказываемся
выполнять приказы и подчиняться так  называемому  Комитету по ЧП. Нас лишили
возможности давать  объективную  и  полную информацию,  мы требуем снятия  с
постов полностью дискредитировавших себя руководителей ТВ и радио.  Мы, если
удастся еще прорваться в эфир,  будем честно выполнять свой профессиональный
долг.
     Бакатин и  Примаков (молодец  Женька,  прорвался  в Москву!), как  член
Совета  безопасности,  заявляют,  что  ГКЧП  --   незаконен,  противоправен,
антиконституционен...  и все его постановления --  тоже.  Горбачев здоров  и
насильственно изолирован. Необходимо  немедленно добиться, чтобы он вернулся
в Москву или чтобы получил возможность встретиться с прессой.
     Нишанов и Лаптев  -- председатели  палат Верховного Совета  --  провели
экстренное  заседание  комитетов.  Лукьянов вылетел  в  Крым  для встречи  с
Горбачевым.   И    са-мое-самое:   Минобороны,   проанализировав   ситуацию,
сложившуюся  в  результате  введения  чрезвычайного  положения в  ряде мест,
приняло решение немедленно вывести  войска из  этих  мест  (т. е. не  просто
бронетехнику, а войска целиком, т. е. и десантников).
     С кем  остаются  Янаев и Пуго 4 + их генерал Калинин, комендант Москвы,
перед лицом народа?!
     С  6  часов по  "Орбите"  (объявлено)  будет полностью  транслироваться
сессия ВС РСФСР!
     Было  уже часов  11 вечера  20  августа. Я  включил на  полную мощность
телевизор. Подсел на корточках к Ольге:
     -- Оля! Есть  серьезное дело.  Вы  готовы меня  выслушать? Только очень
серьезно. Можете сразу же, еще не выслушав, отказаться.
     -- Ну что вы, Анатолий Сергеевич! Будто вы меня не знаете. Говорите.
     Я рассказал о пленке и заявлении Горбачева, которое она  сама печатала,
о плане переправки их "на волю".
     --  Хорошо. Допустим, я попадаю в Москву. Дальше что? За мной наверняка
будут следить.
     -- Да, конечно. Мы обсуждали это с М. С. и Р. М. и договорились. Вполне
естественным  будет, если вы зайдете  к  моей  жене. Я  напишу  письмо ей...
такое,  как из тюрьмы, вероятно, шлют:  мол, все в  порядке, не  беспокойся,
скоро вернусь, обстоятельства... и т. п. -- на случай, если будут обыскивать
в самолете  ли, в аэропорту. А  "комочек" с  пленкой  придется вам запрятать
действительно в "укромное" местечко. Дальше так: если удастся его довезти до
Москвы, вы приходите  на ул. Веснина ко мне домой.  Передаете жене письмо  и
эту штучку. Скажите, чтоб она позвонила Лене -- жене Бовина, они знакомы. Та
придет. Именно  она,  а  не сам Бовин:  слишком заметная  фигура, да  еще на
подозрении, особенно после его вопросика на пресс-конференции Янаева и К°.
     Ей  жена передаст эту вещь, она --  Сашке, а гот догадается  сразу, что
надо делать.
     Ольга  засунула  пленку  все-таки  в  джинсы. Там  "комочек"  постоянно
выпирал. Я посмеивался, указывая пальцем на это местечко...
     Теперь  предо  мной  была  задача  добиться от Генералова,  чтоб он  ее
отпустил  в Москву. Я и до  этого, еще 19 августа, начал на него давить: как
не стыдно, он -- офицер, допускает такое издевательство над молодой матерью.
У нее -- больной сынишка. Родители ничего о  ней не знают. Не вечно мы будем
тут  сидеть.  Пытался  шантажировать:  ему  придется  ответить  за  такое по
отношению к женщине, которая вся изошлась, не имея возможности ничего узнать
о том, что с ее сыном. И далее -- в этом роде.
     Однако он продолжал твердить: у  него только односторонняя связь -- ему
могут звонить  из  Москвы, и  начальство  звонит, а он отсюда  им звонить не
может. Врал, конечно.
     Обговорив с Ольгой  "план", я решил еще  раз "надавить"  на Генералова.
Кстати, ничего не дали  мои прежние попытки "качать права", ссылаясь на  то,
что  я народный депутат СССР и он,  Генералов, удерживая меня фактически под
домашним арестом,  нарушает еще и Конституцию,  попирает  мой  парламентский
иммунитет. Я пригласил его опять. Он и на этот раз соблаговолил прийти. Стал
опять  стыдить его насчет Ольги. Но он обыграл меня, предложил отвезти  ее в
Мухалатку, где пункт  правительственной  связи, чтобы она  оттуда  позвонила
домой в Москву.
     И  произошло следующее. Спустя некоторое время после того как Генералов
предложил этот "вариант", срывавший наши планы передать на волю информацию о
Горбачеве, ко мне в  кабинет  явился шофер  "Володя".  Беру  имя в  кавычки,
поскольку его имя на самом деле могло быть иным -- он из КГБ. Но это был тот
самый  парень, который  до  18 августа возил нас с Ольгой  и  Тамарой  между
"Зарей" и "Южным" по два-три раза в день.
     Не  поздоровался: "Где  тут  Ланина? Велено  отвезти ее  на телефон". Я
встал, протянул  ему руку... Он помедлил и  вяло подал свою. Я заметил в нем
перемену,  еще когда он  за чемоданом моим ездил. Для него я уже преступник,
заключенный. Ольга, когда вернулась, говорила: он от меня как от прокаженной
отодвигался в машине. Сопровождал ее еще  один  из ГБ --  связист.  И  сидел
против  нее, когда ее  соединяли с  Москвой, чтоб мгновенно  отключить, если
что-то лишнее начнет выдавать. "Я, -- говорит, -- разрыдалась. Брат кричит в
трубку: "Что с тобой?" --  а я в слезах  захлебываюсь.  Одно расстройство. А
вашей жене не разрешили позвонить" (я просил ее об этом).
     В общем, дали еще раз понять, кто мы для них такие.
     Кстати, о нашей изоляции. Когда  Ольга вернулась, спрашиваю у  нее: что
видела  по дороге.  "Шоссе закрыто для движения, -- ответила она, -- никаких
машин, кроме военных. На каждом шагу пограничники. И сверху (шоссе метров на
20--25 выше территории "Зари") видно,  что  на рейде уже не два фрегата, как
было до 18-го числа, а штук 16 разных военных кораблей.
     Кончились наши  заключения  так. Около 5  вечера 21-го  вбежали  ко мне
сразу все  три женщины -- Ольга,  Лариса, Татьяна -- в страшном возбуждении:
"Анатолий Сергеевич, смотрите,  смотрите, что  происходит!" Выскочили  мы на
балкон... С пандуса от въезда на территорию дачи шли "ЗИЛы, а навстречу им с
"Калашниковыми"  наперевес  двое  из охраны.  "Стоять!"  --  кричат.  Машины
встали. "Стоять!" -- из-за кустов еще ребята. Из передней машины вышел шофер
и еще кто-то... Чего-то  говорят. Им  в ответ: "Стоять!" Один побежал к даче
Горбачева. Вскоре вернулся, и машины поехали влево за служебный дом.
     Я вышел из кабинета, он на втором этаже. Прямо от моей двери лестница к
входной двери в дом. Стою в  помятой майке, в спортивных штанах, уже ставших
портками. Мелькнула мысль -- как лагерник!
     В  дверь  внизу  тесно друг за  дружкой --  Лукьянов, Ивашко, Бакланов,
Язов, Крючков.  Вид  побитый. Лица  сумрачные. Каждый  кланяется мне!! Я все
понял -- прибежали с повинной. Я стоял окаменевший, переполняясь бешенством.
Еще до  того как они ушли  в комнату налево, развернулся и показал им спину.
Ольга стояла рядом, красная, в глазах торжествующие бесенята.
     В  кабинет  вбежали Лариса  и  "большая"  Татьяна.  Она  --  вся  такая
степенная, сильная, спокойная --  вдруг  бросилась  мне  на шею и  зарыдала.
Потом нервный смех, всякие восклицания, незапоминающиеся реплики...  Словом,
ощущение: кончилась наша тюрьма. Подонки провалились со своей затеей.
     Я  оделся и  побежал  к  М. С. Признаться,  боялся,  что  он  начнет их
принимать...  А этого  тем более  нельзя  делать,  что  по  телевидению  уже
известно было: сюда летит делегация российского парламента. Горбачев сидел в
кабинете и "командовал" по телефону. Оторвался:  "Я  им ультиматум поставил:
не включат связь -- разговаривать с ними не буду. А теперь и так не буду".
     При  мне  он  велел коменданту Кремля  взять Кремль полностью  под свою
охрану и  никого из причастных к  путчу не пускать ни под каким видом. Велел
подозвать к телефону командира кремлевского полка и приказал ему поступить в
распоряжение  исключительно коменданта Кремля. Вызвал к телефону  начальника
правительственной связи и  министра связи и потребовал отключить всю связь у
путчистов. Судя по их реакции, они на том конце стояли по стойке "смирно". Я
обратил  его внимание, что  в ЗИЛах, привезших гэкэчэпистов, есть автономная
связь...  Он  вызвал Бориса (из личной  охраны) и  приказал ему  "отъединить
пассажиров" от машин.
     Потом  говорил  с Джорджем Бушем.  Это был радостный  разговор.  М.  С.
благодарил   за   поддержку,   за   солидарность.  Буш   приветствовал   его
освобождение, возвращение к работе...
     Был у М. С.  тут  же разговор со Щербаковым (первый зам. премьера)  и с
кем-то  еще --  я не  понял.  Смысл: приеду --  разберемся. До  того, как  я
пришел, он говорил  с Ельциным, с  Назарбаевым,  Кравчуком,  еще  с  кем-то.
Сказал мне об этом.
     Мои опасения  развеял  с  ходу: "Ну  что  ты! Как тебе  в  голову могло
прийти.  Я и  не собираюсь  их  видеть,  разве что поговорю с  Лукьяновым  и
Ивашко".
     Борис доложил, что на территории дачи появилась российская делегация.
     -- Зови, -- сказал М. С., -- пусть идут в столовую.
     Через пару  минут мы пошли туда. Последовавшая сцена запомнится  на всю
жизнь.  Силаев  и Руцкой бросились обнимать Горбачева. Восклицания, какие-то
громкие слова. Перебивают друг друга. Тут же Бакатин и  Примаков здороваются
с  депутатами. Среди них те, кто  и в парламенте, и в печати не раз крыли М.
С.,  спорили,   возмущались,  протестовали.  А  теперь  несчастье  мгновенно
высветило,  что они нечто  единое и именно  как таковое необходимо стране. Я
даже громко произнес,  наблюдая  эту  всеобщую  радость и  объятия:  "Вот  и
состоялось соединение Центра и России, без всякого Союзного договора..."
     Сели за  стол. Наперебой стали  рассказывать, что в Москве и что здесь.
Оказалось, -- меня  почему-то это удивило -- они даже не знают, кто приезжал
к президенту с ультиматумом и что вообще был такой ультиматум.
     Силаев  и Руцкой  против того,  чтобы Горбачев  принимал Крючкова и К°,
которые сидели,  по существу,  под охраной в служебном  доме. Он сказал, что
примет  скорее  всего  только Лукьянова и  Ивашко,  которые  вроде прилетели
отдельно.
     Разговор  затянулся. Шел уже  10-й час. Вступил в дело Руцкой. Сильный,
красивый человек -- любо-дорого его наблюдать.
     "Михаил  Сергеевич, --  говорит,  -- пора обсудить,  что  будем  делать
дальше... В  самолет (президентский),  на котором эти (!) явились, мы вас не
пустим. Полетим в моем самолете.  Он стоит на том же аэродроме, но вдали  от
вашего.  Его надежно  охраняют. Я  привез  с  собой  40 подполковников,  все
вооруженные. Прорвемся.
     Об этих подполковниках стоит сказать особо. Когда М. С.  после  ложного
выхода из  машины  возле президентского  самолета,  согласно  плану Руцкого,
вновь  быстро  туда  сел,  и  машины  рванули   дальше  к  самолету  Руцкого
(километрах в 3--5 от этого места), так вот, когда  М. С. в своей  шерстяной
кофте, которую все увидели на нем по ТВ  уже во  Внуково, вышел к  самолету,
эти офицеры взяли автоматы "на караул" и  так стояли, пока он не поднялся по
стремянке  в  самолет. Я подумал, глядя на эту сцену: есть  еще неподдельная
офицерская честь в нашей армии. Есть и высокая  интеллигентность в ее среде:
достаточно пообщаться  с  тем же  полковником Н. С. Столяровым, который тоже
прилетел в группе депутатов спасать своего президента. В аэропорт мы ехали с
ним в одной машине.
     Потом  был перелет.  Распоряжался полетом  Руцкой,  который то  и  дело
вызывал к себе летчиков.
     М. С. с  семьей расположился в  маленьком отсеке, позвал меня. Там было
настолько тесно, что девочки-внучки улеглись прямо на пол и вскоре заснули.
     Когда я вошел,  спрашивает  весело: "Ну ты  кто теперь?" А я:  "Простой
советский  заключенный, но бывший". Все возбужденно смеялись. Пришли Силаев,
Руцкой, Примаков,  Бакатин, был тут и доктор Игорь Анатольевич Борисов. Р.М.
рассказывала, что с ней случилось, когда узнали,  что путчисты едут выяснять
состояние здоровья Михаила Сергеевича... Теперь уже ей лучше, но рукой плохо
владеет.  Шел  бурный  разговор:  о  людях  -- как они проверяются  в  таких
обстоятельствах, о безнравственности --  источнике всех  преступлений и бед.
Были тосты за продолжение жизни...  И впервые  тогда М.  С. произнес  слова:
"Летим в новую страну".
     Многие журналы обошла фотография: Ира спускается по трапу (во Внуково),
несет завернутую в одеяло дочку.  Прошла мимо  толпы, окружившей Президента:
там, заметил, были и те, кто искренне рад, и те,  кто,  наверно, чувствовал,
что  для них  лично лучше бы  было  "по-другому". Иришка  пронесла  дочку  в
машину,  возле которой  я оказался,  в стороне от сгрудившихся вокруг  М. С.
людей. Бросилась  на сиденье  и  вся затряслась  в рыданиях.  Я  наклонился,
пытался что-то говорить. Муж  ее рядом, обнимал, гладил, стараясь успокоить,
-- безуспешно. Эта финальная для меня  сцена на аэродроме останется символом
трагедии,  которая  произошла  не  только  там, на даче в Крыму,  а со  всей
страной. Ирина,  молодая  русская  женщина, которая  перед  лицом  беды сама
энергия,  собранность,  решимость и готовность ко  всему, здесь, когда "это"
кончилось,  взорвалась слезами отчаяния и  радости.  Разрядка. Но  потом все
равно ведь  наступают будни  и надо делать дело.  Увы, оно пошло не так, как
тогда можно было предположить.

     14 сентября 1991 года
     Пора  возобновлять дневник.  После  путча,  после  того  как  перестало
существовать  прежнее государство -- Советский  Союз  и  ликвидирована КПСС,
после  чудовищного  всеохватывающего,  но  не  неожиданного   предательства,
Горбачев стал, наконец, тем, чем ему  следовало  бы "стать" два года назад и
чем  он давно, 3--4  года назад, хотел бы стать,  но  не решался... А теперь
"стал", но потеряв власть и авторитет.
     Надо было  бы  вести каждодневный  дневник  с  момента  возвращения  из
Крыма... Это действительно сама история. Но перегрузки были неимоверные.
     Теперь уже поздно...  Кое-что буду помечать "по  ходу"... Пока же опишу
сегодняшний день...
     Совещание  у   Ревенко   по   реорганизации  президентского   аппарата.
Фантазируем... А надо бы поскромнее, чтоб как-то помочь Горбачеву  дотянуть,
раз он уж так... "любой ценой" хочет этого.
     Остались после  втроем -- Ревенко, я, Шах. Ревенко кое-что порассказал,
например, что всех нас во главе с президентом прослушивали Крючков и Болдин.
Сейчас российские  следователи расшифровывают пленки и просматривают то, что
уже перенесено в  стенограммы.  Ну что ж, я  даже доволен:  по  крайней мере
увидят, как я собачился с генералами, как спорил с М.  С. и что  Шеварднадзе
иногда  выглядел со мной совсем  не прогрессистом  и  т. д. А  что  касается
интима с моими женщинами, то тут им мазать меня компроматом невыгодно.
     Ревенко говорит, что весь Кремль во  вкраплениях "жучков",  потребуется
месяц,  чтоб  их  всех  извлечь!.. То же, что с  американским  посольством в
Москве.  Сенат  США  прав:  нейтрализовать  невозможно,  надо разрушать  все
здание.  Мы  сами недооценивали наши научно-технические  достижения на  этот
счет.
     Как-нибудь опишу эпопею изгнания меня 27  августа  из здания ЦК. Тамаре
только три  дня назад удалось  перевезти  ко мне  в Кремль бумаги  из  моего
тамошнего кабинета, в том числе все "новое мышление" в записях бесед М. С. с
инодеятелями. Я задумал по этим записям создать историю года (сентябрь 90-го
-- сентябрь 91-го) -- сквозь мысль и оценки  М. С.  О том, как стал возможен
переворот.
     Кроме того, хочу сделать брошюру о двух  неделях (точнее, с  23 августа
по 12 сентября) -- с его "собственным" анализом событий, опять же на  основе
записей бесед М. С. с десятками иностранных деятелей за этот период.
     Вчера  был у меня посол  Испании. Сообщил, что  хочет приехать в Москву
Гонсалес: жест друга. М. С. согласен на 1 октября.
     Посол Кубы -- в связи с заявлением М. С. в беседе с  Бейкером о решении
вывести  нашу  бригаду  (напутал: в  ней  3000 человек, а не  11000,  как он
заявил). Кубинцы протестуют. Еще один символ крушения эпохи.
     Дубинин  (наш посол во  Франции, который паскудно  себя  повел во время
ГКЧП).  Все-таки  М. С.  сжалился, не  стал  объявлять  о  его  снятии...  Я
"заступился", но  самому Дубинину  сказал  все,  что думал: ваши  оправдания
достойны  мелкого чиновника, а вы  политическая фигура,  вы же представляете
государство, президента, хотя  у нас не существует какой-то  особой  присяги
для  послов!  И кроме  того,  в