шет:
 
   Проблема труда.
 
   Ошибочно думать, что вопрос о труде разрешим в  плоскости  социальных
отношений. Забывают о психологии труда. Если труд  -  обязательство,  да
еще тяжкое, да еще volens-nolens, то на такой почве ничего не построишь.
Труд должен удовлетворять человека. Отсюда: он не смеет быть механичным.
Не механично лишь творчество, и труд должен быть творческим. Но творчес-
кий труд не утомляет, не насилует, это не обуза, а счастье. Я могу рабо-
тать творчески по 12 - 16 часов в сутки и меня надо силком отрывать, сам
не в силах остановиться. Отдыхаю - для него же. Утомляет меня не он,  а,
наоборот, невозможность ему отдаться, помеха,  рассеяние.  Неспособны  к
творческому труду только кретины (и чаще всего из  буржуазного  класса).
Разве для кретинов произошла революция, что в единицы меры всего челове-
чества избирается самочувствие кретина?
 
   Стук в дверь - у Якова Львовича сосед, товарищ  Васильев,  механик  и
большевик. Маленький остроглазый горбун с высокою грудью входит в комна-
ту. Желтые пальцы с порыжелыми ногтями ссыпают на мятую бумажку табак из
жестянки, быстро скручивают, прихлопывают жестянку.  Яков  Львович  дает
прикурить.
   - Я с митинга в городском саду. Бестолочь! Массы озлобляются.  Видели
вы последний номер "Известий"?
   - Товарищ Васильев, выслушайте мою мысль, - берет Яков Львович клеен-
чатую тетрадку. Ему это кажется простым, как дневной свет.
   - Кустарничество, - буркает Васильев: - мелко-буржуазная  психология.
Сводите вопрос с рельсов в тупик, да там его и складываете впрок.
   - Поймите же вы, это вечное! Не надо ваших  терминов,  они  этого  не
покрывают, - всплескивает Яков Львович руками.
   - Работаете на контр-революцию, если хотите знать, - неуклонно  выхо-
дит из уст горбуна с клубами табачного дыма.
   - На контр-революцию? - встает Яков  Львович.  Солнце  из  низенького
окошка падает на худое лицо с острым носом, черты его вытянулись,  обла-
городились, стали странно-знакомыми; и глаза глядят широко открыто,  без
робости:
   - Посмотрите сюда, какой я контр-революционер! Я  больше  пролетарий,
чем вы, ничего у меня нет и ничто здесь не держит меня.  Я  люблю  мысль
революции, я за нее умру не поморщившись. Или вы лучше меня видите  ложь
старого мира? Только я не желаю создавать на место нее  новую  ложь  под
другим названьем. Я гляжу в корень, в первооснову, а  вы  мне  отвечаете
ходячими словечками, жупелами. Почему вы не хотите  видеть  мою  правду,
как я вижу вашу?
   Васильев докурил папиросу, он молчит, ему трудно найти  слова.  Потом
говорит, и взлетает каждое слово, как ком земли из роющейся могилы:  вот
тебе, вот тебе, вот тебе:
   - Все вы глядели до сих пор в корень. А что  сделали?  Кто  в  корень
глядит, ничего не делает. Последняя ваша правда - оставить все, как  оно
есть, вот ваша правда. Вам кажется, что вы с нами, а все, что вы говори-
те, мог бы сказать любой буржуй и сделать выводы против нас. Любой  про-
фессор подцепит ваши слова с удовольствием. Нам они ни к чему, они давно
говорены, опорочены, от них ни пяди не изменилось. Да и зачем вам,  ска-
жите, итти к нам? Вы вот говорите, что пролетарий. Верно, только вы дру-
гой пролетарий. Вы такой пролетарий, которому и не нужно ничего,  все  у
него уже внутри есть. Ну, признайтесь, на что вам революция?  Вам,  если
хотите, и история не нужна, одной мысли довольно,
   Яков Львович угас и сел снова:
   - Странно, это очень верно, что вы говорите, - отвечает он Васильеву.
- Я блаженствую, это да, если даже один огурец  с  хлебом.  Могу  и  без
огурца. Но ведь и ваша цель - счастье человечества. Вы же не зря мечтае-
те о разрушении, вам надобно осчастливить. Почему  вы  смотрите  на  мое
счастье, как на минус?
   - Поймите, оно бездейственно! Расстройство желудка у капиталиста  нам
выгодней, чем блаженство такого пролетария,  как  вы.  Бездейственно,  в
этом вся штука.
   Яков Львович и Васильев расстаются. Васильев идет "организовывать не-
довольство масс", а Яков Львович, сжимая голову руками, до полуночи  хо-
дит по комнате.
 
   ГЛАВА III-ая, отступительная.
 
   "Вольному - воля, спасенному - рай".
 
   Здесь я должна выйти за пространственные скобки. Февральская  револю-
ция катится, она праздником ходит по городам и местечкам, она становится
чем-то вроде модной этикетки "Трильби" на папиросах, печеньях,  шоколад-
ках, подтяжках. Пикник свободы с сардинками, булками, хлопаньем  пробок,
официантами в белых перчатках, - но  правда,  отказывающимися  брать  на
чай. Официанты как-будто поступились привычками; хозяева - нет.
   Война популярности не потеряла. Заглядываемся на  союзников;  компли-
менты нас очень обязывают; мы готовы на все, чтоб не  разуверилось  "об-
щество". И разговор о "победном конце" не пресекся.
   Но дамы из общества охвачены все же надеждой: спасти сыновей, кончаю-
щих последние классы гимназии, лицея, классических интернатов. Обтягивая
губами вуалетки, спускаются и поднимаются дамы по лестнице  министерства
народного просвещения в Петербурге. Какая свобода! Входи и выходи. Швей-
цар очень любезный, должно быть, не самосознательный, а из хорошего  до-
ма. И наверху тощий, с лицом на английский манер, в хохолке, с  золотыми
часами браслеткой, чиновник сурово отказывает: "Ни для кого никаких отс-
рочек, мы защищаем родину!". Но вуалетки  оттягиваются  на  лоб,  пахнет
пудрой, плачущие глаза прикрываются легким платочком: "если  б  вы  зна-
ли... и, ах, как это жестоко!". Чиновник смягчен, обещает снестись с во-
енным министерством... есть некоторая надежда...
   Дамы порхают к выходу, сталкиваются, знакомятся:
   - Вы откуда?
   - Я из Ростова, а вы?
   - Из Ярославля.
   - Хлопотать об отсрочке?
   - Да. Он обещал, не знаю, уж, верить ли...
   На стенах розовеют афиши: "Первый республиканский поэзо-концерт Игоря
Северянина"... Пикник свободы с сардинками,  булками,  хлопаньем  пробок
все продолжается.
   Но модная тема: Ленин, большевики.
   - Какая гнусность по отношению к России, к союзникам!  Требуют  сепа-
ратного мира, прекращенья войны! Этого не простит  им  никто...  -  дамы
наслушиваются модных споров в  знакомых  домах.  Профессорские  именитые
семьи, солидные речи. Синтаксис даже такой, что нельзя не поверить:
   - Разложение революции... колебание фронта... распад...  и  знаете  -
пролетариат тоже совсем недоволен. Я говорила со своей  прачкой.  Раньше
они получали меньше, им дали прибавку, внушили требовать, они потребова-
ли - и ничего. И говорят, будто совсем напрасно их сбили с толку.
   Знаменитый профессор читает: "Углубление революции,  как  кризис  об-
щественного правосознанья". В один вечер с Северянином. Но обе залы пол-
ны. Северянина слушают гимназисты, студенты, курсистки, приказчицы,  ин-
женеры, земгусары, кооператоры, дамы. И профессора  слушают  гимназисты,
студенты, курсистки, приказчицы, инженеры, земгусары, кооператоры, дамы.
Профессор настаивает на том, чтобы не загубить "святое дело  революции",
и Северянин воспевает "шампанскую кровь революции".
   Публика бешено аплодирует, она не желает, чтоб "погубили  революцию",
не желает, чтоб обнажились фронты, не желает, чтоб союзники были  обиже-
ны, не желает вообще, чтобы что-нибудь изменилось.
   Пусть революция будет, как...  революция.  Как  приличная  революция,
faute de mieux, - соглашается жена сановника, только что получившая отс-
рочку для Вовы: - и пусть прекратят, наконец, эти разговоры про углубле-
ние, кому это нужно?
   С Николаевского вокзала по-прежнему отходят поезда. В них трудно  по-
пасть, это правда. Окна повыломаны, вагоны уравнены в правах, кондуктора
бессильны сдержать бешенство огромной толпы, вне очереди,  без  билетов,
теряя тюки, ребят, зонтики, мчащуюся занять щель в залитом людьми,  тре-
щащем по ребрам вагоне; но если у вас есть знакомство и связи, вы можете
очень удобно устроиться. На Минеральные едут все дамы с отсрочками и сы-
новьями, едут за отдыхом сестры милосердия из титулованных, едут все те,
кто привык туда ездить из года в год.
   На Минеральных - вакханалия цен. Лето 17-го года, произнесены слова о
равенстве и братстве, в Москве и в Петербурге  первые  подземные  толчки
надвигающегося народного гнева, - а здесь переполнены дачи,  комиссионер
на вокзале говорит приезжающим и тем, кто неделю спит на вокзальном  по-
лу, прислонясь к неразвязанному порт-плэду:
   - Как хотите, меньше четвертной в сутки ничего  нельзя.  Если  угодно
койку в посторонней комнате, десять посуточно, это я могу.
   Кисловодский парк полон туалетов, немного отсталых, это правда, - па-
рижские моды пришли с опозданьем. В курзале  офицерство  дает  блестящий
концерт в пользу Займа Свободы - и на афише  чета  Мережковских,  модные
публицисты, поэты, крупнейшие музыканты. Парадно звучит марсельеза, при-
поднятая из раковины курзала блестящим огромным симфоническим оркестром.
   Ночь кавказская тепла, душна, пахнет близким дождем, духами, сигарой,
тонким гастрономическим запахом с веранды буфета и розами. Пахнет горны-
ми травами, речкой, ольхою подальше. Электричество пачками  бросает  си-
янье вниз, и в каждом кружке его ослепительная возня ночных насекомых  -
бабочек, мошек, жуков, а внизу, в его свете,  толчея  дорогих  туалетов,
холеных мужчин, пропитанных дымом сигары, с лакированными проборами; дам
в меховых накидках. Мелькают изящные ножки в ажурных чулках и  миниатюр-
нейших туфельках.
   Пикник свободы с ракетами, хлопаньем пробок, бравурными  звуками  па-
радно разыгрываемой марсельезы, с безупречными официантами, впрочем  от-
казывающимися от на-чаев (им проставляется в счет) - все  идет,  как  по
писанному.
   Но локомотив, тонко свистя, тащит поезд дальше от модных мест,  туда,
где черты людей резче и определенней. Мы на дальней  окраине  России,  в
Закавказьи. Еще тут хозяйничал дух Николая Николаевича, великого  князя.
При нем революция сразу была одернута с тылу, за фалды редакторов. Когда
все провинциальные газеты без страха и  опасения  перепечатывали  петер-
бургские телеграммы, в Тифлисе было глухо. О событиях пропечатали, как о
чем-то в скобках, значения не представляющем. Отказ Михаила был  выстав-
лен, как простая любезность - церемонится, а народ будет снова просить и
тогда коронуют Михаила. Откажется снова по своей осторожности,  -  тогда
коронуют Николая, великого князя. К нему уже силились-было попасть в ми-
лость чиновники...
   Редакция так и писала, что  "надо  надеяться,  после  всеподданнейших
просьб Михаил согласится на царство". И революция вышла приличной, faute
de mieux.
   В Баку персы-муши, носильщики, перетаскивали на  головах  по-прежнему
пятипудовые тяжести, профессиональных своих интересов еще и не  подозре-
вая. Но митинговали и тут. Татары, армяне,  персы  заговорили  на  своих
языках. Ближе к сердцу у каждого - свое, местоимение притяжательное. Ис-
ходили из права - быть, наконец, самому по себе, а не по другому. Нацио-
нальный пафос вел к разделенью. Позднее он кончился зверствами  в  Шуше,
трагедией в Баку, Эривани и татарских селах. Теперь он сдерживал  фронт,
вел к образованию национальных отрядов, вливал новую кровь в  ослабевшие
жилы войны и служил европейской бессмыслице, а проникая в печать  порож-
дал то запутанное и нелепое кружево, плетомое где-то поверх голов  живых
людей дипломатами, что зовется "ориентацией".
   Дошла ли февральская революция и здесь до  народа?  Кто-то  откуда-то
назначал комиссаров, милиционеров, об'ездчиков горных районов. Они езди-
ли на карабахских лошадках с винтовками. Жили в сторожках  на  станциях,
ловили разбойников, были начальством. Бесконечных представителей от  ми-
нистерства земледелия, министерства путей сообщения посылали по линии  -
представительствовать. Дальше линии двигаться им было некуда и  незачем.
А на линии - негде остаться. И вот их устраивали в дамских уборных.
   Вы останавливаетесь на станции, идете в уборную -  визитная  карточка
"Иван Иванович Иксин, чиновник путей сообщения".  А  если  случайно  нет
карточки или войдете, не прочитав, - натыкаетесь на  идиллию.  В  первой
комнате, "дамской", - столовая, щи недоеденные на столе, в  углу  ягдаш,
сапоги, на умывальнике туалетное мыло. Дальше, на раковинах, доски, пок-
рытые книжками: библиотека. А на диване хозяин, чаще всего и не просыпа-
ющийся от ваших шагов.
   Комиссары крохотных станций о февральской революции сами толком ниче-
го не знали. Знали только одно, что они - комиссары, а были об'ездчиками
или сторожами.
   Мне пришлось ночевать на одной из глухих станций, Садахло, в сторожке
такого комиссара. Рядом со мною, в  огороженной  комнате  с  решетчатыми
окошками спал беглый убийца из Метехского замка (тифлисская тюрьма); ут-
ром его должны были с конвоем доставить обратно. Но  среди  ночи  к  нам
стали стучаться крестьяне грузинской деревушки. Они поймали двух  конок-
радов и приволокли их сюда, чтоб посечь  на  глазах  у  начальства.  При
тусклых красных фонарях, в черную южную ночь, на земле молодой республи-
ки, только что провозгласившей отмену смертной казни и телесных  наказа-
ний, они высекли двух дико кричавших  людей.  Их  крики  вызвали  другой
крик, ответный, - у проснувшегося метехского  убийцы.  Тогда  крестьяне,
узнав в чем дело, потребовали, чтоб сторожку отперли, вытащили метехско-
го убийцу, да зараз посекли и его тоже, чтоб не повадно было.
   - Это в порядке  вещей,  -  сказал  мне  на  следующий  день  местный
культуртрегер, помещик в чесучовом пиджаке и широкой  соломенной  шляпе.
Он стоял на гумне своей усадьбы, неподалеку  от  сторожки.  Вокруг  него
прыгали волкодавы, вертя жесткими, как канат, хвостами. А перед ним  мо-
лотили зерно и без конца кружились потные лошади, волоча за собою  доски
с сидящими на них для пущей тяжести татарчатами...
   Дальше, в Эривани и Александрополе, было и  вовсе  тихо.  Февральская
революция убрала начальство, развязала родной язык. Но не тронула ни бы-
та, ни сознанья. Политика обернулась в забаву, - так забавлялась  сонная
провинция на большевиков. Национальный большевик появился в Тифлисе и  в
Эривани. Он выступал изредка. Его слушали, как  слушают  футуристов.  Он
старался говорить газетно, и свои люди, патриархально, по восточному го-
ворившие ему "ты" (на армянском языке нет "вы"), считали его  сдуревшим,
но впрочем безвредным. В Тифлисе дело обстояло уже политичнее и  острее,
хотя и там политика ютилась в мансардах двух-трех  газеток,  заглушаемая
шумом шагов по Головинскому, плеском органной музыки из кафэ  и  пестрой
веселой толпою, единственной во всем мире по своей блестящей  и  певучей
беспечности тифлисской толпой.
   А народ, не взирая на бегство с обоих фронтов, все  еще  зазывался  в
мобилизационные части для защиты "святой революции" и Вовочек,  получив-
ших отсрочки.
 
   ГЛАВА IV.
 
   Топот копыт.
 
   Анна Ивановна благополучно вернулась в  Ростов.  На  звонок  отворила
племянница: Матреши уж час, как нет дома, ушла на собранье прислуги  го-
ворить о своих беспокойствах и выставлять свои требования.
   - Вот новости - требованья! Жрут, пьют, на всем готовом, их  одеваешь
- требованья!
   Анне Ивановне хочется всем рассказать, что говорят в Петербурге и  на
курортах, как поет Северянин о шампанской крови революции, как несомнен-
но документально доказано, что большевики брали немецкие деньги и теперь
их хотят отправить обратно, а немцы воспротивляются. Слышала  она  также
про странную книгу, ходившую в рукописи по рукам. В этой книге одна хро-
нология, числа и числа. Но хронологически точно  доказано,  что  еще  от
библейских времен  существовало  еврейское  общество,  поставившее  себе
целью забрать власть над миром. У него были отделения в Сирии и в  Маке-
донии и во всех городах. Оно собирает налоги со всех евреев, будто бы на
социализм. И хронологически точно показано, в котором году  должен  быть
избран на престол еврейский царь...
   Но Матреша не возвращается, приходится самой, не отдохнув  с  дороги,
готовить чай. Ноябрьские сумерки падают быстро, дворник  в  ведре  несет
уголь, - топить угловую и ванную. Анна  Ивановна  серебряными  ложечками
звякает в буфетной о новый сервиз, говоря с гувернанткой Тамары:
   - Главное же, Адельгейда Стефановна, не  мечтайте  о  Москве!  Москвы
нет, выбросьте это окончательно из головы. Я вам должна сказать, что ан-
тисемитизм некультурен и я всегда против того, чтоб  Тамара  в  гимназии
позволяла себе замечанья насчет евреек. Но все-таки мы не умнее  же  Шо-
пенгауэра или там Достоевского! Я говорила с профессорами.  Многие  дер-
жатся мненья, что есть что-то такое антипатичное, особенно знаете в мас-
се. Отдельные есть очень славные люди, например,  доктор  Геллер.  Но  в
Москве, в Москве все иллюзии падают, это что-то неописуемое. Черту осед-
лости сняли, и они, вы подумайте, не в Волоколамск, не в Вологду или ку-
да-нибудь в Вышний-Волочек, а непременно в Москву. На улицах, на трамва-
ях, в театрах, даже смешно сказать, на церковных  папертях  одни  евреи,
еврейки, евреи, говорят с акцентом и на каждом шагу вас в  Москве  оста-
навливают: как, пожалуйста, пройти на Кузнецкий мост?  Кузнецкого  моста
не знают! В Москве!
   - Merkwurdlg! - супит Адельгейда Стефановна выцветшие брови.  Руки  у
нее трясутся от старости, рассыпая сахарный песок. Уже на вазочки  выло-
жено абрикосовое варенье (варилось при помощи извести, по рецепту,  каж-
дый круглый абрикос лежит совершенно целый, просвечивая золотом и  стек-
ловидным сиропом). Из жестянок ссыпаны сухарики на сливочном масле с ва-
нилью. Электрический чайник кипит.
   Дамы давно уже приняли - каждая - чашку и не торопясь, медленно поку-
сывают сухарики, положив рядом с собой на столе черные шелковые сумочки,
различно расшитые бисеринками; из сумочек пахнет духами.
   Вдруг - переполох. Из коридора в столовую, стуча гвоздистыми башмака-
ми, вбегает Матреша, как была с улицы, в большом шерстяном платке,  лицо
круглое, оторопело-сияющее.
   - Что такое? В чем дело?
   - Сказывають, большевики идуть... Казаков семь тыщ и большевиков  че-
тыреста человек видима-невидима, с Балабаньевской рощи. Которые  на  ми-
тингу ходили, своими глазами видели, а на нашем доме, Анна Ивановна  ба-
рыня, пулемет поставють. Всех, говорять, которые к центре, тех  говорять
ближе к черте города из помещениев выселять будют...
   - Будют, будют, говори толком! Откуда ты взяла? Кто это тебе сказал!
   Дамы вскочили с места, обступили Матрешу.
   - Анна Ивановна, это же ужасно, если пулемет! У вас брат - член сове-
та депутатов, позвоните по телефону!
   - Да телефон, кажется, не работает...
   - Адельгейда Стефановна, Адельгейда Стефановна, позвоните  пожалуйста
Ивану Ивановичу по телефону... Thelephoniren Sie, bitte!
   - Ja aber der Thelephon ist verdorben!
   - Я побегу домой. Скажите, милая, на улицах не стреляют?
   - Что вы, Марья Семеновна, куда вы побежите в такую темноту.  Погоди-
те, допьем чай и выйдем вместе.
   - Какой тут чай? У меня квартира пустая,  на  английском  замке,  еще
обокрадут.
   - Ну, как хотите, если не боитесь.
   - Чего же бояться? Матреша может меня проводить.
   - Нет, Марья Семеновна, я Матрешу отпустить не могу, она должна  быть
дома, должна. Она слышала, знает, в чем дело, в случае, если придут,  вы
понимаете, она с ними об'яснится. Вот если хотите, попросите  Адельгейду
Стефановну.
   И после просьбы ветхая немка, трясущимися от старости руками, надева-
ет заштопанный во многих местах кавказский башлык и семенит  в  галошах,
заложенных бумажками, по мокрым плитам,  вослед  за  поспешающей  дамой,
провожая ее домой.
   Вечер сгустился в ночь, крупные капли шуршат по кое-где еще не  опав-
шей жесткой и шаршавой от старости листве,  прелым  пахнет  под  ногами.
Иван Иванович из клуба забегает к сестре.
   - Что же происходит? Ради Бога!
   - Пустяки. Опять большевистская авантюра. Им мало, видишь ли июльско-
го урока. Ходят слухи,