я корка из рук,
мутно перед глазами, тошно под  ложечкой,  острая  сосет  тоска,  словно
вгрызлась во внутренности волчица, - и закричать бы  от  тоски  на  весь
мир, закупоренный под колпаком духоты.
   - Ты чего?
   - Напиться пойду.
   Встал рабочий, пошел неверной походкой и вдруг побежал за  насыпь  из
бревен, где мальчишки устроили себе склад жестянок,  обрывков  каната  и
полусгнивших кадушек...
   Повыше, к Нахичевани, идут огороды. Здесь  кооператив  "Мысль  и  хо-
зяйство" устроил учительские трехаршинные грядки. Каждый арендовал  себе
несколько и работал с семейством. Математик Пузатиков в жаркое  утро,  с
женою и дочкой, здесь тоже копает картошку. Сапоги  математик  Пузатиков
пожалел, - снял их. Греют голую пятку теплые ломти земли. Лопата работа-
ла долго, с толстого педагога лил пот, на  лысине  выступавший  крупными
каплями; капли сливаясь бежали к глазницам и текли ручейками вдоль носа,
откуда и смахивались энергичною тряской на землю. Потом, оставив работу,
математик рыл картошку руками.
   После заката, с мешками на таре, везомой  прислугой,  шли  Пузатиковы
домой, шли и беседовали о вздорожаньи продуктов. Как  вдруг  у  педагога
внезапно сотряслись друг о дружку зубы, стукнувшие в ознобе и перекусив-
шие язык. В страхе он сел перед аптекой на тумбу.
   Раскаленная мостовая еще пышет зноем. Небо кажется затянутым пылью. С
тротуаров вечерний ветер сносил шумной стаей невыметенный сор, -  бумаж-
ки, мешочки, окурки. Испуганная жена математика побежала в аптеку. И уже
сипло стуча потертой резиной по камням, без рессор, похожая на свалочный
ящик, подъезжала к аптеке карета.
   А когда повезут вас в карете скорой помощи, что передумаете вы в  до-
роге? Сухо вам, сухо в горле и в мыслях. Жжет вас.  Нехорошо  сжавшемуся
от сухотного страха бедному сердцу. Что вы видели на земле, что знаете и
куда повезут напоследок тощие кони, которым на  уши  наденут  бахрому  и
пышные перья? Пыльно накроет балдахин колесницу.  Будут  кони  коситься,
шагом ступая, на колыханье траурных перьев. И не крикнет покойник, встав
со смертного ложа: други, сухо мне! Сухо, как ржавчина, шевелится  мысль
в пересохшем мозгу. Помогите! В юности я уповал  на  чистую  радость.  К
зрелым годам послужил похотливой  скверне.  Все  торопливей  жизнь,  все
пестрее дни, я растерял себя по мелочам, не нахожу, не помню.  Кто  сей,
кто был мной? Душно, сухотно, рассыпаюсь, соберите меня!
   Но разве есть на земле друг? Разве есть любовь?
   - Эй ты, придержи, куды едешь, видишь - дорога занята!
   Видит Пузатиков, математик, из окна остановившейся кареты, что  мимо,
по Софиевской улице, везут гробы на подводах. Много гробов,  по  десятку
на каждой, простые, из осиновых досок, некрашеные; дегтем проставлены на
них имена. За подводами провожатых не видно, а возница сильно пьян, кра-
сен лицом, со вздернутым носом, без памяти перебирает вожжами:
   - нно!
   не сладко ему везти такую поклажу.
 
   ГЛАВА XX.
 
   "Всевеселое Войско Донское".
 
   Приказ гарнизону Новочеркасска за  номером  восемьдесят  от  третьего
сентября, параграф второй.
 
   Из донесений коменданта усматриваю, что из числа офицеров, задержива-
емых в городе в нетрезвом виде, большинство приходится на  долю  находя-
щихся на излечении в лазаретах. Больные офицера в  лазаретах  пользуются
неограниченными отпусками во всякое время... Приказываю  прекратить  это
безобразие, а кого поймают в нетрезвом виде, - на фронт.
   Начальник гарнизона Новочеркасска Генерал-майор Родионов.
 
   Что за странности в нашем городе Новочеркасске? Город чистенький, че-
репичный. Смеются бульварчики, палисадники, ярко вычищенные главки собо-
ра. Столица Всевеликого Войска Донского, - магазины полны,  в  гимназиях
учатся, лихо гарцуют казаки перед дворцом атамана. А на стенах,  что  ни
день налепляют победоносную оперативную сводку.
   И все-таки, - что за странности в нашем городе Новочеркасске?  Словно
бой происходит не на полях, а на улицах, что ни  день  приводят  больных
офицеров в больницы с отпускными листами. Больницы особенные, - веселые,
беленькие; сестрицы в них, словно цветы на окошке,  день-денской  в  ряд
сидят на подоконниках в белых халатиках, загофрированные, улыбающиеся, с
глазами в глубоких синих кругах, как у фиалок над черными  чашечками,  -
должно быть от тяжкой работы. И губки припухли у сестриц, словно покуса-
ны комарами. На улицах непочтительны к бедным сестрицам прохожие, так  и
сторонятся, как от паршивой собаки. И говорят, будто беленькая  наколоч-
ка, красный крест на руке и пышная пелеринка  над  грудью  стали  модной
одеждой: по вечерам, когда над кино-театром завертится  колесо  электри-
ческих лампочек, появляются в этих наколках и пелеринках разные странные
женщины, привлеченные модой. - Видно в моде у нас милосердие, -  говорят
горожане.
   А странности в городе Новочеркасске такие: привезут, значит, офицеров
в палату, где сестрицы и медицинский персонал, в числе по военному  уве-
личенном,  их  встретят,  зарегистрируют  и  положат  на  койку.  А   он
глядь-поглядь уж вскочил, ногу в галифэ или бридж, похожий на юбку и за-
несенный к нам англичанами, да и был таков. Ищи, лови его!
   В Новочеркасске много улиц и много на улицах разных  дверей,  где  за
каждою можно найти биллиардную, ресторан и кофейню. Офицер, как  пришел,
сел и требует:
   - Эй, подать мне того-сего! Поворачивайся, я тебя!
   И подают половые, шуршащие, как  тараканы  подошвами  по  обшарканным
комнатам, все, что нужно.
   Офицер выпил раз и другой, он куражится, у офицера компания: всем из-
вестно, что доблестные защитники чести казачества от заразы  большевиков
и от жидо-масонов спасают Россию. Пей, герой,  заглушай  видение  пьяной
смерти в пустынных лагунах твоей затопленной памяти: нет там ни Бога, ни
чорта, ни завтра и ни вчера, а только сегодня. Зуд в зубах от  вина,  от
табаку, от дурного желудка, от чьих-то покусанных  комарами  и  на  лету
взятых в плен липких губок. Зуд на теле, под  чесучевым  бельем.  Гуляй,
герой, пока не свалишься, защищая честь родины, в сифилисе под забором.
   Однако открыты двери биллиардных и ресторанов не одним офицерам. Мно-
го есть именитых граждан с деньгами в кармане. Входит в двери сам  Исту-
канов, купец первой гильдии, богатейший мужчина. Он ведет с собой дамоч-
ку, не жену, а другую. Дамочка прыскает, как из пульверизатора, глазками
направо, налево; ножки идут заносясь одна на  другую,  словно  все  дело
дамской походки шагнуть правой на левое место, а левой направо. Перепле-
таются ножки, регулируемые всем телом и тою дамскою  частью,  что  соот-
ветствует хвосту канарейки. Легкое зрелище, головоломное.
   Сели напротив военной компании. Слово за слово. Дамский клювик в  рю-
мочку деликатно, по-птичьи. Истуканов же тянет,  как  подобает  мужчине.
Разгорячились, перемигиваются, офицер в компании тост произносит. Что-то
кому-то как-будто бы показалось (так  потом  вычитали  в  протоколе,  не
больше) -
   - бац! - стреляет герой, защитник отечества.
   Икнул Истуканов от страха. Полетели стаканы. Сдернута скатерть.
   - Мерзавец-авва-ва - я защитник!
   - Прохвост тыловой!
   - Бац!
   Ранили Истуканову ногу повыше колена. Нехорошее происшествие для  хо-
зяина биллиардной. Офицер и компания в комендатуре, власти заняты прото-
колом. И писарь, чей почерк похож на брызги  из-под  таратайки,  инвалид
германской войны, человек горячего духа, в сотый раз повторяет помощнику
коменданта:
   - Хушь бы выработали вы печатную форму на машинке, а не то ведь  руку
собьешь, отписывая одинокие вещи.
   А странности города Новочеркасска перебросились в самый Ростов. Стыд-
но сказать, угрожают они городскому трамваю.
   Кому мешает трамвай? Он ходит по рельсам. На  углах  останавливается,
совершая пищеваренье: выпустит лишнюю публику с верхней площадки и снова
наполнит утробу публикой с задней площадки. Дело простое, ясное. Так вот
нет же! Вскакивает офицер вопреки положенью через  переднюю,  прыгает  с
задней, разворачивая трамваю утробу.
   Этого мало. Едут в трамвае по собственной надобности рядовые  казаки.
Помнят они, если возрастом молоды, революцию и разные вольности; а  ста-
рики, поместясь на скамейке, с седыми бровями,  нависшими,  как  карнизы
над окнами, вспоминают походы. И офицер, входя, рукою в перчатке  тронул
фуражку. Не ответил казак, зажмурены у старика под седыми бровями глаза,
подремывает. Офицер толк в плечо старика:
   - Во фронт! Как смел, ррзавец! В комендатуру за неотдание чести!
   Разбуженный обозлился: молод больно кричать на седого, молоко не  об-
сохло. Так вот нет же, не отдам тебе чести, да и все. Притулился  казак,
будто снова заснул.
   Офицер останавливает трамвай. Офицер в возбужденьи требует ареста ка-
зака, то-и-дело выхватывая из кобуры нарядный револьвер. У офицера  дер-
гаются посинелые щеки: мы жизнь отдаем, а тут в тылу  расползается  злая
зараза, большевизм на каждом углу, в каждом солдате. Дерзкие, неучтивые,
непослушные, из-за угла предадут, подведут, чуть только дай  им  возмож-
ность, в спину нож всадят, - обезвреживайте их, ищите, уничтожайте!
   Дергается офицер от давящей душу  обиды.  Ходят  на  нем  галифэ  или
бридж, занесенный из Англии, прыгают губы от крика. Пожалейте его, дошел
человек до крайней минуты. Нет у него в душе ни бога, ни чорта, ни завт-
ра и ни вчера, укорачивается его сегодня, жалок он, загнанный в пустоту,
- и не на чем отдохнуть душе от судорожной краткосрочности.
   Всевеликое Войско обеспокоено истерикой офицеров. Есть у Войска  свой
соловей, сладкий Краснов, атаман. И Краснов увещает в газете:
   "Отдание воинской чести есть акт вежливости. Дети мои, сыновья тихого
Дона! Отдавайте честь молодые старым и старые молодым. За последнее вре-
мя участились случаи, когда офицеры в грубой форме наскакивают на старых
казаков. Не годится это, не хорошо, не в духе слова  Христова.  Помните,
все мы братья. А если тебе не отдали, ты возьми да и сам отдай!"
   Так учил Краснов, сладкогласый, красно говорящий. Читали его  приказы
в Ростове и Новочеркасске, хваля за  литературную  форму.  И  обыватели,
наглядевшись на новый порядок, покачивали головами, пустив крылатое сло-
во:
   - Какое там Всевеликое! -
   Всевеселое Войско Донское!
 
   ГЛАВА XXI.
 
   Верто-прахи.
 
   Завертелись дни и события. Большевики отступают. Юг России, организу-
ется в Юго-Восточный Союз. Дон, Терек, Кубань и Юго-Восток покумились, с
Украиной горячая дружба. А Украина толстеет: смотрит умильно на Крым,  и
Крым загляделся ей в рот, как галушка.
   В парадном мундире со всеми регалиями к пану гетману в Киев  приезжал
генерал Черячукин для вручения ясновельможному пану верительных  грамот.
Договор подписали, узы дружбы скрепили между Украиной и Доном и за завт-
раком обменялись речами. Низко кланялся генерал Черячукин от тихого  До-
на. Благодарствовал ясновельможный от самостийной Украйны. Пили оба  ма-
лороссийскую запеканку и, усы вытирая, осанились перед дулом  фотографи-
ческого аппарата.
   А на юге своим чередом, мобилизуя запечного  инвалида  и  ускоренного
гимназиста, себе на уме, возрастал и укреплялся Деникин. Росли по стенам
оперативные сводки. И думали обыватели, утомленные сводками: вот меняют-
ся времена! То политическая экономия да сходки, а то неэкономная полити-
ка да сводки. Экономничать, точно, у нас не умели: фронтов было от  пяти
до шести, что ни станица, то фронт. И с  каждого  -  сводка.  Потом  шли
сводки Добровольческой армии, потом Малороссии, Терека и кубанских отря-
дов. Каждый имел свой штаб. В штабе хлеба даром не кушали,  отрабатывали
на бумажках. Бумажки печатались, писаря наслаждались.
   И направо - налево говорили газеты о генерале Деникине, как о  спаси-
теле.
   Только в Новочеркасске, где выходила газета Всевеликого Войска  Донс-
кого, заговорили другое. В "Донских Ведомостях", за подписями  начальни-
ков появлялись приказы, возбуждавшие смуту. Обыватель читал, что "на на-
шей донской земле ходят отряды, провозглашающие разные вещи. Пусть знает
каждый донец, старый и молодой, что войсковое правительство тут  ни  при
чем и слагает с  себя  ответственность  за  политические  уклоны  Добро-
вольческой армии. Разделяя с нею главную цель, очищение земли русской от
мерзости большевизма, оно однако расходится с нею по многим вопросам".
   В Новочеркасске собрался парламент, - Большой Войсковой Круг. Сердит-
ся Круг, отмахиваясь от добровольцев, казачьею речью клеймит возвращенье
царизма. Мы ли, кричит, не терпели от царя и его прихлебателей,  нас  ли
они не обманывали, завлекая посулами и гоня воевать со студентами на пе-
рекрестках? Не от царя ли и стала срамною кличка "казак"?
   Сердится Круг, бородами мотают казаки, словно в рот им, против их во-
ли, напихали чего-то невкусного.
   А на юге, - знай себе мобилизуя запечного инвалида и ускоренного гим-
назиста и на казачий характер внимания не обращая, духом своим возрастал
и укреплялся Деникин.
   Пошло ходить по городам и местечкам призывное слово  "Единая  Недели-
мая, Великая Русь". Пошли ходить по родным и знакомым,  ища  квартиру  и
продовольствие, тучами понахлынувшие беженцы из Советской России.
   - У вас-то тут, милые вы мои, а у нас-то там, милые вы мои... - посы-
палось в каждом доме, как бисер.
   Со скорым поездом, окруженный семьей и друзьями, в английском пальто,
чисто выбритый, воротился Петр Петрович в особняк на  Пушкинской  улице.
Много было побито в особняке стекол и стульев, срезана кожа  с  диванов,
вывезены картины и книги. Но не пал духом Петр Петрович, получивший важ-
ный портфель у Деникина. Племянник, жена его, теща, кузен и старший при-
казчик - все получили места с хорошим казенным окладом.
   Не во сне и не в сказке воротилось двадцатое. Стали в  ряд,  одно  за
другим, министерства. По ступеням, рукою раскачивая на  ходу,  пробегают
чиновники. Даже угри на носу у них, отошедшие за революцию, -  восстано-
вились. Даже запах в углу, где на вешалке вешает сторож одежду, стал чи-
нуший, заедлый, такой, как при Гоголе в департаменте. И  появились  ста-
рушки с просьбой о пенсии.
   Много в больших городах живет различного люду. Каждый имеет родствен-
ников, а те роднятся с другими. Вместе с детьми, от жены берут  тестя  и
тещу; а через мужа к жене переходит свекр и свекровь. Каждого надо  уст-
роить, того на казенную службу, этому место, третьему то и другое,  чтоб
избавиться от военщины, четвертому, медику, вместо тифозного похлопотать
в хирургический лазарет из боязни заразы, - словом, дел на семь дней не-
дели. И выходит, что город опутывается, как телефонною  сетью,  незримою
нитью, именуемой "связью". Эта связь тоже позванивает куда нужно и когда
нужно. "Связь" плотно обтягивает учрежденье. Связи заняты тем, что гото-
вят людей еще задолго до того, как они пригодятся.  Так  и  сидели,  как
птицы у продавца на шесточках, приготовленные во благовременьи люди. Бы-
ло у них, как у других, две ноги, две руки, голова и все остальное.  По-
садить их - сядут. И рассаживали незримые связи постепенно во все  угол-
ки, куда требовался человек, в министерство, на кухню, при штабе, в  ла-
зарет, в канцелярию, в совет обороны, в милицию, в отдел пропаганды и  в
тыловые военные  части  -  крендельковых  людишек,  испеченных  домашнею
печью. Крендельковые люди, ручки, ножки держа наготове, фалдой взмахива-
ли, галифэ расправляли, торсом гнулись, куда надлежало, и  изящно  сади-
лись. А уж сядут - попробуйте снять их. Вся покрылась страна учреждения-
ми с крендельковым миндально-изюмистым людом.
   В министерствах запахло духами. Дамы, падкие на миндаль, стали  часто
пощипывать из крендельков министерских, - там заденут, тут ковырнут. На-
зывалось это влияньем. Анна Ивановна, Марья Семеновна  и  Анна  Петровна
открыли салоны.
   Хмурятся самостийники, поглядывая друг  на  друга.  Бородами  мотают,
как-будто им в рот напихали, против их воли, чего-то невкусного. Но уже,
прокатившись по югу и Юго-Восточный Союз усеяв воззваниями Единой и  Не-
делимой, без отдыху мобилизуя запечного инвалида и ускоренного гимназис-
та, целясь оком из-под опущенных век на учителей и учащихся, развернулся
Деникин.
   Он стоит ногами на крендельковых людишках, - нет их вернее для непод-
вижного дела, - и разворачивает на фронте отряды отчаянных,  поливая  их
хмелем. Пьют герои в тылу, на фронтовика напирая. Пьет фронтовик, иссох-
ший от ярости: один у него, потерявшего родину и сражающегося за  пустые
погоны, за ночевку в разграбленном доме с сестрицей на тюфяке,  за  сыпь
под чесучовой рубашкой, за бессмысленность выбора, за роковую  ошибку  в
важнейшую минуту столетья, - один завет: месть! Отомстить пьяно, удушли-
во, зубами, ногтями, заразой, бешеными зрачками, пулями, пушками, огнем,
ураганом перекипающей ненависти жиду, большевику, комиссару.  Впиваются,
как бешеные собаки, юнкера и казачьи офицера в попавших им пленных. Кожу
сдирают с живых, ошпаривают кипятком, колют острым кинжалом пупок не раз
и не два, десятки раз, наслаждаясь корчей живого. Потом под ногти вкола-
чивают дощечки и гвозди.
   Казак на фронтах Чирская - Пятиизбенская - Голубинская  обезумел.  За
прошедший здесь опустошительный натиск красных, недавно  разрушивший  им
дома и очаги, мстят казаки с лихвою. Своих же  из  сыновей-перебежчиков,
из малоземельных казаков полосуют в полоску: лентами режет их штык,  ру-
бит фаршем, клочья мяса с кожей и волосом прилипают на платье. Вой  сто-
ит, не человечий - звериный над казачьим становьем. И оперативная сводка
доносит: пленных нет, все перебиты.
   Вой доносится до городов, где пируют, валясь под  столы,  тыловые.  -
Слышали, - шопотом передают горожане, - посадили на кол комиссара, гово-
рят - корчился на колу, как червяк, сам себе  внутренности  разрывая,  а
конец, вогнанный в зад ему, был гвоздистый; и помер не сразу, а так  че-
рез сутки.
   Смутился Войсковой Круг. Дрогнуло либеральное сердце. И соловей Войс-
ка Донского, Краснов, красно говорящий, в приказе за N 938 воскликнул:
 
   Приказ о творимых жестокостях над советскими войсками в районе  фрон-
та.
   "... Дошли до меня со всех сторон слухи о творимых зверствах.  Вполне
понимая силу казачьего озлобления  в  разграбленных  советскими  бандами
местностях и еще раз отмечая единичные случаи жестокости с нашей  сторо-
ны, я все же приказываю раз-на-всегда бросить месть по адресу жалких лю-
дей, именуемых советскими войсками и представляющих из себя не что иное,
как громадное скопище Каинов и Иуд, ...возглавляемых евреем Подвойским".

   ---------------
 
   В Новочеркасске, столице Войска Донского, идут заседания Круга.
   Большой Круг бурлит политической нервною жизнью. Надо ему  управиться
с краем, пройтись по  браздам  управления  сохою  парламентской,  сгово-
риться, послушать правых и левых. Подсиживает атамана  Краснова  генерал
Богаевский; Большой Круг и сам не прочь подсидеть  атамана,  да  выгоден
сладкоголосый Единой и Неделимой, берегут его.
   И что же делать другого Большому Кругу, когда в  Ростове  и  Новочер-
касске, за дамскими плечиками, что клопов за обоями, понасело  их  види-
мо-невидимо, вертопрахов миндальных, не подвижников, но  зато  неподвиж-
ных, -
   что же делать Большому Кругу, как не вертеться в вермишели  вопросов,
не слишком горячих? Например, в вопросе о прахе.
   Да, спасая тыловых вертопрахов, множатся у Войска Донского прахи  ге-
роев. Куда девать их? Край привык к годовщинам, к  орденам,  к  славному
имени на могильной плите, на знамени полковом, одним словом  к  истории.
Исторический прах не должен погибнуть бесследно.
   Жарко спорят на заседании Большого Круга. Разбирают проект по  увеко-
вечению павших.
   - В списке прахов нет Чернецова,  первого  партизана,  полковника!  -
надрываются с места. Зал гудит. И  взволнован  докладчик  безвыходностью
положенья:
   - Поймите же, за полгода Дон обогатился бесчисленными героями, с