будто опять  выступили,  изнасиловали  целый  ба-
тальон...
   - Что ты, как батальон?
   - Ну да, женский, который у Зимнего дворца. Потом Зимний дворец разг-
рабили до чиста, сняли гобелены и нашили себе портянок. А у нас в Совете
большевики радуются: "поддержим питерских товарищей"...
   - Господи, да что же это такое?
   - Не волнуйся, казаки близко, у нас не допустят.
   Ночь снова разжижилась в ясный сухой день,  ветреный  и  холодный.  И
глядят, глядят из окон недоуменные очи, одни с испугом, другие с  вопро-
сом, с надеждой; люди притихли, опали, как тесто на  остуделых  дрожжах,
с'ежились, сковались волненьем.
   К полудню по площади, мимо собора, промчались казаки,  пригнувшись  к
седлам, с винтовками за плечами, процокали конские копыта по камням, ос-
туженным и уже высохшим от вчерашнего дождика, уже  опыленным.  За  ними
помчался ветер, крутя осенние рыжие,  черные,  красные  листья,  вздымая
осеннюю жесткую, крупную пыль. Вслед за ветром прокаркали галки, переле-
тая по телеграфным столбам и полуголым деревьям.
   - С 12-ой линии выселить всех вплоть до двадцатой и двадцать  четвер-
той, очистить Соборную.
   Кто-то издал приказ, кто-то разнес его по обитателям, и все, кому на-
до было узнать, узнали. Новые беженцы, новые волны  людей  с  подушками,
тачками, курами в клетках, визжащими поросятами, влекомыми веревочкой за
ногу и упирающимися в ноги бегущих. Шубы, шапки, шинели, поддевки,  кар-
тузники, шляпники, папашники с дамскими шляпками  и  платочками  и  даже
простоволосыми перемешались.
   - Вот дожили! То, было, принимали беженцев с западного  и  восточного
фронтов, и расселяли их в домах, что похуже, по двенадцати  душ  в  одну
комнату, да с города получали на ремонт, а теперь и  сами,  здорово  жи-
вешь, побежали.
   - И еще побежишь! Нынче с юга на север, а завтра с севера к  югу,  по
компасу...
   - Нашли время для шуток!
   На площади, против собора, стоит особняк с пятью окнами на  Соборную,
в два этажа. Наверху контора нотариуса, и внизу до четырех  открыто  па-
радное, впуская клиентов и холод. Туда, ступая где вовсе уже  сухо,  без
сырости, отстающими от сапогов подошвами и прячась в приподнятый  ворот-
ник коричневого с обнажившейся ниткой на  засаленных  перегибах  пальто,
шел Яков Львович.
   Надо было стучать, - контора закрыта по случаю политических  осложне-
ний. На стук открыла веснушчатая гимназистка с короткими волосами, как у
мальчика:
   - Яков Львович! - И вверх по лестнице: - Мамочка, Яков  Львович  при-
шел!
   Наверху, рядом с приемной и комнатами для клерков, где чинно, в  фут-
лярах стоят ремингтоны и ундервуды, а по  стенам  светло-желтого  дерева
высокие шкафчики с ящиками по алфавиту, - была еще одна полутемная  ком-
ната, где жила переписчица, вдова, с двумя дочерьми-гимназистками,  бли-
зорукая и с ревматизмом суставов. Там на полу помещалось три тюфяка,  на
столе же на керосинке подогревался  вчерашний  суп.  Вдова  обрадовалась
Якову Львовичу, налила ему супу:
   - Садитесь, расскажите, что такое творится по улицам?
   - Вам бы тоже не мешало куда-нибудь с Лилей и Кусей побезопасней. Шли
бы сегодня к нам.
   - Ни за что! - вскрикнули Лиля и Куся.
   Они поглядели разом на площадь, - там пробегали новые толпы беженцев,
спотыкаясь о застревающих между ногами, влекомых веревочкой за ногу, по-
росят. Лиля и Куся любили события. Они были крайними левыми  и,  если  б
позволила мама, пошли бы хоть в красногвардейцы!
   С керосинки снята кастрюля. На ней теперь чайник, эмалированный, ско-
ро уже закипит. Вдова расставила чашки, Лиле и Кусе их собственные, Яко-
ву Львовичу свою кружку, а себе посудинку Чичкина от простокваши, -  ча-
шек гостям не хватало. В жестянке вареный коричневый сахар,  порубленный
на  кусочки,  -  конфеты  домашнего  приготовленья,  называемые   вдовой
"крем-брюле".
   Совсем было принялись за чай. В окна видно, что площадь вдруг опусте-
ла. Откуда-то из-за угла, дробно стуча сапогами, прошел отряд  желто-се-
рых шинелей и остановился, совещаясь. Лиля и Куся глядели во  все  глаза
шинели взглянули в их сторону, разделились на группы и один  за  другим,
молчаливо стуча каблуками по камням, подкидывая на плечи винтовки, пере-
секли площадь.
   - Мамочка, стучат!
   Вдова идет отворять, сопровождаемая Яковом Львовичем. Лиля и Куся  за
нею. Сняли засов и цепочку:
   - Кто там?
   В переднюю один за другим молчаливо вошло несколько  вооруженных.  Не
отвечая вдове, поднимаются по лестнице. Двое остались  внизу,  -  сторо-
жить.
   Наверху остановились:
   - Оружие есть? Не прячете ли офицеров и казаков?
   - Оружия нет, и никого не  прячем.  Вот  единственный  мужчина,  Яков
Львович, в гости пришел.
   - Покажите документы.
   Яков Львович достал из внутреннего кармана свой паспорт грязного вида
"магистр историко-философских наук, Яков Львович Мовшензон".  Прочитали,
вернули.
   - Что там наверху?
   Не дожидаясь ответа, один из пришедших по лесенке стал взбираться на-
верх, в открытую чердачную дырку. Там шарахнулись голуби.
   - Кто там?
   - Голуби, товарищ.
   Лиля и Куся отвечают на перегонки. Смотрят глазами, как пиявками, не-
отрывно в лица пришедших. Они все из рабочих, лет по семнадцати, по  во-
семнадцати, винтовки надели, должно-быть, впервые, лица  юные,  суровые,
строже, чем надобно. Многим из них суждено  было  быть  через  несколько
дней зарубленными в Балабановской роще казаками.
   - Город в наших руках, товарищ? - выпалила вдруг  Куся,  не  удержав-
шись.
   - Чего выскакиваешь? - шепчет ей Лиля.
   - Город в руках Совета, - отвечает безусый, - предполагается на завт-
ра выступленье. Вы соберитесь отсюда, тут  будут  обстреливать.  Дом  мы
займем под пулеметную команду...
   - А нельзя ли тоже остаться?
   - Что ж, - можно; только при каждом выстреле надо ложиться на пол.
   - Лиля, Куся, вы с ума посходили, - вырвалось у мамы, - мы соберемся,
товарищи, только уж вы тут не дайте вещей разорять.
   - Не тронем, не беспокойтесь!
   Спустя четверть часа вдова с базарной корзинкой, Лиля и Куся с подуш-
ками, а Яков Львович с ручным чемоданом пробегают  по  темной  безлюдной
площади, торопясь в ту же сторону, куда проструились давеча  беженцы.  В
дороге убеждает их Яков Львович итти прямо к нему, но вдова беспокоится,
слишком далеко. Им тут по пути у богатого родственника, домовладельца, -
ближе к вещам и квартире.
   Вечером нет электричества. Улицы черны. Безмолвные притушенные  кине-
матографы, больницы, театры, только аптекарь в белом переднике, как ни в
чем не бывало, стоит над весами и банками, приготовляя лекарства.
   В доме богатого родственника заняты залы, ванная, девичья,  бельевая,
буфетная и летняя кухня. Беженцы, знакомые и чужие,  заполнили  комнаты,
наскоро перекусывают из корзинок захваченной от обеда стряпней и,  гото-
вясь к ночевке, вынимают платки и подушки.
   Родственник, старообрядец с серебряными очками на носу, в мягких, ши-
тых руками домашних, шлепанцах, ходит по дому и всякому  соболезнует  от
сердца. Жена и свояченицы угощают вдову с гимназистками  сытным  ужином.
Хорошие люди, а все-таки с ними не близко.
   - Я говорил, что этим кончится. Бескровных  революций  не  бывает,  -
шамкает старообрядец, - погодите, еще не то увидим. Жид сядет  на  прес-
тол.
   - Оставьте пожалуйста! - вспыхивает учитель гимназии, - евреи тут  не
при чем. Если б не разогнали Учредительное Собрание, не загубили  святое
дело революции...
   - Это и есть революция! - не выдерживает Куся.
   - Молчи, пожалуйста, - говорит ей тетка.
   - Если б не дали беспрепятственно вести безумную  крайнюю  проповедь,
республиканский строй в России окреп бы и привился. Мы видим примеры  из
истории... - разговор переходит на примеры.
   Керосиновая лампа мигает, свет ущербляется. Далеко откуда-то  с  Дона
внезапно слышен шум от снаряда, - гулкий и широко раскатывающийся.
   - Тушите свет! Спать ложитесь!
   И разно думающие, разно чувствующие люди склоняются, - каждый на при-
готовленный сверток.
 
   ГЛАВА V.
 
   Пули поют.
 
   Как они поют в воздухе, как они часто  стрекочут,  словно  горох,  по
мостовой, по стеклу, отскакивая и вонзаясь, как стонет в воздухе  ззз  -
стезя от зловещего их полета, об этом знают не только солдаты в  окопах,
об этом знают и горожане в подвалах.
   Но чего не знают солдаты, это нежности к пулям в подростках, не убеж-
денных примерами из истории. Целый день идет перестрелка по главной ули-
це, целый день верещит, словно ярмарочная сутолока, пулемет  с  высокого
дома на площади, не попадая. Сыплются пули о стены, залетают  в  районы,
где прячутся беженцы, входят в стекло и расплющиваются в подоконнике.
   - Пулька, смотри, опять пулька! - кричит Куся, подбирая теплую  штуч-
ку, - спрячу на память, подарю Якову Львовичу!..
   - Прочь от окон! - раздраженно кричит старообрядец, - чему радуетесь?
Людей бьют, а вы рады, как собачата.
   Лиля и Куся радуются. Они не слушают старших. В  полдень,  когда  пе-
рестрелка утихла, Куся глядит из полуоткрытых ворот, где домовая  охрана
поставила семинариста с армянским, несвоевременно густо обросшим  лицом.
стоять три часа, сжимая ружье монте-кристо, - глядит на торопливо  бегу-
щих серых солдат и кричит им вдогонку:
   - Товарищи, как дела?
   Забегает красногвардеец напиться. От него Куся знает все новости. Ка-
заки идут от Черкасска, а им будет с севера тоже подмога. Иначе - не вы-
держать, казаков численно больше.
   - Держитесь, - шепчет им Куся, впиваясь в них  пиявками,  пьяными  от
революции глазами...
   С Дона на барже поставили пушку большевики-моряки, навели и обстрели-
вают. Ухнул первый снаряд, вышел новый приказ, - от кого, неизвестно:
   С линий первой и по одиннадцатую, с улиц Степной, Луговой,  Береговой
и Колодезной всем перебираться повыше, к собору и прятаться там по  под-
валам.
   Под пулями обезумевшие толпы новых беженцев ринулись  на  исходе  дня
расквартировываться повыше, и снова кудахтают оторопелые курицы и  прон-
зительным, острым как уксус, визжаньем сопротивляются поросята сжимающей
их за ногу и куда-то волочащей веревке. Подвалы переполнены,  хозяев  не
спрашивают, лезут, где есть калитка, а заперта - стучат остервенело, пу-
гая домовую охрану:
   - Пустите, взломаем, пустите!
   Но вот расселились по новым местам. Верхние этажи  опустели.  Снаружи
захлопнуты и спущены жалюзи, внутри окна заставлены ставнями, свету ник-
то не зажигает. В подвалах, в повалку, дыша друг на друга учащенным  ды-
ханьем, прячутся люди, ругаются, молятся богу, советуют друг другу успо-
коиться и не волноваться. Но дети... прыскают. Их одернут, они замолкнут
и - расхохочутся. Им не смешно, - им до судорог  весело  пьяной  радости
революции; им бы хотелось повыбежать, быть  лазутчиками,  барабанщиками,
сыпать пули, носить патронташи, выслеживать казаков, пробираться  сквозь
цепь и торопить подкрепленье... Другие мечтают побить большевиков и про-
гарцовать вместе с казаками, на казачьих лошадках важною рысью вдоль  по
Садовой, ко дворцу атамана...
   И со Степной, где живет Яков Львович,  дошли  вести:  там  разорвался
снаряд, кого-то убило. Скоро пришла еще одна  весть:  убило  мать  Якова
Львовича. Плакала в этот вечер вдова и не удержалась, сказала Кусе:
   - Вот видишь, а тебе бы все радоваться.
   Но и Кусе не пришлось больше радоваться.
   К вечеру пули усилились, сыпались, словно горох,  а  над  ними  стоял
непрекращающийся гул от разрыва снарядов: бум, бум, бум... Беженцы заты-
кали уши руками, держали детей на коленях, ни глотка не могли проглотить
от тошного страха кто за себя, кто за близкого, кто за имущество. Но  на
утро вдруг стало тихо, как после землетрясенья.
   В ворота спокойно вошла молочница, баба Лукерья, с  ведром  молока  и
степенно сказала домовой охране, - студенту, стоявшему за учредилку:
   - Большаков-то выкурили. Чисто.
   Вышли еще не веря и протирая глаза отсидевшиеся из подвалов, покупали
бутылками молоко и расспрашивали подробности. В открытые ворота уже вид-
но было, как проскакало с десяток казаков  по  улице,  мрачно  обмеривая
обывателей взглядами.
   Начались обыски по квартирам. Искали рабочих, оружие,  красногвардей-
цев. Брали же деньги, вино, кто и шубу снимал или брюки с вешалки, - что
поближе висело. Обыватели кланялись, клялись, что и  не  думали,  чисты,
как перед богом.
   На площади перед собором - казачья стоянка. Фыркают лошади,  приподы-
мая хвосты и наваливая груды навоза, переступают  копытами  с  места  на
место. Седла с навьюченным фуражом им нагрели вспотевшие спины. Винтовки
перевязаны в кучку, штыками кверху, и, прислонены к  ограде  собора.  На
самой паперти развели костер, кипятят свои чайники, охлаждаемые ветром и
снегом. Снег падает легкий и мелкий; влетает пыльцою в рот при  разгово-
ре, а под ногами не набирается вовсе.
   В городе вышли газеты. Город стал - город казачий. Казаки  приказыва-
ют, казаки хозяйничают, и городская дума с достоинством выступила:  "Так
же нельзя. Мы очень рады казакам, мы очень им благодарны  за  доблестное
очищенье, но город - он город свой собственный, а не казачий.  В  городе
есть думские гласные, есть, наконец, члены управы,  письмоводители,  го-
родской голова, и что же им делать?".
   Но казаки не слушают, каждый казачествует, как ему любо, ссылаясь  на
атамана, властителя края: быть теперь Дону под атаманом!
   А газеты пишут про историю, этнографию, биографию, фольклор и мифоло-
гию казачества, делают ссылки и справки, очень захваливают и надеются на
преуспеяние края. Брошена журналистами и крылатая мысль о Вандее.
   Между тем на Степной, со стороны последней, 32-ой линии, видели люди:
   Гнали казаки перед собою рабочих. Рабочие были обезоружены, в  разод-
ранных шапках и шубах, с них поснимали, что было получше. Когда останав-
ливались, били прикладами в спину. Их загоняли в Балабановскую рощу. Там
издевались: закручивали, как канаты, им руки друг с дружкой, выворачива-
ли суставы, перешибали коленные чашечки, резали уши. Стреляли по ним на-
последок и, говорят, было трупов нагромождено с целую гору. Снег  вокруг
стаял, собаки ходили к Балабановской роще и выли.
 
   ГЛАВА VI.
 
   "Право-порядок".
 
   У Якова Львовича в домике только три комнаты. Каждая напоминает  дру-
гую. Кровати вдоль стен, по четыре подушки на каждой, ломберный столик в
углу, под иконой; на нем полотенце, расшитое крестиками, красным  и  си-
ним, а на полотенце высокая, на подставке, лампадка; рядом  коробочка  с
поплавками, бутылка с деревянным маслом и щипчики. Но Василисы Игнатьев-
ны нет, и не заправляются больше лампадки. Стулья дубовые, старинной ра-
боты, с клопиными гнездами в щелях за спинками. Обои набухли и тоже усе-
яны точками, - в них ходят, должно быть, клопиные полчища, шпаримые  ке-
росином по пятницам, перед баней. На  этажерках  оставшиеся  от  продажи
книги фармацевтические и философские, в них никогда не заглядывала Васи-
лиса Игнатьевна. Зато на комоде хранятся  облапленные  детскими  липкими
лапками книжки Золотой Библиотечки, когда-то подаренные мальчику Яше. Их
Василиса Игнатьевна берегла и соседкам хвалилась, что передаст их теперь
только внуку, а чужим - ни за что. "Макс и Мориц или похождения двух ша-
лунов" ценились особенно.
   Все это стало пылиться с тех  пор,  как  снесли  Василису  Игнатьевну
сперва в больницу с прободенным осколком гранаты кишечником, а  потом  и
на кладбище. Яков Львович остался один. Про жильца ни соседи  не  знали,
ни он никому из соседей ни слова.
   Жилец, товарищ Васильев, жил в третьей комнате, а с  победой  казаков
перебрался в чуланчик, где у Василисы Игнатьевны раньше висели  перец  и
красные луковицы на бечевке и сушилось белье. Сюда носил ему Яков  Льво-
вич хлеб, огурцы и табак, да газеты.
   Товарищ Васильев просил все газеты, какие выходили по области, попро-
сил он и карту, которую изучал, посыпая пеплом с  цыгарки,  днем  у  ма-
ленького окошка на столе, а вечером на полу при свете огарка.
   К Якову Львовичу заходили уже из участка справляться: кто у него  жил
и не живет ли еще. Яков Львович ответил, что жил электро-монтер и переб-
рался на службу в Ростов или в Новочеркасск, сам не знает.
   - Я вам говорю, со стороны Таганрога идет огромное  подкрепление  на-
шим! - утверждал товарищ Васильев, протыкая кружок на  карте  обкусанной
спичкой и указывая направление порыжелым ногтем на протабаченном пальце:
- мы в начале гражданской войны; октябрьский переворот прошел повсемест-
но. Нет логики в том, чтоб на Дону удержалось казачество.
   - Послушайте, - отвечал Яков Львович, - на кого же нам  надеяться?  В
городе ничтожный процент сочувствующих, и разгромлены, перебиты,  разог-
наны лучшие силы рабочих. А вне города - это Вандея.
   - Бросьте! Мы надеемся только на логику. События идут своим ходом,  и
нет логики в том, чтоб их тормозили. Нельзя удержать  ребенка  во  чреве
матери после положенного  природой,  -  хотя  б  ей  родить  вне  всяких
культурных и прочих условий, на извозчике или в степи.
   Товарищ Васильев почти убеждал Якова Львовича. И  он  надевал  старую
фетровую шляпу с прощипанными краями, плотней поднимал воротник пальто и
уходил побродить по городу, приглядеться к тому, что наделал наступивший
декабрь с людьми и политикой.
   На улицах мокро и липло, снег бьет отсыревшими  хлопьями.  Фонари  не
горят - забастовка. Не дзенькает, покачиваясь  и  проходя  своим  ходом,
трамвай. Гимназисты собрались перед бильярдной грека Маврокалиди,  заде-
вают прохожих, высвистывают "Боже, царя храни", - это из записавшихся  в
добровольческую дружину. Им выдали на руки жалованье - вперед. Они ходят
по разным кофейням и бильярдным; у некоторых ружье, у других револьверы.
   Марья Семеновна получила из Новочеркасской гимназии торопливое письмо
от сына и плакала, показывая родным и знакомым:  подумайте,  начальница,
не спросясь у родителей, записала его в добровольческую дружину! Как она
смеет, ему бы кончать, а тут еще не окрепший, не  выросший,  шестнадцати
лет и с распухшими гландами, погонят на холод, он и стрелять не умеет!
   - Хороша добровольческая!  -  удивляются  гости,  -  вот  так  добро-
вольно...
   Другие советуют им быть потише: в соседней комнате разместились каза-
ки. Хорунжий любит подслушивать, чуть-что - придирается, может  устроить
огромные неприятности. И Марья Семеновна умолкает со вздохом.
   Казаки стоят у нее две недели, стоят и у Анны Ивановны, и у Анны Пет-
ровны, у доктора Геллера тоже; их кормят за милую душу, для них  достают
старейшие вина из погреба, предназначавшиеся для болезней желудка у  са-
мых почтенных членов семьи, - дедушки, бабушки и двоюродной тетки, соби-
равшейся написать завещание.
   Вдова с Лилей и Кусей опять перебралась к себе, в комнату рядом с по-
мещениями для клерков, ундервудов и ремингтонов. Яков  Львович  зашел  к
ней и застал Кусю в слезах, жестоко избитую, с разорванным черным перед-
ником на гимназическом платье.
   - Вот неугодно ли полюбоваться? В гимназии разукрасили.
   - Как это могло случиться?
   - Очень просто: сцепилась с буржуйкой, - в сердцах отвечает вдова,  -
чего ради теперь вылезать? Делу не поможешь, а себе наживешь одни непри-
ятности. Из гимназии выгонят.
   - Пусть-ка попробуют! - сжимается Куся, - это я ее выгоню, вот подож-
ди! У ней брат во время войны с немцами сидел, как ни в чем не бывало  и
пиры задавал, - они взятками откупались, я знаю, она  сама  говорила!  А
сейчас вдруг об'явился - казачий офицер. Это он-то казачий офицер! Пони-
маешь, записался в казачье сословие, чтоб воевать с большевиками.
   - А тебе какое дело?
   - Противно! Русский! Фу, хуже русского гадины нет! Я ей сказала,  что
я стыжусь, что я русская! Пусть не смеют тогда  говорить  об  отечестве,
патриотизме, национализме друг с дружкой, а пусть говорят о своих  капи-
талах, поместьях, бриллиантах и фабриках!
   - Браво, Куся, - сказал Яков Львович и в