кратчайшая линия меж  двумя
точками - это прямая. Дом Степаниды Орловой - это есть ее собственность.
И кто умер - того отпевают.
   Но в учительской комнате третьей гимназии, где учились Куся  и  Лиля,
давно уже дразнили коллеги Пузатикова, математика, что Эвклид  провалил-
ся. А в городе вышли "Известия" со стихами и прозой, шрифтом прежней га-
зеты, размером ее и на той же бумаге, с приказами о домах, в том числе и
о доме Орловой: он, как и прочие, муниципализовался и квартирантам  вно-
сить надлежало квартирную плату не Степаниде Орловой, а городу. И, нако-
нец, по Садовой и по Соборной прошли, чередуя усталые  плечи  под  злыми
углами гробов, люди в красноармейских шинелях; они  хоронили  покойника,
не отпевая.
   И пошли по городу слухи: все теперь будет по-новому. Опись людей  для
начала, кто, откуда, какого занятья, имеет ли капитал и семейство; потом
опись женщин, замужних и незамужних; первых оставить на месте впредь  до
распоряженья, а незамужних приписать к одиноким мужчинам  с  гражданской
целью: издан приказ о введении гражданского брака! Холостяки ужасались.
   Появились мальчишки с ведрами и  кистями,  а  под  мышкой  с  пачками
об'явлений. Красными от мороза руками они макали кисти в  ведра,  мазали
стены, заборы, высокие круглые тумбы, перепрыгивали с  ноги  на  ногу  и
сдували с кончика носа холодную каплю, за неимением  носового  платка  и
обремененностью пальцев; и на стены, заборы, высокие круглые тумбы  нак-
леивали постановленья. Каждое было за номером, с двумя подписями. Поста-
новлений в день выходило по нескольку.
   С сумерек и до утра, не потухая, горела зеленая лампа во втором этаже
дома с колонками, где помещался тов. Васильев. Сам он  вечером  и  среди
ночи принимал по делам, но говорил только шопотом,  указывая  на  горло:
простуда. Когда не было посетителей, шагал взад и вперед, временами ссы-
пая табак из жестянки на смятую бумажонку и сворачивая папироску. Шагая,
диктовал сиплым шопотом, часто дышал; продиктованное - перечитывал.
   Фронт передвигался. Войска уходили. Людей не  хватало.  Постановления
не исполнялись.
   В "Известьях", - так думали обыватели, - сидел упразднитель. Хватался
за все: нынче одно упразднит, а завтра другое. Добрались до  орфографии,
до средней школы, до университета, из банка забрали наличность,  богачей
обложили большими налогами. Какие-то люди убили профессора Колли.
   А упразднитель хватался опять за  одно,  за  другое.  Упразднена  уже
собственность, право иметь больше столька-то денег наличными,  сословный
суд, прокуроры, сословье присяжных поверенных. Один за  другим  взрыхля-
лись лопатой пласты и выбрасывались. Людей не хватало. Упразднитель  пи-
сал на бумажках с печатями: вызвать икса такого-то, вызвать игрека-иксо-
вича, вызвать граждан таких-то. Именитые адвокаты, член суда и нотариус,
пофыркивая, пришли по бумажке. Упразднитель просил их взять на себя  ре-
форму гражданского суда по новым советским законам.  Именитые  граждане,
пофыркивая, отказались.
   В газетах уж реяли ястребы, - темные слухи и  телеграммы  о  близости
падали, новой войны: немцы давили на русских. Был подписан мир в Бресте,
а немцы, под предлогом очистки и определения границ,  наступали,  -  уже
подходили к Одессе. С Украйны шли гайдамаки, под Новочеркасском  зашеве-
лились казаки.
   Нежданно-негаданно  вдруг  разразилась  пальба.  Анархисты-коммунисты
восстали. Обстреляли штаб, убили и ранили многих, завладели двумя  дома-
ми, а после были разбиты. Потом, успокоившись, отпечатали  номер  газеты
"Черное Знамя" со стихами Дмитрия Цензора и об'явленьем курсивом на пер-
вой странице о  том,  что  труд  сотрудников  будет  непременно  оплачи-
ваться...
   - Наша беда не в том, что мы имеем военные задачи;  наступать  всякий
может. Беда наша в том, что мы наступаем, реорганизуя. Мы должны перест-
раивать на скорую руку, без людей, с мошенниками и саботажниками, на за-
воеванном месте, на клочке, который, может быть,  завтра  от  нас  будет
вырван!
   Так признался усталый Васильев Якову Львовичу поздно  вечером,  когда
тот забрел на зеленую лампу.
   Суета перестройки вершилась при тайном злорадстве одних и  при  явной
поживе других.
   Ветер февральский рвет, посыпая  снежком,  постановленье  на  круглом
столбе: Реформа нотариата. В домике с ундервудами  и  ремингтонами,  где
жила переписчица, шумно. Нотариат упразднен,  вместо  него  нотариальные
камеры, где будут записывать браки, рождения и смерти. Старый  нотариус,
покачав бородой на машины и вешалки, вышел; его уже не  пустят  обратно.
Машины и вешалки взяты по описи в камеры младшими клерками. Младший  по-
мощник нотариуса, с кожурой от подсолнухов между гнилыми зубами, по  фа-
милии Пальчик, стал товарищем Пальчиком. С'ездил в ревком, утвердился  и
занят реформой. Товарищу Пальчику много работы: составить подробную сме-
ту. Товарищем Пальчиком разграфлена уж бумага на столбцы  и  колонки,  и
обозначено, кто какой получает оклад от правительства, -  первым  долгом
он сам, как заведующий; вторым долгом он лично,  как  стряпчий,  третьим
долгом он же сверхштатно, как представитель от  камеры,  на  раз'езды  и
прочие нужды. Дальше идут, понижаясь, по порядку все клерки, вдова-пере-
писчица и сторожиха. Товарищу Пальчику понадобился кабинет, и  вдове-пе-
реписчице велено в двадцать четыре часа переселиться, куда пожелает.
   Вздыхая, связала вдова три узла и на казенной подводе перевезла их  в
подвальчик, снятый в трех'этажном дворце Степаниды Орловой.
   В Ростове при чем-то совсем постороннем двумя-тремя юношами  соргани-
зован комитет по охране искусства. Бумажки с печатями на осмотр, на  ре-
визию, на реквизицию посыпались из канцелярии. Опустевшие особняки снова
ожили. В них захаживают, поворачивая книги, вазы, картины, собрания фар-
фора, заглядывая им сбоку, сзади и наизнанку, определяют,  классифициру-
ют, вспоминая уроки истории по древней Греции  и  каталоги  Третьяковки.
Собрано все на подводы, подводы поехали, но по дороге исчезло  не  мало.
Ругался военный начальник, требовал об'яснения, ему об'ясняли, показывая
ордера. Ордера были в порядке с печатью за отношением. Были они  внесены
под номерами и в получении их расписались. Но вещи исчезли.
   - Все это мелочи и чепуха! - горячилась фигурка в коричневом платье с
коротенькими волосами. Бледное личико с веснушками возле носа сияло. Это
Кусе рассказывал Яков Львович, что в городе бестолочь, что  так  нельзя,
что это выходит не большевизм, а юмористика, и Куся ему возражала с  го-
рячностью:
   - Все это мелочи и чепуха! Надо ведь с чего-нибудь начать, а они  от-
кудова знают, с чего? Пускай себе хоть кверху ногами. Эка беда,  две-три
чашки покрали с подводы. Вы лучше подумайте, ведь они помогают  сдвинуть
с места весь мир, может сами не знают, а помогают!
   Куся пришла к Якову Львовичу не для бесед, а по  делу.  Она  принесла
приглашение от комиссара финансов и наробраза, товарища Дунаевского,  на
заседание. Приглашены представители музыки, живописи и литературы.  Куся
- от комитета учащихся. Надо сорганизовываться, и наконец-то  для  Якова
Львовича будет работа.
   Тихи улицы в сумерках, покуда пешечком пробираются Куся и Яков  Льво-
вич из Нахичевани в Ростов. Последние дни марта,  а  ударил  мороз.  Так
скрепил, так стянул, что дыхание виснет на  маленьких  усиках  Куси  со-
сульками, а у Якова Львовича застревает в ноздрях колючею льдинкой.
   Одинокий фонарь от мороза - в  тумане.  От  прохожих  летят  облачка,
словно все закурили. И клубисто дышит трамвай, как животное, стоящий  на
запасном пути с печуркой внутри  для  кондукторов  и  метельщиков,  чтоб
отогревались до смены.
   А по дороге в Ростов, подняв голову, смотрит Яков Львович на окошко с
зеленою лампой. Там, сжав зубами потухшую папиросу  и  обмотав  гарусным
шарфиком больное горло, все ходит и ходит товарищ Васильев. Он не дикту-
ет. Между бровями тяжелая складка. Доктор сказал ему утром, что  у  него
не простуда, и не ларингит, а горловая чахотка в  последней  стадии.  Но
товарищ Васильев думает не о том. Он думает о  наступлении  немцев  и  о
восстании казаков под Новочеркасском.
   ГЛАВА X.
 
   ... Да не сшито.
 
   В особняке, на Пушкинской улице, жил-был некогда Петр Петрович,  пока
не бежал на Кубань.
   В особняке, на Пушкинской улице, столовая красного дерева, стены  вы-
ложены изразцом цвета вымытых фикусов, и такого же цвета,  глазурованной
зелени, нюрнбергская печка с сиденьем.
   В особняке, на Пушкинской улице,  Дунаевский,  комиссар  наробраза  и
наркомфина, созвал совещание.
   Перед входом два рослых красноармейца с винтовками просмотрели внима-
тельно повестки Куси и Якова Львовича  и,  посторонившись,  пустили  их.
Внутри уже было полно.
   Не сразу в накуренной комнате можно людей разглядеть. Столовая в  из-
разцах цвета вымытых фикусов гудела от голосов и от кашля.  Посереди,  у
стола, опершись подбородком на руку и коленкой упершись на стул, не  си-
дел, а стоял, утомившийся днем от сиденья, комиссар Дунаевский.
   Это был небольшой человек, женски пышный в плечах и у  бедер,  но  со
впалою грудью, с лицом, словно снятым с камеи: тяжелый, орлиный нос, ум-
ный лоб, небольшие глаза под пенснэ, выдающиеся, очень  острые  губы  по
птичьи. Вид значительный и якобинский, как шепнула горячая  Куся...  Где
Дунаевский теперь? Где другие, работавшие в суматохе и хаосе,  в  первые
дни революции, когда не видать было шагу вперед и шли наугад и на смерть
горячие, лучшие люди? Дунаевский расстрелян. Расстреляны и другие. И ты,
никогда не видавший ни личного счастья, ни сытости, ни удовольствий,  ни
отдыха, маленький, бледный горбун, под шинелькою в снежной  степи  поте-
рявший последнее, - скудную кроху здоровья!
   Вокруг Дунаевского, ближе к столу разместился отряд меньшевичек,  го-
товых к сражению. Меньшевичку опытный глаз тотчас отличит от  большевич-
ки. Меньшевичка - куда фанатичней. Одета со вкусом,  возраста  среднего,
непременно в пенснэ, с черепаховым гребнем в прическе, держит  себя  со-
лидно, культурная, - и придерется, так не  отстанет,  словно  инструмент
"кусачка", вцепившийся в гвоздик. Меньшевичка еще не услышит, уже крити-
кует; рот раскрыть не успеет сосед, а она уже резким фальцетиком, словно
пилою по жилке, взад-вперед перепиливает себе слабое место противника, -
ничего не оставит,  утешится,  разомкнет  ридикюльчик,  вынет  платок  и
взмахнет над припудренным носом.
   Дальше, за ними, сидели поддевки,  шинели,  пиджачишки,  студенческий
китель. Помалкивали. Когда приходилось вступать  в  разговор,  предвари-
тельно сильно прокашливали запершившее горло. Среди них размещались  за-
веденные говоруны, партизански выскакивавшие на меньшевичек, но  тщетно.
Темой служила инструкция наркома Ермиловая, приводимая ниже:
 
   "Ввиду огромной важности воспитания и обучения детей  для  подготовки
будущих граждан - строителей социалистической  советской  республики,  и
ввиду того, что учащие всех типов школ неоднократно организованным путем
(учительские союзы, собрания) определенно враждебно относились к Советс-
кой власти, почему является крайне необходимым самым решительным образом
сломить этот особого вида саботаж интеллигенции, для чего создать на са-
мых широких демократических началах орган, который бы следил и направлял
деятельность учащихся, а именно: при каждом учебном заведении  создается
школьный совет с таким расчетом, чтобы учащих в совете было не более од-
ной трети всего состава его. В школьный совет кроме учащих  входят:  три
представителя от родителей и три члена от левых социалистов или  лиц  по
рекомендации местной или ближайшей к поселению из указанных выше партий,
а в крайнем случае по назначению местного Совета Казачьих,  Крестьянских
и Рабочих Депутатов из среды граждан".
 
   Орфография (новая) колола глаза с  непривычки,  казалась  неграмотной
смесью болгарского  с  канцелярским.  На  инструкцию  все  нападали.  Но
меньшевички напали отдельно: не на нее, а на принцип. "Зачем приставлять
к учительскому совету лишь левых социалистов, а не социалистов  вообще?"
И дружно разжав свои челюсти, все вместе (а было их девять) вцепились  в
несчастную фразу, словно инструмент "кусачка" в шляпку гвоздя.
   Встал Яков Львович, неожиданно для себя. Он искал и не находил подхо-
дящее слово, - в воздухе было другое.
   - Товарищи, вы только что завоевали область, еще не учли и не  прове-
рили отношение учительства, а сразу вооружаете его  против  себя.  Такая
инструкция вызовет ненависть в самом доброжелательном. Зачем  это?  Ведь
работать-то с ними придется. Людей и так мало. Заставьте их служить  се-
бе, а не вредить. Кто, выводя верхового коня из  конюшни  и  седлая  для
дальней поездки, в зубы ему кладет не мундштук, а раскаленные прутья?
   - Замолчите, - одернул его за  полу  расползающегося  пальто  молодой
чернокудрый художник, сидевший на полукруглом сиденьи нюрнбергской печки
и грызший орехи, - сейчас не время, им не до этого!
   И, действительно, было не время. На Якова Львовича  и  не  взглянули,
лишь Дунаевский блеснул в него умным и знающим взглядом из-под тяжелова-
тых век, но не  об'яснил  ничего.  Заговорили  опять  и  вконец  осудили
инструкцию, порешив на местах руководствоваться другой, еще  более  рез-
кой. Избрали комиссию для ее составления.
   Художник все продолжал грызть орехи, разжевывая их,  как  ребенок.  И
поглядев на него опечалился Яков Львович: ему показалось, что в  молодом
и красивом лице нарочно, для безопасности, было разлито больше  наивнос-
ти, чем полагалось по возрасту.
   Вот они, люди. Не нравится, а не вмешаются.  Всяк  убежден,  что  все
равно ничего не добьется. А когда выйдет дело готовым, из рук  вон  пло-
хим, ни на что не пригодным, у всякого голос появится со стороны, как из
зрительной залы. Всякий тотчас осудит!
   Так говорил, возвращаясь домой и тщетно обмерзшие пальцы в рукава за-
бирая, Яков Львович закутанной Кусе. У той из-под шали  блестели  лукаво
два глаза, а рот она замотала, оставив лишь нос для дыхания. Но не удер-
жалась, спустила размокший от ротика теплый платок под согревшийся  под-
бородок и возразила:
   - Какой вы! Теперь разве строится? Это потом будет строиться, а  сей-
час революция. Что с того, что учительство еще не высказывается? В Моск-
ве было против и тут будет против. Лучше сразу сказать - "мы враги", чем
возиться и время потратить.
   - Молодчага вы, Куся, - сказал Яков Львович серьезно, - вам  шестнад-
цатый год, а логике учите лучше профессора. Только разные мы. Я не знаю,
мой друг, может быть новый мир из таких, как вы, народится, но мы разные
и мне грустно. Всем сердцем желаю удачи большевикам, но многого не пони-
маю. Да и вам непонятно, о чем я.
   - Очень даже понятно, если б захотела понять. Только  сама  не  хочу.
Если сидеть-понимать как вы, так ничего и не сделаешь.
   - А разве лучше делать в слепую?
   - Не в слепую! Партия скажет, куда.
   Куся уже свила себе гнездышко в революции.  Она  ходила  на  митинги,
слушала разных ораторов, - Коллонтай, матроса Баткина, студента Сырцова;
товарища Жука... В доме Орловой происходили партийные заседания. Молодой
член партии, первокурсник Десницын, был с ней знаком и ссужал ее книжка-
ми.
   Пуще сдавливало дыханье от мартовского мороза. Трещали на  перекрест-
ках костры, раздуваемые милиционерами. Огонь забирал заиндевевшие сучья,
плакали сучья, оттаивая, и шипели, как шпаримые тараканы; дым  не  хотел
подниматься, подбитый морозом.
   Они добрались до трех'этажного дома купчихи Орловой и, зайдя за воро-
та, спустились по ступенькам в подвальный этаж. На стук  отворила  Лиля,
тринадцатилетняя, в вязаной кофточке и торопливо сказала:
   - Куся, мама больна. Бок простудила, температура. А отопление  так  и
не действует.
   В доме купчихи Орловой - центральное отопление. Только странно, - об-
щественные учрежденья, что в левом корпусе, согреваются, а где жильцы, в
правом корпусе, туда не доходит тепло. Повыше, у Фроловых, замерзла вода
в умывальнике. У них примерзают от стужи пальцы к железному крану.  День
и ночь горит керосинка, - смрадно и денег без счету уходит на керосин, а
все не теплее.
   Яков Львович вошел в остудевшую комнату, где на  лавке,  под  шубами,
шалями и суконной кавказскою скатертью тряслась от озноба вдова-перепис-
чица.
   - Голубчик, похлопочите, - произнесла она навстречу гостю: -  Девочки
мои бедные с ног сбились. Сходите завтра к хозяйке!
   Яков Львович узнал, где квартирует хозяйка и обещал. Куся  сняла  для
него кипяток с керосинки и налила ему чаю.
   Степанида Георгиевна Орлова была богатой купчихой. Отец, когда-то ла-
базный мальчишка, позднее лабазник, а потом фабрикант, умер, оставив  ей
лавку, дом и мыльную фабрику. Степанида Георгиевна  замуж  не  вышла.  В
спальне под образами держала приходно-расходную  книжку  и  счеты.  Лицо
имела широкое, ноздреватое после оспы, распаренное, как у прачки, и руку
подавала не прямо, а горсточкой. Платье пахнуло демикотоном. После пере-
ворота Степанида Георгиевна поселилась  у  себя  в  дворницкой,  выселив
дворника в летнюю кухню, и жаловалась на разоренье. Там и застал ее  ут-
ром Яков Львович, но не одну, а с товарищем Пальчиком, что-то укладывав-
шем в портфель. Он впрочем уже уходил, озирался, где шапка, и левой  ру-
кой полез в рукавицу.
   - Ну с, всего! - обнажил он гнилые зубы с кожурой от  подсолнухов:  -
бумагу припрячьте подальше!
   Степанида Орлова, когда он ушел, взяла со  стола  гербовую  бумагу  и
сложила ее пополам.
   - Одно разоренье, - присядьте, пожалуйста, - эти самые  купчие.  Кабы
не большевики, стала бы я  еще  недвижимую  покупать!  Мало  переплатила
крючкам этим!
   Яков Львович слушал, недоумевая. Степанида Орлова знавала его  покой-
ную мать, Василису Игнатьевну, и смотрела на Якова Львовича, как на зна-
комого.
   - Какая купчая?
   - Ну да, нешто не слышали? Дом я купила у аптекаря Палкина, тот,  что
фасадом  на  двадцать  девятую  линию.  Староват,  а  ничего,  доходный.
Деньги-то ведь теперь не продержишь, опасно. И зарывать их расчету  нет.
А дома подешевели, как помидоры, ей Богу!
   И засмеялась купчиха Орлова девичьим смешком без натуги, без  хитрос-
ти. Вытаращил на нее Яков Львович глаза:
   - Позвольте! Да как же! Муниципализованный дом?
   - Ну, какой ни на есть. Дешовому товару в зубы не смотрят. Чего  уди-
вились?
   - И нотариат упразднен! Какая же купчая?
   - Самая настоящая, на гербовой, по оплате. Нет уж вы в  деле  немного
смыслите, Яков Львович, так не интересуйтесь. И языком лишнего не  гово-
рите между чужими. Я ведь с вами, как с  сыном  покойницы  Василисы  Иг-
натьевны, откровенна.
   Руки развел Яков Львович и на минуту забыл, зачем пришел. Но,  вспом-
нив, заторопился.
   - Да, вот что, Степанида Георгиевна. Я пришел насчет жильцов  правого
корпуса. Не знаете, не испорчено ли у вас отопленье? К  ним  не  доходит
тепло. Там вода в ведрах  замерзла.  Пожалуйста,  Степанида  Георгиевна,
распорядитесь.
   - Да что вы, голубчик. Дом-то не мой теперь, а городского  хозяйства.
Вы бы к городу и обратились. Я-то при чем? Сама, видите, в дворницкой.
   - Как же не ваш, если покупаете новый? - не удержался Яков Львович.
   Улыбнулась купчиха. Видно в добрый час он попал к ней! Улыбка купчихи
Орловой важная штука, - девическая, без хитрости, без натуги, только ос-
пинки сморщились, набежав друг на  друга  на  упругих,  как  у  японской
бульдоги, щеках. Улыбнулась, ударила звонко по ляжкам всплеснувшими руч-
ками:
   - А и хитрый же вы, даром что тише воды, ниже травы. Ну если  жильцам
добра желаете, так передайте: плату пускай за нонешний месяц  вносют  не
городу, поняли? Ведь не внесли еще?
   - Кажется, не внесли.
   - Пусть занесут мне сюды на недельке, я дам расписку. Кто еще там ус-
ледит за их платой. А я, как хозяйка, за все отвечаю.  Сами  ко  мне  по
каждому пустяку забегаете. Нынче одно, завтра