душе изумился: Куся помогала
ему уяснить то, что сухо твердил общими фразами товарищ Васильев, устав-
ший от митингов, - суть в классовом самосознании!
   - Обратите внимание, - вступилась вдова, - как нынче дети разделились
и отбились от рук. Молодежь та скорей благоразумна, не так,  как  в  мои
времена, от мобилизаций стараются как-нибудь освободиться,  политика  им
мешает, все носятся с чистым искусством. А от четырнадцати по семнадцать
словно сдурели: лезут на стену из-за политики, того  и  гляди  вцепятся,
где ни встретятся...
   Но что же Иван Иванович и Петр Петрович? Оба они чрезвычайно  обеспо-
коены усиленьем казачества и зависимостью муниципалитета. Правда,  Кале-
дин показывает себя либеральным.  Он  не  отрицает,  конечно,  что  фев-
ральская революция совершилась. Его об этом проинтервьюировала печать, и
он ясно ответил, что "не отрицает". Однако же в городе повальные обыски,
частые аресты. В городе до сих пор расквартировано  огромное  количество
казаков,  об'едающих,  притесняющих  горожан.  Муниципалитет  совершенно
стеснен военной казачьею властью. Он не приказывает, а позволяет  прика-
зывать посторонним для города людям. Где же здесь либерализм?
   Иван Ивановича и Петр Петровича калединцы не уважают, не ставят  и  в
грош. Собрания воспрещаются, выступления  воспрещаются,  -  благородные,
трезвые и умеренные выступления воспрещаются. Это очень несправедливо  и
неблагоразумно. Остаются, впрочем, дни рождения,  именины,  двунадесятые
праздники и канун наступающего 1918 года. И в городе то у одного,  то  у
другого ужин с попойкой.
   С'езжаются поздно. Покуда хватает вешалок - вешают на них шубы; потом
шубы складываются друг на дружку на сундуках и на стульях. Сперва - чай-
ный стол. Между чаем и ужином барышни пробуют клавиши, долго отнекивают-
ся хрипотой и простудой, потом пропоют что-нибудь из "Пиковой дамы"  или
из "Рафаэля" Аренского. После хозяин отводит гостя к двум-трем столикам,
приготовленным для железки, и предлагает им "резаться", а хозяйка  сове-
тует не садиться до ужина. Ужин один и тот же у  всех:  закуска,  осетер
провансаль или салат оливье, индейка жареная, мороженое и фрукты. Играют
до трех-четырех, пьют не переставая, а кто не играет -  флиртует.  Утес-
нившись по двое, по трое на  мягких  диванах,  преувеличивая  опьяненье,
устраивают заговоры любви, подмигивают на мужей и на жен, те  грозят  им
пальцами, поднимая глаза от трефовых десяток, а на рассвете Матреша  бе-
жит за извозчиком.
   Кому негде кутить, тот может вдоволь раздумывать над историей  и  над
примерами. Улицы - раннее средневековье. Свету нет. Керосину достать мо-
гут разве одни спекулянты. Денег не платят: боны уже перестали ходить, а
романовских денег не сыщешь, они устремляются отовсюду за голенища каза-
ков, в расплату за масло и за муку. У кого же находится мелочь, тот отп-
равляется в церковь, при входе снимает шапку и  благочестиво  крестится,
потом покупает у сторожа свечку в поминовенье усопших и сквозь ряды  мо-
лящихся направляется к образу...
   Но там, потолкавшись, свечки отнюдь не засвечивает перед угодником, а
отправляет ее в брючный карман, шепча, если он верующий:  "прости  меня,
Боже", - и быстро торопится к  выходу,  минуя  опрашивающий  и  подозри-
тельный взгляд церковного сторожа: продажа  церковных  свечей  на  вынос
запрещена.
   Дома при восковой свечке торопятся проглотить ужин, раздеться и лечь,
а любитель чтения, положив книгу на стол пред собою, глазами читает, зу-
бами разжевывает, а руками расстегивает жилетные пуговицы или же, сгибая
остро коленку под подбородок, стаскивает сапоги.
   Окрик хозяйки:
   - Не жги зря свечу! Что копаешься?
   И любитель чтения виновато захлопывает книгу.
 
   ГЛАВА VII.
 
   Переворот.
 
   Порядок, можно сказать, окончательно восстановлен.
   Мало-по-малу остановились трамваи, водопровод не работает,  почта  не
ходит, железные дороги стоят, на полотне набежали друг на дружку  вагоны
в три ряда, как бусы на шее цыганки. Подвоз продуктов совсем  прекратил-
ся. Место на карте "Ростов-Нахичевань" стало пустым местом; оттуда в мир
не доходит вестей, ни туда из мира не доходит вестей. Даже  сами  казаки
не знают, что будет дальше.
   Товарищ Васильев попросил у Якова Львовича паспорт:
   - Вы сидите, вам тут документы не понадобятся, я же с вашим паспортом
проберусь в Таганрогский округ, где собираются наши.
   Яков Львович отдал ему паспорт и на ночь остался один.
   Но не успел заснуть, как прикладом к нему постучали. Вспыхнула  точка
фонарика, направленная ему на лицо. Перерыты все книги, наволочки и  ко-
сынки в комодах, вспороты тюфяки и подушки,  два  одеяла  прихвачены,  -
пригодятся в зимнее время. Якову Львовичу  велено  итти  без  разговоров
вперед, в комендатуру; документов нет, значит сжет, верно, военнообязан-
ный. Впрочем, там разберут.
   Яков Львович пошел, окруженный казаками. В комендатуре, за канцеляри-
ей, в комнатке с решетчатыми окошками было еще несколько арестованных, в
том числе Петр Петрович.
   Петр Петрович видел Якова Львовича в оркестре, где тот смычкастил  по
струнам виолончели чуть ли не каждый вечер, покуда был свет. Он протянул
ему руку, как знакомому.
   - Я в совершенном недоумении - что за нелепость, меня арестовывать! -
сказал он преувеличенно громко, - я боролся, как ответственное  лицо,  с
заразою большевизма, приветствовал освободившее нас казачество,  ратовал
за укрепление в стратегическом отношении нашего города,  у  меня  сын  -
доброволец!
   - А вы осторожней, - сказал ему кто-то из арестованных, большевики-то
ведь близко. Как бы вам из-под казацкой нагайки не перейти в  большевиц-
кий застенок!
   Петр Петрович умолк, точно нырнул марионеткой  под  сцену,  одернутый
вниз за веревочку.
   На утро со стороны Ростова раздались выстрелы. Их допросили,  бестол-
ково и спешно. Петр Петрович тотчас же был выпущен. Якова Львовича преп-
роводили в тюрьму за неименьем документов.
   Дома Анна Ивановна ждала в истерическом нетерпеньи:
   - Петя, все забирают из сейфов бриллианты, и деньги из банка;  пришли
телеграммы, что застрелился Каледин и  войсковое  правительство  сложило
свои полномочия. Я собрала, что могла. Ехать надо через Батайскую на Ку-
бань. Некогда соображать, все готово.
   Анна Ивановна, и Анна Петровна, и Марья Семеновна,  и  д-р  Геллер  с
семьей и сотня-другая еще, председательствовавших, митинговавших,  рато-
вавших за братство и равенство и аплодировавших казакам, с вещами,  бау-
лами, кожаными чемоданчиками, залепленными печатями заграничных таможен,
устремилась из города  на  Кубань,  чрез  прорыв  большевицкого  фронта,
кольцом окружившего город. Задыхаясь от страха, дамы впадали в  истерику
в санках; кучера, оборачиваясь, убеждали не шибко кричать, чтобы как-ни-
будь не навлечь большака, а мужчины, от жен заражаясь, с трясущимися гу-
бами, кричали с истерикой в голосе:
   - Не визжи, чорт тебя побери, будь ты проклята! И без тебя тяжело.
   Самыми тихими были дети до пятилетнего возраста.
   Что же казаки? Как это они обманули надежды всех, кто "в стратегичес-
ком отношении" стоял за укрепление фронта?
   А казаки... кто их поймет! Одни, отстреливаясь, отступали от  больше-
виков, шаг за шагом, покрывая трупами степь. Другие с оружием и со  зна-
менами переходили к большевикам и сдавались:
   - Товарищи, больше не можем. Тошно  служить  генеральским  последышам
против Советов. И мы ведь из безземельных. Чего там, и мы за Советы!
   Все малочисленнее круги отступающих, все многочисленнее отряды  пере-
ходящих.
   На границе меж Ростовым и Нахичеванью предприимчивый некто  давно  уж
построил красного цвета увеселительный дом, с обитыми  бархатом  ложами,
сценой-коробкой, замурзанным бархатным занавесом. И вздумал он новый те-
атр, где пели певички, вздымая из кружева юбок до самых  подвязок  ажур-
но-чулочную ножку, назвать, неизвестно зачем:
   "Марсом".
   Названье и стало театрику роком.
   "Марс" был воинственным местом. Сперва были драки в нем со скандалис-
тами, с пьянством, с полицией, уводившей скандальника в участок. Потом в
"Марсе" засели рабочие и собирался  Совет.  В  "Марсе"  восстали  в  но-
ябрьские дни. Красный флаг взвился над "Марсом" в  февральские  дни  при
отступлении казаков и наступлении большевиков. Но отступавшим уж  отсту-
пать было некуда. Их зарубали по улицам, перестреливали по углам, вытас-
кивали из под'ездов.
   Снова зазюзюкали в воздухе, не спрашивая дороги, шальные пульки. При-
казов о переселении никто не издал, но жители,  как  услышали  трескотню
пулемета, полезли крестясь в подвалы, на знакомое место.
   В домах, где не успели бежать, дрожащие руки срывали погоны с шинелей
гимназистиков, тех, что пели "Боже, царя храни". Матери прятали  сыновей
по чердакам и под  юбки.  Безусые  гимназисты,  охваченные  тошнотворным
страхом, дрожали. Матреша их выдаст! Давно уж  она  большевичка!  Барыня
валится в ноги Матреше:
   - Матреша, голубушка, ради Христа!
   - Что вы, барыня, нешто я Иуда-предатель... Пустите,  чего  дерганули
за юбку, да ну вас, ей богу.
   Но барыня обезумела, летит вниз по лестнице, закрывает засовами  две-
ри, задвигает задвижки и болты, вверх бежит, ружье вырывая у сына. Прик-
лад зацепился - по дому разнесся звук выстрела.
   - Боже мой, Боже мой, Боже мой, что я наделала! Васенька, Васенька!
   Внизу стучат. Здесь стреляли. Дом оцепляют.
   Тук-тук-тук...
   - Не открывайте!
   - Да вы с ума сошли! - вопит сосед на площадке, - из-за вас перестре-
ляют весь дом, подожгут всех жильцов! Оттолкните ее, и конец!
   Дверь взламывают, в двери врываются красноармейцы.
   - Кто тут стрелял?
   Обыск с этажа на этаж, с лестницы на лестницу.
   - Матреша, голубчик, родная!
   Матреша, плечом передернув, идет к себе в кухню и переставляет  каст-
рюли. Но молчанье ее бесполезно.
   Уже в соседней квартире N 4 красноармейцам шепнула Людмила Борисовна,
старый друг гимназистовой матери, запрятавшая под прическу два бриллиан-
та по три карата:
   - Ищите не здесь, а напротив...
   Красноармейцы снова врываются шарить у обезумевшей матери в  спальне.
За умывальником, для чего-то привставши на цыпочки, руки по швам, не ды-
ша стоит и зажмурился гимназистик.
   - Вот он, кадет! - закричал красноармеец.
   - Васенька, Васенька...
   Но сострадательный рок закрыл ей память  и  сердце  прикладом  ружья,
предназначавшимся сыну. Она потеряла сознанье.
   Бой идет на улицах в рукопашную. Пули зюзюкают, пролетая над  голова-
ми. Жители, спрятавшись в задние комнаты, затыкая уши руками, держат де-
тей меж коленками, не могут глотка проглотить от тошного страха,  -  кто
за себя, кто за близких, кто за имущество.
   Но на утро вдруг стало тихо, как после землетрясенья. В  ворота  спо-
койно вошла молочница, баба Лукерья, с ведром молока и степенно  сказала
жильцам, подошедшим из кухонь:
   - Казаков-то выкурили. Чисто.
   Вышли оторопелые люди, протирая глаза и робко заглядывая за ворота.
   А там уже людно. Соборная площадь залита  рабочими,  красноармейцами,
городской беднотой. Лица сияют, красное знамя взвилось у  дверей  комен-
дантуры, перед участками,  перед  думой.  Мальчишки-газетчики,  торговки
подсолнухами, подметальщики снега, трамвайные кондуктора,  почтальоны  и
все, кто не носит ни шуб, ни жакеток, ни шляпок  безбоязненно  ходят  по
улицам, на их улице праздник, да и все улицы стали ихними!
   А Куся, напрыгавшись и наметавшись по площади, красная от мороза и от
возбужденья, шепчет матери на ухо прыгающими от смеха и гнева губами:
   - Нет, мамочка, нет, ты подумай только! Сейчас  Людмила  Борисовна  в
рваном платочке и чьих-то мужских сапогах, будто баба, ходит по улице  и
изображает из себя пролетария. Я сзади иду и  слышу,  как  она  говорит:
"Товарищ военный, только прочней укрепитесь и не допустите, чтоб в горо-
де грабили"! А сама норовила сбежать на Кубань, сундуков, сундуков наго-
товила! Ах, она врунья!
   И Куся сжимает шершавенькие кулачки.
 
   (Продолжение следует).ал потревоженной душой  выхода  Ромео  из-за  н
#_39
 
   Мариэтта Шагинян.
 
   ПЕРЕМЕНА.
 
   (Продолжение).
 
   ГЛАВА VIII.
 
   Праздничная.
 
   За Нахичеванью, в армянской деревне, расположился штаб Сиверса и при-
нимал делегации. Сиверс был вежлив, просил,  кто  приходит,  садиться  и
каждого слушал. С большевиками в войсках были военнопленные немцы.
   Тихо и празднично в городе.  Ходят,  постукивая  по  подмерзшей  фев-
ральской дорожке, патрули, перекликаются. На базарах стоит запустенье, -
ни мяса, ни рыбы, ни хлеба. Крестьяне попрятались и не подвозят  продук-
тов.
   То-и-дело к ревкому, на полном ходу огибая в воздухе ногу дугою, под-
летают велосипедисты, прыгают на-земь и оправляют тужурку. За столиком в
канцелярии девушка в шапке ушастой, с каштановым локоном за ухом  и  ка-
рандашом меж обрубками пальцев: двух пальцев у ней не хватает на  правой
руке. Но эти обрубки умеют и курок надавить, и молниеносно свернуть  па-
пироску, не просыпав табак, и пристукнуть карандашом по столу в  продол-
жение чьей-нибудь речи.
   Из заплеванной канцелярии, где наштукатуренные стоят у правой и левой
стены с согнутой в коленке ногой, проступившей из складок, безносые  ка-
риатиды, - прошел товарищ Васильев к себе в кабинет. Он осунулся, потем-
нел, на шее намотан зеленый гарусный шарфик и не приказывает, а  шепчет,
- схватил ларингит, ночуя в степях под шинелькой.
   Фронт вытягивает, как огонь языки, свои острые щупальцы то  туда,  то
сюда, пробует, прядает. Там отступит, здесь вклинится слишком далеко.  У
пришедших с ним вместе - заботы по горло: напоить, накормить, разместить
свою армию, наладить транспорт и связи. А в городе обезоружить и  истре-
бить притаившихся белых. И после затишья и  праздника  начались  обыски,
профильтровали тюрьму.
   Вышел тогда из тюрьмы и на солнце взглянул Яков  Львович.  Было  ему,
словно под сердцем ворочался голубь и гулькал.  Ничего  не  хотелось,  а
тумбы и камни, разбитые стекла зеркальных витрин, водосточные трубы, со-
сульки, подтаивавшие на решетке соборного сквера, проходившие люди - все
казалось милым и собственным.
   Как хозяину, думалось: вот бы тут гололедицу посыпать песочком,  чтоб
дети не падали, а у булочной вставить окно! И когда у себя  на  квартире
он нашел трех красногвардейцев, ломавших комод на дрова и с красными ли-
цами пекших на печке оладьи, на сковороду  наливая  из  чайника  постное
масло, он этому не удивился. Поздоровался, снял  пальто,  об'яснил,  что
пришел из тюрьмы.
   - Вы из наших, товарищ? - спросили, черпая жидкое тесто  из  глиняной
миски и бросая на сковороду, где оно, зашипев, подрумянивалось и  укреп-
лялось пахучею пышкой:
   - Так пойдите в ревком, зарегистрируйтесь. Соль у вас где?
   Яков Львович снял с полки жестянку, где хранилась сероватая  соль,  и
подал товарищам. Те очистили стол, пригласили садиться и дружно,  вместе
с Яковом Львовичем, ели румяные пышки  из  пресного  теста,  посыпая  их
солью. Потом закурили махорку.
   В ревкоме на Якова Львовича подозрительно  глянула  девушка  в  шапке
ушастой. Она уже собирала бумаги и прятала их в  клеенчатый  самодельный
портфель, а карандаш, перо и чернила,  выдвинув  ящик  стола,  размещала
внутри и готовилась запереть. На стене  остановившиеся  часы  показывали
без четверти девять. Но на руке у нее намигали  швейцарские  часики  без
минуты четыре. Красногвардейцы в дверях, звякая  об  пол,  уже  забирали
винтовки.
   - Позвольте, товарищ, но где же документы?
   Яков Львович, торопясь об'яснить, повторил:
   - Я же сказал, что отдал их товарищу, чтобы облегчить ему бегство.
   - Нам этого мало. Возьмите бумажку в домовом комитете или в милиции.
   - Домовый комитет и не подозревал, что я отдал документы. Он только и
может, что засвидетельствовать, кто я такой.
   - Вот и доставьте мне это свидетельство. Выходите, товарищ. Вы  види-
те, я кончаю работу.
   Яков Львович, повернувшись, направился к выходу.
   Девушка молниеносно скрутила себе папироску и, нащелкав обрубком  раз
пять зажигалку, закурила и крикнула вслед:
   - Послушайте, стойте ка! Вы не сказали, какому товарищу ссудили доку-
менты.
   - Я ссудил их товарищу Васильеву, - ответил Яков Львович,  грустя  об
ее недоверии.
   Усмешка сверкнула в стальных глазах девушки. Она  поглядела  на  двух
красноармейцев, и те усмехнулись ответно.
   - Что ж, если вы утверждаете, это можно проверить. Задержите  товари-
ща, - весело и уже посрамив в своих мыслях неведомого самозванца,  крик-
нула она к дверям. Красноармейцы сомкнулись у входа.
   А из кабинета, в шинельке, с завязанным шарфом и в  низко  надвинутой
кожаной кэпке, с портфелем под мышкой уже выходил товарищ Васильев.
   - Товарищ Васильев! - окликнула девушка.
   Но уже Яков Львович и горбун увидали друг друга.
   Тов. Васильев рукой с протабаченным пальцем схватился за теплую  руку
Якова Львовича и - что бывало с ним редко - светло улыбнулся.
   - Я без голоса, ларингит, - он показал себе пальцем на горло: -  спа-
сибо! К вам с документом дважды ходили, но не могли разыскать. Идемте со
мной на часок. Вы же, товарищ Маруся, напишите ему все, что нужно.
   - Я печать заперла, - проворчала тов. Маруся, сожалея в душе, что  не
выпал ей подвиг обнаружить белогвардейца. Но стол тем не  менее  отперла
ключиком и из ящика вынула листик белой бумаги,  перо  и  чернила.  Яков
Львович продиктовал ей ответ на вопросы, печать она грела дыханьем с ми-
нуту и, наконец, надавила на угол бумажки. Все было в порядке.
   Втроем они вместе пошли к дому с колонками, где  на  втором  этаже  в
чьей-то спальне с персидским ковром, наследив на пороге снежком и  засы-
пав окурками мраморный умывальник, помещался товарищ Васильев. Внизу,  в
том же доме, жила и тов. Маруся. Им подали на круглый без скатерти  сто-
лик с китайской мозаикой три полных тарелки армянского вкусного  супа  с
ушками, посыпанного сухим чебрецом вместо перца и называемого по татарс-
ки "хашик-берек".
   Яков Львович рассказал обо всем, что слышал  в  тюрьме,  о  последних
днях перед переворотом. Тов. Васильев ел и изредка, шопотом,  с  хриплым
дыханьем, расспрашивал. Подшутил над тетрадкой: "все ли записываете кус-
тарные наблюденья?".
   Был он прежний - и все-таки переменился. Впали глаза, сухим и  острым
блеском блестевшие в щелку. Грудь опустилась, и плечи стали острее и вы-
ше. И за плечами лопатки как будто еще приподнялись от горба.  В  шопоте
слышалась властная нота, и глаза уходили внезапно от собеседников глубо-
ко к себе, а на тонкие губы тогда набежит торопливость: так выглядят гу-
бы, когда человек отвечает другому: "мне некогда".
   - Будет ли мир? - не сдержавшись, спросил Яков Львович: -  мира  ждут
люди и камни, товарищ Васильев! Довольно уж крови. Взгляните, как сумер-
ки голубеют за окнами, а по карнизу вьют лапками  голуби.  Взгляните  на
огонечки на улице, на шар золотистый с кислотами, что засиял там, в  ап-
течном окне. Тесен мир и единственна жизнь, дорогая для  каждого.  Дайте
людям порадоваться, завоевали - и баста!
   - Завоевали? Неужто? Не в вашем ли сердце, где все так прекрасно уст-
роено? - шепчет с усмешкой тов. Васильев: - почитайте-ка завтра газету!
   - А я люблю военное дело, - вмешалась тов. Маруся, -  все  равно  без
войны не обойдешься. Пасифизм - чепуха.
   Тов. Васильев рыжим ногтем на протабаченном пальце провел по прозрач-
ной бумажке. Отрывая по сгибу, отделил он  бумажный  квадратик,  насыпал
табак, свертел папироску и, послюнявив губами, заклеил. Яков Львович дал
закурить, и горбун затянулся.
 
   ГЛАВА IX.
 
   Сметано...
 
   Века навалили суглинок на туф, туф на  гранит,  а  гранит  на  залежи
гнейса; и вышли пласты геологические.
   Года навели улыбку на губы лакея, сутулость на спину раба  и  холеный
зобок под кашнэ у бездельника, - и возник обывательский навык.
   Стали видеть вещи устойчивыми по Эвклиду: