бовало обсуждения. Вокруг стола закипела  бе-
седа.
   - Вам хорошо говорить, товарищ Десницын, -  ораторствовал  небольшой,
полный студент, снискавший себе популярность: - вы ни-ничего не теряете.
Я же считаю, что всякое выступление сейчас бессмыслица, если не тупость.
Студенчество хочет учиться; в нем преобладают кадеты,  солидный  процент
монархистов. Такого студенчества, как у нас, Россия не  помнит.  Не  то,
что забастовать, а попробуйте только созвать их на сходку.
   - Тем более, - начал Десницын: - такую мертвую массу расшевелить мож-
но только событием. Помилуйте, мы студенты, мы единая корпорация на весь
мир, и нашего брата, студента, избили в Киеве шомполами, до бесчувствия,
и мы это знаем, снесем и будем молчать! Русский студент - когда же быва-
ло, чтоб ходил ты с плевком на лице и все, кому только не лень, плевоти-
ну твою созерцали?
   - Гнусный факт, - вступилась курсистка с кудрявой рыжей косою: -  бу-
дет позором, если донское студенчество не отзовется. В Харькове, в Киеве
был слышен голос студента по этому поводу.
   - Ревекка Борисовна, вот бы вам и  попробовать  выступить,  -  ехидно
воззрился полный студент, снискавший себе популярность. На шее его,  как
у лысого какаду, прыгал шариком розовый зобик.
   - Не отказываюсь, - сухо сказала курсистка.
   Куся подсела к ней, обняв ее нежно за талию.
   - Спасибо за мужество, товарищ Ревекка, - через стол протянул ей руку
Десницын: - поверьте мне, чем бессмысленней вот такие  попытки  с  точки
зрения часа, тем больше в них яркого смысла для будущего. Если  бы  наши
коллеги в мрачную пору реакции слушали вот таких,  как  милейший  Виктор
Иваныч (он бровью повел в сторону полного оппонента), то мы не имели  бы
воспитательной силы традиций. Грош цена демонстрации,  когда  масса  уже
победила, когда каждый Виктор Иваныч безопасно может окраситься в защит-
ный цвет революции.
   - Это личный выпад, я протестую! - крикнул, запрыгав зобком,  полнок-
ровный студент в возмущеньи: - если товарищ Десницын не возьмет все  об-
ратно, я покидаю собранье!
   - Идите за нами, а не за кадетами, и я скажу, что ошибся.
   Пожимая плечами, с недовольным лицом, оппонент подчинился решенью.
   Долго, за ночь, сидели в беседе горячие люди. Решено было  завтра,  в
двенадцать, созвать в самой обширной аудитории сходку. Ревекка Борисовна
выступит с речью. Курсистка, блок-нот отогнув, задумчиво вслушивалась  в
то, что вокруг говорилось, и набрасывала конспект  своей  речи.  И  Куся
проникнет на сходку. То-то радости  для  нее!  Кумачем  разгорелись  под
светлой косицею ушки.
   Долго, за ночь, когда уж беседа умолкла, сидело  собранье.  Разбирали
заветные книжки, привезенные из Советской России. И взволнованным  голо-
сом, останавливаясь, чтоб взглянуть на Степана  Григорьича,  читал  Яков
Львович "Россию и интеллигенцию" Блока. Когда же  впервые,  контрабандой
пробравшись через кордоны, зазвучали в маленькой комнате слова  "Двенад-
цати" Блока, встало собранье, потрясенное острым волненьем. Лучший поэт,
чистейший, любимейший, дитя незакатных зорь романтической  русской  сти-
хии, аристократ духовного мира, он, как верная стрелка барометра,  пада-
ет, падает к "буре", орлиным певцом ее! Он, тончайший, все понимающий, -
с нами! И любовь, как горячая искра, закипала слезами в  глазах,  ширила
сердце.
   - Блок-то! Блок-то!
   - И они там, на севере, учителя, доктора, адвокаты, писатели, не нау-
чились от этого, не доверились совести лучшего!
   Поздней парниковые юноши, вскормленные революцией, отвергали "Двенад-
цать". Но те, кто пронес одиноко на юге  России,  средь  опустошительной
клеветы и полного мрака, свое упрямое сердце, знают, чем обязана револю-
ция Блоку. Искрой, зажегшейся от  одного  до  другого,  радугой,  поясом
вставшей от неба до неба, были "Двенадцать", сказавшие сердцу:
   - Не бойся, ты право! Любовь перешла к тем, кого именуют  насильника-
ми. В этом ручаюсь тебе я, любимейший русский поэт...
   Шли в темноте, близко друг к другу прижавшись, взволнованные  Ревекка
и Куся.
   - Ах, как прекрасно, как радостно! Куся шепнула соседке: - знаешь,  я
чувствую, что скоро весь мир станет советским. Вот попомни меня,  поймут
и один за другим, на перегонки, заторопятся люди устраивать революцию. И
музыка, музыка, музыка пройдет по всем улицам мира, а я стану тогда  ба-
рабанщиком и пойду отбивать перемену: трам-тарарам, просыпайтесь!  Играю
вам утреннюю зарю, человечество!
   - Молчи, не то попадемся, - шепнула Ревекка: - ох, вот за такие мину-
ты не жалко и жизни! Даже  думаешь  иной  раз,  если  долго  чувствовать
счастье, сердце не выдержит, разорвется!
   - Ривочка, я маме сказала, что буду у вас ночевать. А ты  не  забудь,
что обещала провести меня завтра на сходку.
   - Успокойся, не позабуду!
   Родители курсистки Ревекки были ремесленниками. Ютились они, где  ев-
рейская беднота, на невзрачной Колодезной улице. Вход к ним был со двора
и в первый этаж с подворотни. Жили они чуть побогаче соседей.  Сын,  ча-
совщик, помогал, дочь старшая шила наряды в магазин  Удалова-Ипатова,  а
Ревекка давала уроки.
   В первой комнате, за столом,  под  электрической  лампочкой,  ужинала
семья, не дождавшись Ревекки.
   - А, пришла наконец, садись, садись, и Кусе будет местечко.
   Ласковый, важный, седой, как лунь, патриарх потеснился с  благосклон-
ной улыбкой, посадив к себе Кусю. И мать, еврейка, с острым, нуждой  из-
нуренным лицом, худая, как жердь, наложила ей рыбы с салатом. Кусю люби-
ли в семье за бесхитростность.
   - Редкий христианин, сколь он ни ласков с тобой, станет есть у еврея,
как у своих, с аппетитом. Это ты знай, мать, и Ривка  запомни,  чтоб  не
запутаться с гоем. А девочка Куся, благослови ее  Ягве,  ест  наш  кусок
небрезгливо. - Так не раз  говорил  патриарх,  садясь,  помолившись,  за
ужин.
   Кончили, руки умыли и разошлись на ночлег.  Куся  с  Ревеккой  вместе
легли и долго еще молодыми, заглушенными голосами о всемирном  советском
перевороте шептались.
   Ранним утром еще темно на улицах и в  квартире.  Медленно  начинается
день привычными звуками. Вот застучал по  соседству  колодкой  сапожник.
Полилась из крана вода, скрипнули резко ворота. Старьевщик, сиплым голо-
сом выкликая товар, прошел по дворам, и хозяйки несли ему собранные пус-
тые бутылки.
   Невзрачное утро, а все-таки утро. И босоногая детвора, гортанно  гор-
ланя, съев, кто луковку с солью, кто хлеб, а кто побогаче -  лепешку,  -
бежит, как на лужайку, в грязные недра двора, заводить беспечные игры.
   Куся с Ревеккой вышли из дому без четверти девять, чтоб Ревекка успе-
ла сходку наладить и подготовить свое выступленье. Белая  девушка,  вес-
нушчатая, с серым, ясным, не робеющим взглядом, шла,  как  стройная  ле-
бедь, подобрав кудрявую косу. Вышла Ревекка в отца,  патриарха:  лишнего
не болтала, сказанного держалась. Нежно поглядывали на Ревекку приказчи-
ки торговых рядов, где подержанным платьем торгуют. Не одна  беспокойная
мать засылала к родителям сватов. Но Ревеккина мать отвечала: учится де-
вушка, ученая будет нам не до сватов.
   Все утро, по коридорам университета, осторожно шмыгала Куся.  Как  бы
хотелось ей тоже учиться тут, вместе с другими! Лаборатория, библиотека,
курилка! А на стенах бесконечные схемы, таблицы, под стеклянными крышка-
ми гербарии, бабочки, чучела. Физический кабинет, а за ним светлый  круг
аудитории, и в полураскрытую дверь видны головы, одна над другой,  ряда-
ми, русые, черные, девичьи, стриженые... Ох, учиться бы с ними!  Посмот-
реть, что там дальше!
   Но дальше Куся заглянуть не успела. Кто-то, пройдя, потянул ее за ру-
ку. Зазвенел звонок. Звонко сказали:
   - Товарищи, собирайся в аудиторию N 8!
   И пошло, и пошло. Благоговейно втиснулась Куся в шумящую  клетку.  На
кафедре Виктор Иваныч, за ним кто-то еще и Ревекка. Будет митинг. Волну-
ются головы полукругом над нею, черные, русые, белые, мужские и девичьи.
   Виктор Иваныч что-то сказал тихим голосом, кашлянул и стушевался. Яс-
ная, плавно как лебедь, выступила Ревекка.
   Речь она повела о доброй славе студентов, о том, что в  самые  черные
годы гражданское мужество было у них и не было страха; о том, что не бо-
ялись попасть из заветного храма науки  в  архангельскую  и  вологодскую
ссылку. "Мы были совестью общества", - говорила она. Общество мнительное
и запуганное пробуждалось от спячки студентами, их бунтами  и  сходками.
Там-то и там было сделано неправое дело. Узнало студенчество - и  тотчас
на неправое дело протест, организованный отклик. "А ныне? - так  кончила
свою речь девушка: - творятся открыто бесчинства. Реакция правит  безум-
ную оргию, засекает рабочих. И дошло до того, что в Киеве шомполами  из-
били студента. Можно ли перенести это молча? В Харькове и Киеве студенты
сбирались на сходку, выносили протест. Не следует разве и  нам  отметить
позорное дело трехдневною забастовкой?"
   Разно ответила зала на страстную речь: одних она потрясла, других ис-
пугала.
   - Помилуйте, - шептались в углу, возле Куси: - какого-нибудь инородца
избили, а нам бастовать? И  так  мы  с  трудом  отвоевываем  возможность
учиться; чуть что, нас погонят на фронт, времена неспокойные.  Да  может
быть это и слух один, пущенный большевистским шпионом.
   - Бастовать! - кричали другие, - позорно! Сегодня в Киеве,  завтра  в
Ростове! Покажем, что мы корпорация, что мы существуем.
   Чем дальше волнуется зала, тем Кусе яснее: сходка проваливается.  Уже
многие, под шумок, забрав свои шапки и книжки, шмыг в  боковые  проходы;
за ними другие. Тщетно силится кто-то с эстрады остановить их:  уходящих
снизу не видно.
   Забастовщиков меньше и меньше. Глядя, как  тают  ряды  их,  остальные
встревожены.
   - Товарищ, как это так? - кричат они на эстраду: - не подводите  нас,
это же выйдет предательство, нам не создать забастовки наличными силами.
Или отложим, пока большинства не добьемся, или признаем, что  забастовке
не время.
   - Позорный донской университет, не забудут тебе этой сходки товарищи!
- крикнула Куся тоненьким голосом, вскочив на скамью: - ты сборище юнке-
ров, не студентов!
   - Держите ее, кто такая, как смеет?
   Крики усилились. Кусю притиснули. Пробравшись к подруге,  Ревекка  ее
увела, уговаривая успокоиться.
   - Тут ничего не поделаешь, - шепнула она: - толпа,  особенный  зверь.
Есть минуты, когда ты чувствуешь, что он собрался в комок и у него  еди-
ное сердце. А в другие минуты ясно тебе, что он расползается, как  соли-
тер, кольцо от колечка. Тут уж надо признать пораженье.
   - Я бы их, я бы их! - Куся сжимала ручонки: - мерзкие трусы!
   В дверях они обе столкнулись с поспешно идущим,  воротник  от  пальто
приподнявши, Виктор Иванычем.
   - А, мадмазель, - улыбнулся он беззастенчиво: - ну что,  кто  из  нас
был вчера прав, вы или я? Успокойтесь, плюньте на них,  я  знаю  студен-
чество лучше, чем вы, я это предвидел. Не надо было  лезть  на  рожон  в
этой среде, вот и все.
   Ни Ревекка, ни Куся не захотели ответить.
   А на улице серое утро ослепительным днем заменилось.
   Осенние рыжие листья пачками пальмовыми засияли под солнцем. Небо бы-
ло резко прозрачное, густой синевы, как  акварель  Каналетто.  И  смытые
дождиком, чистый гранит обнажая, мелко смеялись под солнцем круглокамен-
ные мостовые.
   - Подожди, - промолвила Куся, захлебнувшись от солнца: - подожди, эти
жалкие люди еще поймут. Тогда они от стыда сгорят, вспомнив  сегодняшний
день. И вот увидишь, скоро весь мир станет советским. Все страны на  пе-
регонки заторопятся заводить у себя революцию! И музыка, музыка,  музыка
пройдет по всем улицам мира, а я стану тогда барабанщиком и пойду  отби-
вать Перемену: трам-таррарам, просыпайтесь! Утреннюю зарю я играю  тебе,
человечество!
 
   ГЛАВА XXVII.
 
   Незваный гость.
 
   Знатоки говорят: тот не будет хорошим наездником, кто ни разу не сва-
лится с лошади. Так уж устроено в мире, что нет страха большего,  чем  у
победителя пред побежденным. Победитель, как мученик, пьет ли,  ест  ли,
заснул ли, страх вглатывается с глотками, вкусывается с откуском,  вдре-
мывается в сновиденье и дрожит победитель, ходит днем и ночью  с  неотс-
тупным спутником в сердце.
   И так уж устроено в мире, что нет силы большей,  чем  сила,  даруемая
пораженьем. Не на всякого это годится, и не о всяком написано.  Тот  же,
кто мудрою жизнью обласкан, не раз и не дважды вспомнит об этом.
   В градоначальстве хмурили брови, говоря о броженьи студентов.  Сорва-
лась забастовка, а вдруг состоялась бы? И где же! В центре Добровольчес-
кой армии, где населенье благословляет спасителей. Недостаточно, значит,
отеческое попеченье, не зорки глаза у того, кого следует.
   Тот, кому следует, привычной дорогой пошел выполнять порученье. Выхо-
дя из ворот градоначальства, с виду он был независим и литературен. Мяг-
кая шляпа не по казенному ползла на затылок. Волосы, вьющиеся не по  ка-
зенному, спускались на плечи. Глаза смотрели открыто.  Во  многих  домах
принимали его за писателя и проповедника из народа.
   - Дома, дома, пожалуйте, - сказали ему приветливым голосом за  парад-
ною дверью, куда он звонил. Загремела цепочка, дверь открыта, и  незави-
симый, с рассеянным взглядом российского идеалиста, поднялся по  лестни-
це. В движеньях его была задушевная мягкость.
   Гость, подобный ему, не в тягость хозяину, хотя б и пришел в  неуроч-
ное время. Гость, подобный ему, хоть и не носит подарков, не  приглашает
ответно к обеду и ужину, да зато и не скажет вредного слова, не испортит
вам настроенья. Он знает, где у вас самое слабое место. К слабому  месту
подходит он осторожно, на цыпочках. Вам в разговоре неоднократно  обмол-
вится, что не след такой тонкой и благородной душе зарывать себя в мерт-
вой провинции. Ваше печенье превознесет над печеньем Варвары Петровны. У
Коли найдет изумительный профиль,  а  у  Манечки,  барабанящей  на  фор-
тепьяно, блестящую технику... Гость такой не скупится на время и не  ща-
дит ни себя, ни ушей своих.
   - Манечка, перестань, ты надоела Константин Константиновичу!
   - Что вы! Оставьте ее, она играет, как ангел. Уверяю вас, я  эту  де-
вочку мог бы слушать весь день.
   И ладонь на глаза положив, а другою рукой меланхолически  такт  отби-
вая, странный гость отдает перепонки свои растерзанью.
   Но лучше всего он бывает в те дни, когда ссорятся перед  ним  хозяева
дома. Обласканный ими, он в доме свой человек. И частенько темные  тучи,
дождавшись его, вдруг обрушиваются на весь дом облегчающим ливнем. Ссоры
бывают двоякие: мужа с женой и родителей с детками. В первом случае  ви-
деть отрадно, как приветливый гость, защищая того  и  другого,  убеждает
обоих в правоте обоюдной. Во втором же - мягкою речью он  детям  внушает
уважение к старшим, этих миленьких ангелов против себя ничуть  не  наст-
роя.
   - Сил больше нет, Константин Константинович, вы свой человек, вы ведь
знаете, это изверг, упрямый, как вот эта стена, самодур. Он бы рад  умо-
рить меня!
   - Ай-ай-яй, как вы сами перед собой притворяетесь злою! Вы  же  внут-
ренно духом скорбите сейчас за него, и, как будто, я вас не знаю, чудес-
ная вы душа, - готовы первая протянуть ему руку.
   - Чорта с два! Так я и взял протянутую ввиде милости  руку!  Наброси-
лась чуть свет ни с того, ни с сего, позорит при детях, -  пусть  просит
прощенья!
   - Ай-ай-яй, кричите, а у самих под усами улыбка. Юморист вы, ей-богу.
Записывать ваши словечки, так не хуже Аверченки. Ну, признайтесь  откры-
то, вы пошутили... Друзья мои милые, люди вы  наилучшие  в  мире,  будет
вам. Улыбнитесь! Вот так-то.
   И, супругов сведя, долго еще Константин Константинович покуривает та-
бак и смеется от чистого сердца. Да, это вам  гость,  от  которого  дому
лишь прибыль.
   Вот и нынче, с сердечной веселостью он целует ручку хозяйке:
   - Поправились! Цвет лица, как у Юноны... А детки, здоровы? Что Виктор
Иваныч, бедняжка, уж начал бегать по лекциям?
   - Садитесь, садитесь, Константин Константинович, будем пить кофе. Де-
ти в гимназии, Манечка насморк схватила... А вот Виктор, - Виктор  опять
бесконечно меня беспокоит.
   - В чем дело, хорошая моя? Что затеял наш годеамус?
   - Витя, иди сюда! Пусть он сам вам расскажет.
   В столовую вышел хмурый, еще не побрившийся, Виктор Иваныч,  застеги-
вая на ходу студенческий китель.
   - Здравствуйте, мамаша опять распустила язык. Ничего такого особенно-
го, возня со всякими делами. Я, мамаша, кофе без молока буду.
   - Опять черное кофе с утра! И без того нервы у тебя так и ходят. Вик-
тор наш,  Константин  Константиныч,  на  беду  свою  пользуется  слишком
большой популярностью. Студенты ему доверяют...
   - Не без основанья, конечно!
   - Так-то так, да самому Виктору от этого мало хорошего. Вместо ученья
изволь там суетиться по всякому поводу, рисковать своей  шкурой,  бегать
на сходки...
   - Сходки? Кстати, Аглая Карповна, был я вчера у знакомых и мне  гово-
рили, что ходит слух о возможности ареста каких-то студентов. Я надеюсь,
Виктор Иваныч, вы не замешаны в этом. Вчера будто, было какое-то  антип-
равительственное выступленье...
   - Кто вам сказал? Какой арест? - всполошился Виктор Иваныч.
   - Не волнуйтесь, голубчик, вас это  разумеется  не  коснется.  Вы  же
всегда были благоразумны! Арест главарей вчерашнего  выступленья.  Гово-
рят, их никак не могут дознаться.
   - А что с ними будет?
   - Очевидно, их мобилизуют для немедленной отправки на фронт. Так,  по
крайней мере, я слышал.
   - И поделом! - вскрикнула Аглая Карповна резко: - что за низость  му-
тить молодежь, когда наш фронт героически борется для  спасенья  России.
Как-будто нельзя потерпеть какой-нибудь год, пока не очистят  Великорос-
сию. Уж эти мне голоштанные бунтари, учиться им лень, - вот и бунтуют.
   - Мамаша, да помолчи ты! Я сам был... То-есть я сам сидел  эстраде  в
числе участников... Константин Константинович, - умоляю вас, это серьез-
но?
   - Серьезно, родной мой. Вы испугали меня. Неужели вы  были  вчера  на
эстраде?
   - В том-то и дело... ах, чорт! Ни за что, ни про что... Вот  история.
И ведь так я и думал, что это нам даром не обойдется.
   - Так зачем же?
   - Что зачем? Разве я идиот? Разве я им целый день не долбил, что  это
колоссальная глупость? Я на-чисто отказался... О, чорт бы побрал ее, эта
дура тут сунулась...
   - И, наверно, жидовка какая-нибудь!
   - Мамаша, вы меня раздражаете, я стакан разобью, - крикнул диким  го-
лосом Виктор Иваныч: - и без вас можно с ума сойти!
   - Да что вы волнуетесь, Виктор Иваныч? Вы говорите, "она"...  Значит,
курсистка. Ну и слава богу, жертвой меньше. Валите-ка все на  нее,  ведь
курсистку на фронт не пошлют.
   - Да на что мне валить? Вот придумали! Вам каждый студент подтвердит,
что она вылезла против моих же советов. Я бесился, моя  репутация  может
заверить вас в этом. Чем же я  виноват,  если  навязывают  мне  дурацкие
авантюры!
   - А кто она такая?
   - Ревекка Борисовна, математичка. Упряма, как  столб,  -  сколько  ни
спорь с ней, ни на ноготь от своего не отступится.
   - Ревекка Борисовна, а как дальше? - и приветливый гость занес  фами-
лию в книжку: - я, кажется, где-то встречался с ней.
   - Рыжая,  веснушчатая,  на  колонну  похожа.  Руку  пожмет  вам,  так
съежишься, сильная, как мужичка.
   - Да, вот ведь история... Волнуется молодежь. Ах, годеамус,  годеамус
мой милый, неисправимый!
   И, против обыкновения, хозяев не  слишком  утешив,  встал  Константин
Константиныч, рассеянно улыбнулся,  попрощался  и  вышел.  Спускаясь  по
лестнице, подмигнул своему отражению в зеркале: да,  брат,  такой-сякой,
если б знали они, с кем...
   Наверху же, из-за стола не вставая, сидели по-прежнему Виктор  Иваныч
с мамашей.
   - Этот ваш Константин Константиныч - хитрый  пес,  уж  очень  он  все
выспрашивает, да вынюхивает, да записывает - переборщил!
   - А тебе что за дело? - ответила, чашки перемывая, мамаша: - ты  свое
слово сказа