т! Душу за  ду-
шу, смерть за смерть, - обессиленными руками сыплют порох, забивают пат-
роны, наводят могучую пушку. Трах - отстреливаются большевики.
   В Ростове гранатой уничтожены Парамонова верфь, мореходное училище  и
пострадали дома. Их измором берут, смыкают железною цепью, но  голодные,
истощенные, из-за груды убитых, как за стеной баррикады,  отстреливаются
большевики. Там, под Батайском, лягут они до последнего.  Там,  под  Ба-
тайском, трупов будет лежать на степи, как птиц перед отлетом. И в горо-
де говорят: если трупы не уберут до разлива, надо ждать небывалых еще на
Дону эпидемий, - ведь разлившийся Дон их неминуемо смоет.
   Так полегло под Батайском красное  войско.  И  рапсоды  о  нем,  если
только не вымрут рапсоды, когда-нибудь сложат счастливым потомкам  были-
ну.
   Между тем обыватели по Ростову разгуливают,  утешаясь  порядком.  Два
коменданта у них, полковник Фром для Ростова, а для Нахичевани  стройный
и рыжеусый, в краснооколышевой фуражке господин лейтенант фон-Валькер.
   Фром и фон-Валькер вывесили об'явленье: чтоб  немедленно,  в  тот  же
час, торговки подсолнухами ликвидировали свои предприятья.  Чтоб  отныне
они на углах с корзинками свеже поджаренных подсолнухов, также и семячек
тыквенных и арбузных, стаканчиками продаваемых, - не сидели. И чтоб обы-
ватели подсолнухами между зубами не щелкали, их не выплевывали и по ули-
цам не сорили. А кто насорит - оштрафуют.
   Вслед за этим Фром и фон-Валькер опять об'явили, что по улицам  можно
ходить лишь до одиннадцать и три четверти, но ни на секунду не позже.  А
по одиннадцать и три четверти ходи, сколько хочешь.
   В тот год, восемнадцатый, был урожай на родильниц. Бывало,  по  улице
идя, встречаешь беременных чаще, чем прежде. И про указ номер два разуз-
навши, всполошились  родильницы,  перепугались.  Природа-то  ведь  свое-
вольна! Что, если захочешь родить среди ночи, как  проехать  в  больницу
иль в клинику? Хорошо, коль в одиннадцать тридцать, а если попозже? И  с
тяжкой заботой, не сговорясь, но сплошной вереницей потянулись родильни-
цы в комендатуру.
   Был полковник Фром по фамилии и по характеру благочестивым. Много ви-
дел он очередей, наблюдал и явленья природы, - метеоры, затменья,  полет
саранчи, сбор какао, частью в натуре, а частью в кинематографе, но тако-
го не видел. И бесстрашный на поприще брани, полковник душою смутился.
   - Was wollen die Damen? - спросил он, склонясь  к  своему  ад'ютанту.
Тот вызвал Осипа Шкапчика, переводчика. Был  Осип  Шкапчик,  столяр,  за
знакомство с русскою речью и понимание местного быта, определен перевод-
чиком в комендатуру.
   Осип Шкапчик, не мысля дурного, поглядел на толпу из родильниц. Потом
деловито у крайней осведомился:
   - Сто волюете у комендантен?
   Так и так, говорят ему дамы, на предмет родов без препятствий  разре-
шенье ночного хожденья, ибо часто приходится ночью ездить в клинику  или
в родилку.
   - Понималь, - им сказал Осип Шкапчик, и ответил полковнику Фрому, что
для нужды родов очень часто по ночам им приходится ездить.
   - Gut! - тотчас же промолвил полковник: - напишите им каждой, что на-
до!
   И родильница каждая вышла, унося в ридикюле документ:
   Wurt. Landwer. regiment N 216 Batallion II Der  Ynhaber  ds  hat  als
Arzt das Recht auch nach 11. Nachts auf der Strasse zu sein*1.
   А в частной беседе полковник фон-Валькеру молвил задумчиво: "Странные
люди. Вот например у них в городе все акушерки сами беременны  и  предс-
тавьте себе, - в одно время рожают".
   Полковник Фром уважаем управой и думой. Он в присутственные часы при-
сутствует и принимает. А лейтенанта фон-Валькера полюбили дамы и  барыш-
ни, - он в неприсутственные часы знакомится и гуляет. Часто краснооколы-
шевую фуражку над свежим лицом с рыжеватыми  усиками  можно  увидеть  на
улицах, в скверах и в клубном саду. Лейтенант фон-Валькер, любитель про-
гулок, доступен.
   Вышла в Ростове газета "Рабочее Слово". Меньшевики, поредевшие  очень
сильно (из блока ушел Иван Иваныч и прочие), повели себя не зазорно: они
твердою речью стыдили русских за то, что вместе с немцами пришли  подав-
лять свою революцию. В этот день  Владикавказские  железнодорожные  мас-
терские, депо, Темерник прочитали "Рабочее Слово".
   На другое же утро, - жив курилка! - вышел и "Приазовский". Корректор-
ша Поликсена над ночной корректурой пожимала плечами: шуму-то,  шуму!  И
чего они? Все равно ведь "и" с точкой не ставят, а по-прежнему пишут  не
"Прiазовскiй", а "Приазовский". Уж помолчали бы!
   Шуму же вышло не мало. Рычала передовица, свистел маленький фельетон,
кусались известия с  мест  (сфабрикованные  тут  же  на  месте),  стонал
большой фельетон, тромбонила  хроника  и  оглушительно  были  трещотками
_______________
   *1 Пред'явитель сего имеет право, как врач, быть на улице  и  позднее
11-ти ч. ночи. телеграммы: "победоносно... центростремительно... церков-
ная благовесть... твердый порядок... святые традиции...". А в передовице
проклятье осквернителям русской земли, извергам и душегубцам,  большеви-
кам. Кто-то из доброхотцев, на радостях  стиль  перепутав,  взвился  со-
ловьем: победоносным германским войскам, защитникам правого дела, он же-
лал от души горячей победы и войны до конца над варварами большевиками.
   Транспорт налаживался. Уходили вагоны.
   По дворам, по колам с карандашиком, по волостным управленьям с бумаж-
ками, а по пажитям с морскими биноклями ходили люди в мундирах.  Предпи-
сывали - сеять. Винтовка-надсмотрщик в спину дулом смотрела тому, кто не
сеял.
   По закромам и по ссыпкам гуляли толковые люди, им  пальца  в  рот  не
клади. Чистых 75% со всего урожая принадлежит им по праву,  но  когда-то
он будет. Выколачивались казачьи задворки. Казались задворками, а чихали
мукой. Выкачивались казачьи колодцы, - смотрели  колодцами,  а  плескали
зерном. И транспорт налаживался. Уходили вагоны. Туда, куда следует,  по
назначенью.
   - Между нами, - шипел богатейший казак, думский гласный, пайщик газе-
ты: - немцы здорово нас выколачивают. Присосались, как пьявки.
   - Но они очистили область! - наставительно молвил  другой,  чье  иму-
щество было в кредитках далекого верного банка и в  бриллиантах  недале-
кой, но верной супруги.
   - Даже слишком! - буркнул казак. Он прослыл с тех пор либералом.
   Обыски, аресты шли тихенько и незаметно. Плакали жены рабочих - опять
вздорожала мука. С ума сойдешь! Жалованья не  платят,  а  хлеб,  что  ни
день, то дороже. Хоть соси свою руку.
   Плакали даже в станицах - так обесхлебить и раньше не приходилось.
   Волком смотрели и обыватели, кто победнее. В городе, на базарах, сто-
ит запустенье: ни хлеба, ни рыбы, ни мяса. Крестьяне  попрятались  и  не
подвозят продуктов.
 
   ГЛАВА XIV.
 
   О русском патриотизме и брюках господ подпоручиков.
 
   Управа в Ростове опять управляла.  Все  было  честь  честью:  думские
гласные, члены управы, письмоводители, сторожа, заседанья.
   Даже казалось иной раз по чинности членов управы, что  немцы  присни-
лись. Что если и были где-нибудь немцы, так в Петербурге, в  совете  ми-
нистров, а здесь был Попов, городской голова, и полицмейстер Дьяченко.
   Но как-то однажды в управу явились два офицера. Были они  в  мундирах
защитного цвета, в зеленых перчатках, белокурые, с  красными  лицами,  с
алыми ртами из-под светлых усов, а за ушами, где вены, с зачатком  скле-
роза.
   Офицеры явились в самую залу, прервав заседанье. Один из  них  резким
движеньем показал свои брюки, суконные брюки защитного цвета. Были брюки
совсем не в порядке, они лопнули, совершенно как лопает по толстому  шву
бобовый стрючок у акации.
   - Что ему надобно? - спросили члены управы друг дружку.
   Офицер об'яснился:
   - Ему надобно возмещенья убытков от муниципалитета, за брюки.
   - Но скажите, при чем же тут муниципалитет?
   Выяснилось: офицеры вдвоем подрядили извозчика, сели и поехали к мес-
ту службы. Извозчик на повороте накренил (с пьяну, решили члены  управы,
знавшие свой народ; из патриотизма, подумали немцы, знавшие свой народ).
Но как бы то ни было, извозчик накренил, и от толчка офицер повалился на
землю. Будучи офицером, он не упал, а, подскочив, стал на ножки (офицеру
упасть неприлично), но брюки однакоже лопнули. Муниципалитет теперь дол-
жен возместить офицеру убыток.
   Возмутились члены управы. Много лет, по три года,  за  хорошее  жало-
ванье, получаемое аккуратно, сидели они в этой зале, как  члены  управы,
но такого ни разу не слышали. Чтоб городское управленье, чтоб  муниципа-
литет отвечал за какие-то там офицерские брюки! Быть не может.  Рассмат-
риваемая претензия есть бесчестье, наносимое членам управы.
   Офицеры пожали плечами:
   - Тем не менее, муниципалитет отвечает за ущерб, причиняемый  городом
офицеру германской императорской армии.
   - Но на каком основании?
   - Есть закон, - не горячась, но сурово ответили офицеры. И при помощи
Осипа Шкапчика, переводчика, раз'яснили членам управы, что действительно
есть параграф в германском своде законов, по которому муниципалитет воз-
мещает убытки, причиненные городом воинскому снаряженью господ офицеров.
   - Но требуйте не с нас, а с извозчика? Ведь виноваты не мы, а  извоз-
чик.
   - Помилуйте, извозчик есть муниципальное учрежденье.
   Сильно озлобил членов управы означенный случай.  Эдак  ведь,  если  у
каждого брюки порвутся, брючный ремонт обойдется  городу  в  десять  раз
больше, чем ремонт канализации и водопровода! Но нечего делать. Поахали,
пожестикулировали, покачали многодумными головами с востока на запад,  в
такт вращенью земли, - и возместили убыток. А милиции дали понять в уст-
ной форме, чтоб разыскать патриота-извозчика и всыпать  ему,  смотря  по
его состоянию, или по уху крепкой рукой, если пьян он, или в ухо крепкою
речью, если он трезвый. Так лойяльные члены управы при помощи меры  воз-
действий русский дух изгоняли.
   И не напрасны были усилия членов управы!
   Вечером поздним, пригнавши в конюшню свою коренную с пристяжкой,  сел
извозчик пить чай с мушмалою и потчевал чаем соседа.
   Тот хвалил, а извозчик рассказывал: умные, черти! Не с нашего  брата,
с рабочего, в поте лица, а знают, с кого и просить. Нам, говорят,  нужна
амуниция, так по этому делу амуницивитет и ответствен. Вот как по загра-
ничному, не по нашему, рассудительно вышло.
   Пил извозчик, в поте лица обливаясь, и сосед, мушмалой закусив,  пох-
валил заграничный порядок.
 
   ГЛАВА XV.
 
   Лихолетье.
 
   В эти дни ворон каркал
   о погибели русских.
 
   На Украйне разогнана Рада, декреты ее аннулированы,  выбран  гетманом
Скоропадский, помещик. Выбирал же его император Вильгельм.
   Стала Украйна державой с германской ориентировкой. И Скоропадский ез-
дил к Вильгельму в Берлин на прием.
   Кавказ отделился, распался на государства. Каждое  стало  управляться
по своему, каждое слало  гонцов  то  в  Англию,  то  во  Францию,  то  к
Вильгельму, с просьбой принять всепокорнейше ориентацию.
   На Мурмане высадились французы и англичане. С севера вышли, совсем не
по правилу, чехо-словаки и дрались.
   В Великороссии, сердце Советской России, восстали эс-эры. Из-под угла
убивали. Снимали с поста тех, кто крепкой рукой держал  еще  ключ  госу-
дарства.
   Было же это, когда на Мурмане хозяйничали французы и англичане.  Кав-
каз отделился, Украйна отпала, а с севера чехо-словаки с оружием шли  на
Россию.
 
   В эти дни ворон каркал
   о погибели русских.
 
   Были раздавлены на Дону лучшие силы рабочих. Если и не потухла надеж-
да на помощь советского центра, то ушла так глубоко, что люди не  видели
этой надежды в голодных зрачках пролетариата.
   Урожай поднялся, налился, был собран и вывезен. Фельд'егеря, приезжая
на юг из Берлина, оттуда чулки привозили знакомым девицам, духи  и  пер-
чатки. Открылась в Ростове и книготорговля. Давно мы не видели книгу,  а
тут продавалась немецкая книга. Три четверти о войне, об армии, о  геге-
монии над миром, но четверть - и за нее забывались другие три  четверти,
- четверть была о науке, о праве, о мысли. Был Гете, и было о Гете.  Был
Вагнер, и было о Вагнере, был Рихтер, и было о Рихтере. Песней глядела с
прилавка книжечка Жан-Поля-Рихтера "Зибенкейз, адвокат неимущих".
   Подняли голову монархисты.
   Родзянко и Савинков где-то стряпали соус из русского зайца.
   Союз Михаила Архангела стал перушки чистить в ангельских крыльях, го-
товясь к погрому.
   Толстые няни Володимирской, Тульской, Калужской губерний, - одна  го-
ворила на о, другая тулячила, третья калужила, - сидя  в  клубном  саду,
где в песочке пасомые ими ребята резвились, беседовали шепоточком:
   - Слышали, милые?
   - Нет, а чего тако?
   - В Сибири-то, где наш царь-батюшка... Слышь, один из охранщиков  был
с ним лютее всех, гонял милостивца, как скотину, да. Только гонит он это
государя прикладом-то в спину, ко всенощной в церкву под воскресенье, ну
и видит. Из церкви-то, милые вы мои, в белой перевязи на руке со святыми
Дарами идет сам Христос, провалиться мне, завтра чаю не пить. Подошел  к
государю и таконько ласково, да уветливо, "терпи", говорит,  "до  конца,
мой мученик", и дал ему святых тайн приобщиться. Вот ей Бо!  Что  ж  вы,
милые, думаете? Охранщик-то красногвардеец как побежит, да как  побежит,
и ну всем рассказывать. Его в сумасшедший дом, а он сбег, его на  фронт,
а он и оттеда сбег, и все-то рассказывает, все рассказывает. Сейчас, ми-
лые вы мои, по Расеи ходит и все рассказывает, верно я вам говорю...
   - Охо-тко!
   Няни шепчутся, вздыхают. Няни привыкли в чистенькой детской под обра-
зами в прикуску пить чай. С няней не всякий поспорит! Она барыне на  ба-
рина, барину на барыню. А выгонишь, няньки-то свой профсоюз, как  масоны
имеют, наскажут такого, что после - убейте - ни одна не пойдет к вам  на
службу...
   В Нахичевани перед собором, лицо приподняв и растопыривши  руки,  как
на кадрили, стоял памятник Екатерины. Монумент был из бронзы. Год назад,
рабочие, дружной толпой собравшись вокруг монумента, снесли его  на-земь
с подставки, а после убрали. Подставка осталась пустою.  Промолчали  ху-
дожники, - пусть ломают из рук вон плохую безвкусную бронзу!
   Но год прошел, и -
   на утро в окно увидали жильцы Степаниды Орловой,  как  шли,  под  на-
чальством немецких солдат, рабочие, шли и на веревках что-то тащили. Ра-
бочие были безмолвны.
   Командовали солдаты: - mehr Rechts!
   Переводил Осип Шкапчик: - правейте!
   Но рабочие праветь не хотели и слева, погнув  о  решетку  нос  и  два
пальчика Екатерины, растопыренные, как  на  кадрили,  без  возгласов,  в
мертвом молчаньи подняли тяжкую ношу, и на гранитной подставке был брон-
зовый идол поставлен.
   - So! - одобрили немцы.
   Мальчишки газетчики, отовсюду сбежавшись на площадь, гоготали.
   - Не ори, дурачье, - сказал им суровый рабочий...
   Шумен Ростов. Продают - покупают.  Город  живет  хмельною  и  гнусною
жизнью. Ходят по улице, с папироской у краешка рта, спекулянты, краешком
глаза посматривают. Каждая будка печет пирожки с мясом, с рисом,  с  ка-
пустой, с вареньем, каждый угол занят девицею с  вафлями,  каждой  вафле
есть покупатель. Мальчишки свистят, торгуя ирисом, во рту побывавшим для
блеска. Открылись пивные - продают двухпроцентное пиво.
   Ликуют гробокопатели, - много могильщикам дела! Русская смерть утоми-
лась, русская смерть переела за бранными брашнами под Батайском и  Ново-
черкасском. Ей на смену пришла испанская мирная смерть.
   Через границы и таможни, легкими пальчиками приподняв бахрому болеро,
протанцовала она по средней Европе и села над Доном.
   Гибли люди по новому: по-испански.
   Чихали сначала. Кашель на них нападал.  Растирали  грудь  скипидаром.
Дышалось с присвистом, - грипп, дело пустое; аспирин, вот и все.  Но  на
утро лежал человек, скованный мрачной тоской.
   - Отчаянье, меланхолия! - говорили домашние доктору; плакал  больной,
кашляя сухо:
   - Я умру, я предчувствую!
   Врач отвечал:
   - Испанка, берегите его от простуды.
   Здоровые выздоравливали.
   Хилые умирали.
   И мерли без счету: торгаш, не желавший в постели  терять  драгоценное
время; детишки, беременные, роженицы и кормившие грудью.
   В эти дни ворон каркал о погибели русских.
 
   (Продолжение следует).
 
   Мариэтта Шагинян.
 
   ПЕРЕМЕНА.
 
   (Продолжение.)
 
   ГЛАВА XVI ЛИРИЧЕСКАЯ.
 
   Слово о мире Эвклида.
 
   Страшно видеть тебя лицом к лицу, Перемена!
   Обживаются люди на короткой веревочке  времени,  данной  им  в  руки.
Обойдут по веревочке от зари до заката  короткий  кусочек  пространства,
данный им под ноги. Все увидят, запомнят, в связь приведут, каждой  вещи
дадут свое имя. И между ними и между вещами ляжет  выравненная  дорожка,
из конца в конец выхоженная своим поколеньем. Ей имя - привычка.
   Станет тогда человек ходить по дорогам привычки. И не  трудно  ногам,
ступившим на эти дороги: вкось или прямо, назад иль вперед, а уж они до-
ведут человека до знакомого места.
   Только бывает, что вырвет веревочку распределитель времен из рук  по-
коленья. Тогда из-под ног поколенья выпорхнет птицей пространство. Оста-
новится человек, потрясенный: не узнает ни пути,  ни  предметов.  Боится
шагнуть, а уже к нему тяжкой походкой, чеботами мужицкими  хряско  давя,
что попало, руками бока подпирая, дыша  смертоносным  дыханьем,  чуждая,
страшная, многоочитая, как вызвездивший небосклон, чреватая  новым,  по-
дошла, - Перемена. Неотвратима, как смерть: ее, если хочешь, прими, если
хочешь, отвергни, - все равно не избегнешь.
   И, как смерть, лишь тому, кто доверится ей,  заглянув  в  многоочитый
взор, - она сладостную, сокровенную радость подарит и на  смертные  веки
его положит нежную руку. Перемена, освободительница всех скорбящих.
   Не потому ли к тебе, под тяжкую поступь твою, кидаются прежде  разум-
ных - безумцы, быстрее счастливых - страдальцы? Не потому ли на  хряский
твой топот откликаются нищие, грешники, прокаженные, падшие женщины, по-
эты, младенцы, мечтатели? И, утешая одних,  ты  других  коронуешь  бесс-
мертьем!
   Каждому, кто под небом живет, дано пережить не  однажды  предчувствие
смерти. Опархивает оно, словно бабочкины крыла, ваш лоб в иные минуты. И
певцу твоему, Перемена, тронул волосы тот холодок.
   Встало сердце, холодом сжатое, как привидение в  саване,  как  мороз,
проходящий по коже. Все вспомнило сразу: созревания вещих любвей,  опав-
ших до срока; закипания крови, другой никогда не зажегшей;  мудрую  неж-
ность, источившуюся на бесплодных; погоню за призраками, - и  за  тобою,
последний, ты с седыми бровями и невеселым пристальным взглядом, отчим с
гор Прикарпатских, колдун, так сладко любимый!..
   Пусть же холодом неутоленного гнева наполнится песня. Не тебе,  Пере-
мена, чье могущество славлю, будет слово мое, - а  уходящему  на  закат,
Эвклидову миру.
   Прямолинейный! Древний для нас и короткий, как вздох, перед  будущим,
ты кончаешься, мир Эвклида! Пляшет в безумьи, хмелем  венчаясь,  Европа,
порфироносная блудница. Пустые глазницы ее наплывающей ночи не видят.
   Боги уходят, дома свои завещая искусству.
   Так некогда вышел Олимп, плащ Аполлона вручив актеру и ритору;  а  за
кулисами маски остались, грим и котурны... Мы за кулисами уже  подбираем
и вас, византийские маски! Строгие  лики,  источенные  самоистребленьем,
мертвые косточки, лак, пропитавший доску кипариса, смуглые зерна  смолы,
сожигаемые в тяжелых кадильницах, темное золото риз, наброшенных на Тебя
и надломивших Тебя, Лилия Галилеи!
   Другими дорогами поведет Перемена.
   Прямолинейный! Ты, кто навек разлучил две параллельных, кто  мечту  о
несбыточном, о неслиянном, об одиноком зажег в симметрии  земного  крис-
талла, пространство наполнил тоской Кампанеллы о заполняемости; ты,  кто
бросил физикам слово об ужасе пустоты, horror vacui, -  ты  при  смерти,
мир Эвклида! Кристалл искривился. Улыбка тронула губы рассчитанного сим-
метрией