другое. Конечно, сама  по-
нимаю, морозы - сладко ли? Тепло я пущу, а  вы  насчет  платы  не  поза-
будьте.
   - Не позабуду, - ответил Яков Львович и вышел.
   Дворнику Степанида Орлова, зазвав к себе, слово-другое сказала:
   Дворник, в ведерко воды накачав, неспешной  походкой  пошел  в  отде-
ленье, где топка. Сколько возился и что он там делал,  не  знаю.  Выйдя,
опять не спеша, запер он топку на ключ и ключ отдал купчихе  Орловой,  а
та его положила под образа, за ширинку, рядом с приходо-расходной  книж-
кой и Новым Заветом.
   А по трубе, повинуясь физическому закону, потекло, прогоняя  зашедшую
стужу, победительное тепло, равнодушное к людям и всем делам их. Оно до-
текло до подвала, и Лиля, пощупав трубу, закричала, как сумасшедшая:
   - Мама, Куся, хозяйка тепло пустила!
   Шел Яков Львович по улице, мимо тумбы, заборов и стен, где еще красо-
валось постановление за номером и подписями Реформа нотариата, шел и ду-
мал:
   - Сметано, да не сшито!
 
   ГЛАВА XI.
 
   Ликвидационная.
 
   Контора газеты была и останется только конторой  газеты.  Корректорша
Поликсена, сидевшая при царе за ночной корректурой, при  Керенском,  при
казаках, - сидит и при большевиках. Забрав типографию, помещенье, запасы
бумаги, большевики вместе с ними забрали контору и корректоршу  Поликсе-
ну. Только там, где был раньше "Приазовский  Край",  теперь  поместились
"Известия". Но корректорша Поликсена с платочком на плечиках и булочками
на ужин, завернутыми в корректуру и лежащими в муфте, - пожимает  плеча-
ми: подумаешь! мы и сами без новой орфографии постоянно писали не "Прiа-
зовскiй Край", а "Приазовскiй Край", бывало спрашивают, почему, а мы се-
бе пишем и только.
   Действительно, со дня основанья газеты, лет эдак за тридцать, писало-
ся вещим издателем не "Прiазовскiй", а "Приазовскiй". В конторе, уплачи-
вая Якову Львовичу по тарифу за столько-то строк, шепнули:
   - Вы не подписывайтесь под статьями. Слухи ходят... Положенье непроч-
но.
   А уж что скажут в конторе, за выплатой по тарифу, тому доверяйте.
   Фронт распластался на разные стороны,  фронт  вытягивает,  как  огонь
языки, свои острые щупальцы то туда, то сюда, пробует, прядает. Там отс-
тупит, здесь вклинится слишком  далеко.  Но  обрубают  могучие  щупальцы
фронта. Немцы подходят все ближе, взяли Харьков, идут на Ростов. С  ними
на русскую землю, насилуя русскую волю и разрушая советы, идут  офицеры,
не немцы, а русские. Те самые, что в немцев стреляли и  не  хотели  бра-
таться. Теперь побратались.
   С Украйны идут гайдамаки, итти не идут, а приплясывают, - усы  отпус-
тили такой закорюкой, что совсем иллюстрация к Гоголю,  и  треплются  по
весенней степной мокроте шаровары, как юбки, на бойких  плясучих  лошад-
ках. А мрачные, приученные к смерти корниловцы, молодец к молодцу,  чис-
тят где-то в степи, совсем недалеко, винтовки, тяготясь итти с  немцами,
и настреливаясь из-под боку.
   В Баку же татары, восстав, режут армян днем и ночью. Пылают армянские
села. А сами армяне, где могут, днем и ночью режут татар. Поезда не пус-
каются дальше Петровска.
   Заметался осколочек фронта, оторвавшись в Ростове. Уж он обескровлен.
Занят тов. Васильев. Голосу нет, - часто и  тяжко  дыша,  закашливается,
обматывая зеленым гарусным шарфиком горло. Уже не шепчет, а пишет. Пома-
нит к себе, протабаченным пальцем  нажмет  карандашик,  вырвет  листочек
блок-нота, и уже побежала бумажка, разнося приказанье. Даже  к  рассвету
не гаснет зеленая лампа во втором этаже белого дома с колонками.
   Обнадеженные прежде времени под Новочеркасском, восстали казаки.  Так
летит воронье к еще неумершему воину, кружится, падает,  снова  взлетит,
высматривая хищным оком, откуда бы вырвать кусочек.  Но  воин  не  умер.
Собрав распыленные части, большевики отогнали казаков, устроив  жестокую
бойню. Резали в Новочеркасске, холодным штыком добивали, шпарили жаркими
пульками,  как  посыпая  горохом,  пульверизировали  дымом,  картечью  и
кровью. Жарко и мокро дышалось на улицах Новочеркасска.
   А на Дону не спеша завозился Апрель,  выколачивая,  вместе  с  кучами
снега, морозы. Снег осел, а морозы упали. Солнышко припекало по  улицам,
раззадоривая воробьев. И зеленою шерсткой озимков, как кошечка шерсткой,
потягиваясь, проснулась весна.
   По новому стилю готовились к празднику первого мая. Но праздник  сор-
вался. Первого мая, как ястреб, над Темерником закружился  немецкий  аэ-
роплан и сбросил бомбу.
   Уже гайдамаки с колоннами немцев и русскими офицерами  надвинулись  к
городу. Уже мрачные, приученные к смерти  корниловцы,  тяготясь  итти  с
немцами, застреляли откуда-то сбоку, в город ворвались, ринулись на шты-
ки, думая, что гайдамаки подходят. Но большевики  окружили  ворвавшихся.
Один за другим, корниловцы были обезоружены и перебиты.
   Вновь зазюкали в городе, разносясь со змеиным шипеньем, пульки. Страх
сковал челюсти. Старики молодели от страха. К ночи  в  саду  или  темном
подвале прокапывали дыру и зарывали длинные тюбики  рубликов,  скатанных
вместе, обручальные кольца, столовое серебро или, кто побогаче,  -  чер-
вонцы. Когда-нибудь внуки искать будут клады - много кладов сейчас поза-
капано на Руси!
   Ночью спали одетыми, вздрагивали, чуть сосед шевельнется, ждали обыс-
ков и при стуке крестились, словно в поле на молонью. А в Ростове  неве-
домым юношей, именовавшим себя "старым литератором", как ни в чем не бы-
вало собран, проредактирован, прорекламирован, отпечатан и пущен в  про-
дажу журнальчик "Искусство".
   Товарищ Васильев ругался, бессильно стуча  кулаком  по  канцелярскому
столику. Он ругался беззвучно и выплевывал посиневшей  губой  на  платок
темно-красные сгустки. Шопотом, от одного к другому, из дому в дом,  пе-
реходило, что немцы уже в Таганроге.
   В апрельское утро для населенья был напечатан декрет о понижении  цен
на продукты, - продовольственные в два раза, а прочие в пять. Купцы про-
читали и крякнули, а крякнув перемигнулись. И в ответ на декрет взвыли в
хвостах перед лавками обывателя, - товар-то ведь поднялся вдвое!
   - Покупайте, покудова есть. А не то - подохнете с голоду! -  говорили
купцы, утешая. И запуганные, одурелые люди платили.
   Там и сям проскакали, стегая лошадку, милиционеры с винтовкой. Там  и
сям пристрелили купца для острастки. Но купец не смутился. Он, что мете-
оролог, по воздуху чует погоду.
   А темные, порождаемые вечерами в больших городах, порождаемые междув-
ластием, одурелостью, бурей и суматохой бывалые люди тем временем, с ре-
вольвером у пояса и декретом в руках, на подводах в'езжали к купчинам.
   - Читал? А это видал? - и с декретом показывается револьверное  дуло.
- Ну-тка за добросовестную расплату в пять раз дешевле тысячу двести ар-
шин того шелка, а теперь двести фунтиков гарусу, да шестьсот пар  чулоч-
ков. Что еще? Дамский зонтик? Клади-тка и сто пятьдесят дамских зонтиков
для родных и знакомых!
   Так был вывезен и разграблен магазин Удалова-Ипатова...
   Двадцать пятого старого стиля истекал ультиматум, поставленный немца-
ми и гайдамаками большевикам. Большевики отказались очистить  Ростов.  И
тотчас же с утра задымился огонь дальнобойных.
   Взрыв, как от страшного выстрела, раздался на площади. С шумом  обру-
шился, рассыпаясь, как веер, на радиусы осиновых досок, базарный  ларек.
Затопали, шлепая в лужу, случайные люди, мечась в  подворотню.  Бум-бум,
уж стояло над городом сплошным грохотаньем орудий. Шел дождь.  С  окраин
ринулись беженцы, толкая друг друга, роняя  детей  и  ругаясь  неистовой
бранью. Подвалы, свои и чужие, в одно мгновенье забиты людьми. А по воз-
духу стоном бегут, догоняя друг друга, снаряды и разрываются возле само-
го уха, близехонько. Окна трясутся, танцуя стеклянные трели. Их не  зас-
тавили ставнями в спешке, и окна, трясясь, звонко лопаются, рассыпаются,
словно смехом, осколками. Трррах - торопится где-то ядро. Бумм, -  вслед
за ним поспевает граната. Трах, городу крах,  кррах,  трррах!  Немцы  не
скупятся, артиллеристы играют.
   А по подвалам сидят, обезумевши, беженцы, затыкают уши руками, держат
детей на коленях, бледнеют от тошного страха, кто за себя, кто за  близ-
ких, а кто за имущество.
   Но часам к четырем вдруг сразу утихло, как после землятресенья. В во-
рота степенно вошла молочница, баба Лукерья, с ведром молока, и спокойно
сказала жильцам, подошедшим из кухонь:
   - Большаков-то выкурили. Чисто.
   А на Батайск отступали остатки гибнущих красных.  Стойко  дрались  за
каждую пядь. Трупами покрывали весеннюю степь и валились с десятками ран
друг на друга, живыми курганами. В воздух текли от них струйки дыханья и
пара: то в холод апрельского вечера теплая кровь испарялась.
 
   ГЛАВА XII.
 
   Немцы.
 
   Ты продаешь сейчас Библию, напечатанную Гуттенбергом, немецкий народ!
   Увезли твои древности богатые иностранцы. Скупили дома твои за бесце-
нок богатые иностранцы. Хлеб твой едят и пьют твое пиво, глядят на акте-
ров твоих, и отели твои наводняют богатые иностранцы. В  Руре  на  горло
твое наступил французский каблук, и хряснуло горло. Обезлюдели,  парали-
зованы, остановились заводы. Руки, честнейшие в мире, бездействуют.  Где
твоя слава?
   Но униженному руку протянут с Востока. Там, над кремлевской твердыней
вьется красное знамя Советов. Коммуна - друг униженных.  И  она  говорит
им: вы потеряли, но не все потеряли. Вы сохранили себя. Лучшее  в  свете
сокровище - самосознанье. Лучшая в мире действительность - правда. Прав-
диво сознаться себе в том, что есть, в том, что было, и в том, что долж-
но быть по совести - вот великое наше богатство. С ним вступает народ  в
неподвластные хищникам дали, в  крепкостенную,  высокобашенную,  золотую
страну - в грядущую эру.
   И правдивой да будет рука, что опишет тебя и полки  твои,  зарубавшие
большевиков по наему за хлеб гайдамачий в угольном Донецком бассейне. Ты
шел туда в мае - апреле девятьсот восемнадцатого, богатого бедами, года,
как ныне французы идут в твой угольный Рурский бассейн.
 
   ---------------
 
   Выползли из подвалов оторопелые люди; не евши, не пивши с утра,  пос-
пешили к калиткам, ловят прохожих, спрашивают, - те кивают на площадь.
   А на площади людно. Стройно идут, молодец к молодцу,  подошвой  стуча
по неровным булыжникам улиц, в серых касках, в мундирах хоть пыльных, да
новых, подтянуты как на картинке, - немцы.
   - Немцы! Вот тебе раз! - вздохнула на улице прачка. И не понимала,  а
все же вздохнулось. Сердечная вспомнила,  как  отпевала  солдатика-мужа,
погибшего на Мазурских болотах; а сын был в красноармейцах.
   За стройной колонной солдат, припадая к  улице  задом,  как  скачущие
кенгуру, прогромыхали и скрылися пушки.
   За пушками, в кучке солдат, удивляя невиданным блеском,  алюминиевыми
кастрюлями, кружками, чайниками и прочей посудой, проехала ровным  аллю-
ром походная кухня.
   Офицеры и унтеры в темно-зеленых перчатках, в мундирах защитного цве-
та и в гетрах, - "баварской и вюртембергской ландверских  дивизий",  шли
сбоку, по тротуарам, сверяя ряды проходящих. Были они белокуры, с  крас-
новатыми лицами, с алыми ртами из-под светлых усов, а за ушами на  розо-
вой шее, где вены, - с зачатком склероза.
   Остановившись перед собором, часть сделала под  козырек  и  по  знаку
стоящего офицера промаршировала в соседнюю улицу. Часть стала, перебирая
ногами, как на ученьи, и готовясь куда-то свернуть. А часть, сразу сбро-
сивши строгую выправку и симметрию наруша, принялась укреплять  пулемет,
задом к церкви, а носом на улицу, и, разобравши походную кухню, располо-
жилась стоянкой.
   Живо хворост собрали, штыки завязали и  вздули  огонь  рядовые.  Живо
ссыпали кофе в кофейники с закипевшей водой и из банок достали сухарики,
сахар, консервы, шоколад и сгущенные сливки. Пили немцы из кружек,  при-
кусывая и не глядя по сторонам. Казались они  дагомейцами,  привезенными
целой деревней в зоологический сад, для того, чтоб кухарить и кушать  на
глазах любопытных.
   А вокруг-то! Все повысыпали поглазеть  на  диковинных  немцев.  Бабы,
старые и молодые, в платочках, платках и косынках, парни бойкие и трусо-
ватые, старики, мужики, гимназисты, учителя семинарии, математик Пузати-
ков с дочкой, поп Артем с попадьей, Степанида Орлова, купчиха;  Пальчик,
ставший опять просто Пальчиком, но повышенный в чине нотариусом, за  то,
что тихонько отдал ему вешалки (ремингтон же припрятал);  Людмила  Бори-
совна - в черной, шелковой шляпе, щегольских башмаках из шевро и  в  ве-
сеннем костюме, фрэнчи, смокинги, венские  деми-сезоны  с  отвороченными
над суконным штиблетом заграничными брюками... - видно не заяц  один  по
Дарвину шкуру меняет, белый зимой и при первой траве - буроватый!
   Стали и смотрят. На лицах тупое вниманье. Смотрят пристально,  неотс-
тупно, в сотню глаз, и смущенные немцы торопясь допивают свой кофе.
   А вечер на редкость весенний. Пахнут липы пахучими почками; стрельча-
тые, как ресницы, листочки акаций развертываются, сирень зацвела. Солнце
село, но небо еще голубое, прозрачное, с реющей птицей и редкими  белыми
тучками.
   Взволнованы барышни - много им будет занятий!  Взволнованы  матери  -
можно списаться с родными, узнать, где Анна Ивановна,  Анна  Петровна  и
Марья Семеновна, где доктор Геллер с женой, увезли ль бриллианты и пови-
дались ли с Кокочкой, ад'ютантом у генерала Безвойского. Взволнован  па-
паша - ведь дума-то будет, как раньше, и будет управа!  Все  будет  -  и
думские гласные, и члены управы, и письмоводители, и казначеи,  и  засе-
данья, - демократический строй принесли нам стройные немцы!
   - Вы же, папаша, припомните, немцев ругали тупыми милитаристами, гру-
быми хамами, варварами, разрушающими цивилизацию?  -  некстати  напомнил
отцу безмятежный сынок с  напроборенной  птичьей  головкой,  проводивший
жизнь в городском клубном саду, где ухаживал за гимназистками. Голос был
у него очень тонкий, а хохот, как выстрел из пушки.
   Но папаша ответил: "замолчи!" и пригрозил не выдать карманных.
   Немецкие унтеры и офицеры в зеленых перчатках, в  мундирах  защитного
цвета, шаркали и улыбались, знакомясь с девицами. В Нахичевани  армянки,
в Ростове еврейки и русские цветником разукрасили улицы,  с  оживленными
щечками, брошками, с нежной сиренью за поясом, переходящей потом, подчи-
няясь закону тяготенья, в петлички офицеров. Приглашали немецкими фраза-
ми, заученными в гимназии у херр-Вейденбах, выкушать чашечку чаю. Офице-
ры, благодаря, улыбались, но с чувством достоинства переходили в  откры-
тые настежь парадные.
   Буржуазия ждала их.
   - Какая? - спросит наивный.
   Та самая. Та, что в начале войны, брызгая пеной, кричала о  подлости,
низости, тупости немцев. Та самая, что помешана на патриотизме, на русс-
ком стиле, альбомчиках "Солнца России", новгородских церквах и  Московс-
ком Художественном театре. Та, что требовала войны до победного  оконча-
ния. Та, что изменниками называла издавших  указ  о  братаньи.  Та,  что
упорно, с документами и доказательствами уверяла, будто Ленин и  Троцкий
придуманы на немецкие деньги. Та, наконец, что видела в Бресте конец го-
сударства Российского.
   Особняки запылали свечами и лампочками. Белоснежные  скатерти  вынуты
из сундуков и расстелены. Электрический чайник кипит и кипит самовар,  а
в буфетной из банок, повязанных  собственноручно,  с  хитрыми  узелками,
чтоб девки не крали, достается варенье. В граненые вазочки накладываются
абрикосы, кизил и айва, и клубника Виктория, пахнущая ванилью. С  Пасхой
совпало, вот счастье-то! На улице бились и резались, а в  особняках  все
сделано к Пасхе, что нужно: раздобренные куличи, пожелтевшие от шафрана,
с изюмом и миндалями; творожная белая пасха с цукатом; ветчинный  огром-
нейший окорок, выбранный у колбасника прямо с веревки по давнему и  свя-
щенному праву, и собственноручно в печи запеченный; индейка, -  пушисты,
как пухлая вата, молочные ломти индейки, нарезанные у грудинки! И  много
другого. Графинчики тоже не будут отсутствовать, все в свое время.
   Много бежало ее из особняков, - буржуазии. Много осталось ее в  особ-
няках, - буржуазии. Упразднитель в "Известиях" бился месяц  и  два,  уп-
разднял то одно, то другое, - орфографию, школу, сословие присяжных  по-
веренных, собственность, право иметь больше столька-то денег  наличными,
но упраздняемое, как журавли по весне, возвращалось.
   Офицеры входили, расстегивая перчатки. Ослепленные светом и белоснеж-
ною скатертью с яствами, улыбались. Самодовольно одни, а другие  насмеш-
ливо. За столом легким звоном звенели чайные ложки о блюдечки и о стака-
ны, передавались тарелки, просили попробовать  то  одного,  то  другого.
Офицеры расселись не по указанному, а по-немецки, меж дамами, чередуясь,
- мужчина и женщина. И это понравилось очень хозяйке, стянувшей корсетом
грудо-брюшную полость, повесившей в уши два солитера и говорившей сквозь
губы, их едва разжимая, чтоб не выдать искусственной челюсти.
   Хозяин заговорил об ужасах большевизма и благодарил с теплотой и сер-
дечностью германскую армию. Гинденбург у себя никогда не стерпел бы  то-
го, что наша военная власть не смела тотчас силой оружия! Мы  некультур-
ны. Мы позволяем какой-то шайке бандитов, невежественной  и  столько  же
смыслящей в Марксе, сколько свинья в математике, захватить власть и пол-
года дурачить Европу. Посмотрели бы вы, что у нас тут творилось!  Я  сам
знаю Маркса, я читал Менгера...
   Но разговор о марксизме офицеры не поддержали, они пожали плечами.  И
сдержанно говорили, что идут добровольцами (с улыбкой, подмигивая:  доб-
ровольцами, император не вмешивается!), с целью лишь очищенья и  опреде-
ленья границ по Брестскому миру. И кроме того гайдамаки, угнетенная  на-
ция. Гайдамаки за очищенье Донской области обещали им 75% всего урожая.
   - Своего?
   - Нет, донского. Очистим область - и получаем.
   Но есть могучее средство развязать языки, это средство найдено  Ноем,
оно во всех смыслах патриархально. Графинчики пущены в ход, в свое  вре-
мя. Пьет хозяин, с приятной улыбкой культурного человека. Пьет  хозяйка,
потягивая сквозь губы, чтоб не выдать искусственной челюсти, пьют дамы и
офицеры. Порозовели, повеселели. Младший,  фон-Фукен,  стеснявшийся  при
ротмистре, уж выдал на ухо даме:
   - Наш путь через Кавказ, Закавказье и Малую Азию в Индию. Мы  завоюем
Кавказ, Закавказье и Малую Азию только попутно, задача же в Индии. Индию
надо отбить в отмщенье разбойникам-англичанам!
   - Индию, - подхватили другие.
   - Индию, - протянул и хозяин почтительно, в глубине души страстно же-
лая, чтоб немцы остались навеки в Ростове и жили бы и наводили  порядок,
- чинно и мирно.
   А был он не кто иной, как наш старый знакомец, Иван Иванович, не  ус-
певший бежать на Кубань. Да, Иван Иванович пережил большевистские страс-
ти и гордился: он не какой-нибудь эмигрант, Петр Петрович, он все видел,
все знает и все пережил самолично. Он готов написать мемуары, разумеется
не в России, а летом, в Висбадене где-нибудь. Но  Иван  Иванович  уж  не
тот, он разочаровался в парламентаризме. Мы некультурны, нам нужно твер-
дую власть, хотя бы немецкую...
   В кухне же, у кухарки Агаши, собралось  свое  общество:  столяр  Осип
Шкапчик, военнопленный из чехо-словак, обжившийся дворником и столяром в
этом доме; два немецких баварских солдата; Аксюта и  Люба,  крестьянские
девушки на услуженьи.
   Осип Шкапчик служил переводчиком. Солдат угощали. Те ели и нехотя го-
ворили: хлеб нужен им. Из-за хлеба и наступают. Теперь,  говорят,  будут
брать Ставропольскую губернию, тоже хлебную. Сахару вот привезли из  Ук-
райны. Не купите ль? Продают по дешевой цене, 100 рублей за мешок.  Вое-
вать - надоело.
 
   ГЛАВА XIII.
 
   Очищение области.
 
   Кольцом окружили большевиков под Батайском. С каждым днем, словно  от
взмаха косы над степною травою, ложатся ряды их. Но теснее сжимаются те,
что остались, и теснее зубы сжимают: такие не дешево стоя