подо-
бившимися венца. Прахи всех перенести в собор невозможно.  Надо  избран-
ных, по чину и званию наивысших...
   - Все прахи достойны! - бешено требует зала, теша склонность  свою  к
демократическому уравнению.
   Постановляет Войсковой Круг:
   все прахи, невзирая на чин и на звание, будь то генерал иль хорунжий,
уравниваются в правах.
   А почитывая постановленье, ногами на крендельковых людишках, не  под-
вижниках, но зато неподвижных, руками  в  карманах  английского  бриджа,
из-под опущенных век нацеливаясь на новые мобилизации, враскидку  растет
полегоньку над самостийниками "Главнокомандующий".
 
   ГЛАВА XXII.
 
   Оратор и оратай, что не одно и то же.
 
   Когда, через десятилетия, досужий историк займется походом Деникина и
русской Вандеей, не проглядит он редкого дара донцов, - красноречия.
   Была у начальства одна только форма для печатного слова:  приказ.  По
сю пору приказы изготовлялись приказными и считались казенной бумагой. А
известно, что у казенной бумаги нет сердца и высушен  синтаксис  у  нее,
как гербарий. И вот, неожиданно для  обывателей,  загорелись  перья  на-
чальственные вдохновением.  Каждый  начальник,  усевшись  за  письменный
стол, у плеча своего почувствовал музу. Эта лукавая и сокращенная в шта-
те богиня (зане замолчали писатели и поэты) пристрастилась к военным.
   Первым был ею обласкан храбрый вояка, гроза донских сотников,  Фицхе-
лауров, казачий Петрарка.
   Вышел приказ, удививший читателей. Он начинался:
 
   "Снова солнце поет-заливается над Донскими  степями!  Братья  казаки,
враг подходил к нам огромными скопищами, но не дал  Господь  совершиться
злу. Над степным ковылем, над простором родимым я с доблестным войском в
девять дней отогнал его и очистил наш край!"
   Фицхелауров.
   Был приказ напечатан в "Донских Ведомостях" 27-го августа. С  него  и
надо считать вандейский период русской литературы. Полковники и генералы
подпали влиянию Петрарки. Забряцали не шпорами, -  струнами  в  казенных
приказах. Пошли описания природы, молитвы,  теплые  слезы,  воспоминания
детства.
   Забыт был и сдан в архив маленький фельетон. Большой  фельетон,  спо-
койно живший в подвале, был выселен в двадцать четыре  часа  из  подвала
газеты, где расквартировались приказы. Приказов писалось не  сотнями,  а
несчетно. Канцеляристы, приказные крысы, обижались на нумерацию.  Писарь
у коменданта, чей почерк похож на брызги из-под таратайки, инвалид  гер-
манской войны, человек горячего духа, - не вытерпел, попросил  перевода.
"Лучше ж я, - так он сказал, не сморгнув, в лицо коменданту: лучше  ж  я
поступлю банщиком тереть мочалкою спины".
   Но всех генералов и даже грозу храбрых сотников, Фицхелаурова,  донс-
кого Петрарку, в красноречьи затмил атаман Всевеликого  Войска  Краснов,
красно говорящий. Приказы его повторялись на улицах Новочеркасска и даже
Ростова. Какой-нибудь еретик, правда, душил себя хохотом, затыкая платок
меж зубами, когда повторял приказ в присутственном месте.  Но  давно  уж
известно, что еретиками бывают от зависти.
   И процвело на Дону сладкогласие, духовному сану в убыток.
   Пока же начальники, теплоте соревнуя, резвились приказами старый  ка-
зак почесывал поясницу. Вынес он на себе не мало сражений.  Мобилизовали
седого; за неблагонадежностью молодежи казачьей. Заставили слезть с печи
и попробовать пороху, взамен пирога с потрохами. А за верную службу,  за
очищение области от банд большевистских, да за расправу над сборищем Ка-
инов, в том числе и своих сыновей, обещали ораторы седоусому много  зем-
ли, - всю землю богатых  помещиков,  пайщиков,  вкладчиков,  разных  там
председателей у которых земли по тысяче десятин и поболе. Эту самую зем-
лю давно приглядели казаки. Так бы и взять ее, мать честную,  под  озимя
мужицкой толковой запашкой.
   И оратай ждет, что обещано. Память его крепка, как орех у кокоса.  Не
разгрызешь ее никаким красноречьем, не перешибешь ни камнем, ни словом.
   Ждет оратай и, наконец, в нетерпении сердца, засылает своих делегатов
на Большой Войсковой Круг.
   - Что это? - говорит Кругу Пшеничнов, крутой казак из станицы Луганс-
кой: - где земля? Мы кровь проливали.  Мы  порешили  бесповоротно  взять
землю.
   - Какая земля? - разводит руками Леонов, богатейший казак,  красноре-
чивый оратор: - сыновья тихого Дона, братья казаки, свободную землю  от-
дали б мы вам без единого слова и без утайки. Да нет  ее,  такой  земли.
Святыня же собственности не должна быть нарушена. Учитесь, братья  каза-
ки, у французской революции, именуемой всенародно великой. Великая была,
а собственности на землю не тронула. Почитайте  брошюры,  обострите  ваш
разум...
   - Долой! - кричат в зале оратаи, разозлившись на сладкопевучих орато-
ров: - долой, не заговаривайте зубы, землю давайте!
   Кружится Круг, как заколдованный. Резолюции об отчуждении частных зе-
мель принимает. Примечания о справедливой расценке и выкупе  их  у  вла-
дельцев заслушивает. Речи обдумывает. Речи снова заводит.  Не  щадит  ни
сил, ни здоровья, ни казенного хлеба.
   Трудится Круг, но заколдовано место. И глядишь - каждый день на  пер-
вой странице "Донских Ведомостей" печатается жирным шрифтом:
 
   "Большой Войсковой Круг
   извещает всех владельцев земли, что в наступившем 1918 - 19  сельско-
хозяйственном году они спокойно могут  заниматься  на  принадлежащих  им
землях полевым хозяйством, т. к.  никаких  мероприятий,  могущих  в  ка-
кой-либо мере воспрепятствовать использованию ими своих земель в текущем
сельскохозяйственном году
   принято не будет".
 
   Слушай, оратор, присказку: много ты можешь.
   Но когда побежали войска твои, отступая, где ни попало, когда  устре-
мились отряды, бросая знамена, под красные большевистские флаги,  когда,
наседая конь на коня, хрипя вспененною мордой, понесли тебя скакуны  без
оглядки в чужедальнюю сторону!
   и ты ел хлеб у чужих,
   и хлеб стал горек тебе, -
   слушай, оратор, кто бы ты ни был:
   Крепкая память, как орех у кокоса, у  оратая.  Многоветвисты  руки  у
тех, кто идет за сохою. Буен сок у земли, пьяный от крови:
   Кому хлеб уродит, а кому - терн и волчец.
 
   (Окончание следует.)„™‚љ„™†™ю™э™ю™ё™є™ю™р™є™Ђљ™ѕ™и
c L#_89
 
   Мариэтта Шагинян.
 
   ПЕРЕМЕНА.
 
   (Окончание.)
 
   ГЛАВА XXIII.
 
   Тетушка и племянники.
 
   Хозяйка-история немцев смахнула со сцены,  как  после  обеда  хлебные
крошки со скатерти. Немцы надолго выбыли из игры: пробил их час вступить
в элевзинский искус.
   Америка, Англия, Франция, как на  балу,  распорядители  международной
политики с белыми бантиками на рукаве сюртука  дипломатов.  Дела  им  не
обобраться! Ведь делать-то надо не что-нибудь, а все, что  захочешь.  И,
вспомнив о лозунгах полной победы над гидрою милитаризма, о  разоружении
Европы, о  праве  народностей,  стали  они  поспешно  пускать  по  морям
ежей-броненосцев, а по небу змеями аэропланы. Перья же их заскрипели над
военным бюджетом.
   Но гостем меж победителями, пировавшими тризну войны,  вошло  и  село
бесславье. Не принесла эта война никому ни почета, ни чести.  Так  после
ливня иной раз не станет свежее, а потекут из ям выгребальных  нехорошие
запахи. Зловонием понесло из всех ям, развороченных ливнем войны.  И  от
зловония застрелился немецкий ученый международного права,  оставив  за-
писку, что не над чем больше работать.
   Тогда появились во всей своей силе усталые люди.
   У каждого, кто имел до войны хоть  какое-нибудь,  передовицей  газеты
воспитанное, убежденье, война засыпала  сумраком  сердце.  И  скрепилось
бездумной усталостью, как последним цементом, прошлое,  чтоб  удержаться
еще хоть на локоть человеческой жизни.
   По хозяйским владеньям, как кредиторы, заездили делегации англичан  и
французов. К одному - любезно, как в гости, лишь изредка залезая в  кар-
ман за счетною книжкой. К другому - без разговоров,  с  хорошим  взводом
колониального войска. Очень любезно и снисходительно, в белоснежных  ма-
нишках, посетили французы и англичане Россию. В то время Россия для  них
находилась на юге. Встречены были союзники в Новороссийске  с  хлопаньем
пробок, и проследовали для речей и банкетов в Екатеринодар.
   Главнокомандующий, как воспитанный человек, целовал у  тетушки  руку.
Много имела в России Антанта племянников. Каждый верил, что добрая  тетя
простит грехи молодости, щедро даст из  бумажника,  подарит  солдатиков,
ружья, патроны и порох.
   Людмила Борисовна, чей муж состоял при союзнической делегации  предс-
тавителем комитета торговли, получила заданье. И тотчас же Людмила Бори-
совна пригласила к себе молодого поручика Жмынского. Поручик прославился
тем, что писал стихи под переводы Бодлэра. Он  выдавал  себя  твердо  за
старого кокаиниста и по утрам пил уксус, смотря с неприязнью на  розовые
полнокровные щеки, отраженные зеркалом.
   - Я понимаю, - тотчас же сказал Людмиле Борисовне Жмынский, голос по-
низив: - совершенно конфиденциально. Широкий общественный орган  с  анг-
ло-русскою ориентацией и большим рекламным отделом.  Это  можно.  Я  ис-
пользую все свои связи. Знаменитый писатель Плетушкин - мой друг по гим-
назии, поэт Жарьвовсюкин - товарищ по фронту. Художник Ослов и Саламанд-
ров, ваятель, на "ты" со мной. Если угодно, я в первый же день  составлю
редакцию и соберу матерьял на полгода!
   Но Людмила Борисовна с опасеньем заметила, что имена эти ей неизвест-
ны.
   - Вот если бы Дорошевич или Аверченко или хоть Амфитеатров, это я по-
нимаю. А то какой-то Плетушкин!
   - Людмила Борисовна! - изумился обиженный Жмынский: - "какой-то  Пле-
тушкин"! Да он классик новейший, спросите, если не  верите,  у  министра
донского искусства, полковника Жабрина. У него, я вам доложу, есть сочи-
ненье "Полет двух дирижаблей", к сожаленью, не конченное, так  ведь  это
сплошной нюанс! Каждое слово там намекает на что-нибудь... Ну,  конечно,
не для широкой публики. Там, например, наш ротный выставлен в  виде  бо-
лотной лягушки. А Жарьвовсюкин? А вы смотрели в местном музее на выстав-
ке бюст мадам Котиковой, что изваял Саламандров? Бог с вами, вы отстаете
от века!
   - Может быть, может быть, но только надо, чтоб все-таки вы нашли име-
на.
   - Странно! Да я, простите, только и делаю, что перечисляю вам  имена:
Плетушкин, раз; Жарьвовсюкин, два; Ослов, три; и, наконец,  Саламандров,
четыре. Я, вдобавок, из скромности не упоминаю своей поэмы "Зеленая  ги-
бель", - там осталось два-три куплета черкнуть, чепуха, работы на  поне-
дельник.
   - Поймите же, Жмынский, если б зависело от меня... Я подставное лицо.
Наконец, они в праве же требовать, давая английские фунты.
   - Дорогая! - Жмынский припал, послюнив ее, к ручке Людмилы Борисовны:
- дорогая, не беспокойтесь! Я не мальчик, я учитываю все обстоятельства,
ведь недаром же вы оказали этой рыцарской крепости (он постучал  себя  в
лоб) такое доверье... Верьте мне, будет общественное событие, соберу са-
мый цвет, пустим рекламу в газетах... Ерунда, мне не в первый раз, рабо-
ты на понедельник!
   И с фунтами в карманах, растопыренный в  бедрах  моднейшими  галиффэ,
вроде бабочки южной catocala nupta, вспорхнул упоенный поручик с гобеле-
новых кресел.
   Потрудился до пота: нелегкое дело создать общественный орган!  Говоря
между нами, писатели адски завистливы. У  каждого  самомненье,  кого  ни
спроси, читает себя лишь, а прочих ругает бездарностью. Нужен ум и  так-
тичность поручика Жмынского, чтоб у каждого выудить материал,  не  обидя
другого. Да зато уж и сделано дело! Каждый думает, что получит по  высо-
чайшей расценке, сверх тарифа, каждый связан страшною клятвой молчать об
этом сопернику. А газеты печатают о выходе в свет в скором будущем  жур-
нала "Честь и доблесть России", с участием знаменитых писателей и худож-
ников, с добавлением их фотографий,  автографов  и  авто-признаний.  Сам
Плетушкин дал ряд отрывков из современной сатиры  "Полет  двух  дирижаб-
лей", поручик Жмынский дал "Зеленую гибель" с "окончанием следует", поэт
Жарьвовсюкин обещал три сонета о Дмитрии Самозванце, профессор  Булыжник
- "Экономические перспективы России при содействии англо-русского  капи-
тала", мичман Чеббс - "Дарданеллы и персидская  нефть".  Передовица  без
подписи будет составлена свыше.
   У Людмилы Борисовны, что ни день, заседанье.
   Жмынский в чести. Он прославлен. Жена атамана ему поручила наладить в
Новочеркасске издательство. Он выбран помощником консультанта в бюро  по
переизданью учебников для высшей технической школы, он  рецензует  отдел
беллетристики местной газетки. На каждое дело сговорчивый Жмынский  сог-
ласен:
   - Чепуха! Работы на понедельник, не больше!
   Посмотрели б его, когда, выпрямив, словно крылья catocala nupta  свои
галиффэ, ноги несколько врозь, стан с наклоном, блок-нот на ладони, слю-
нявя свой крохотный в футляре серебряном формы ключа карандашик, поручик
впивается в вас, собирая для "Чести и доблести" информацию.
   - А что вам известно насчет Московской Чеки?
   - Ох, голубчик, не спрашивайте! Тетка покойного  зятя  подруги  моей,
что бежала с артистом Давай-Невернуйским, сидела два  месяца  за  подоз-
ренье в сочувствии. Так  она  говорит,  что  одному  старичку-академику,
вдруг упавшему в обморок на допросе, сделали с помощью собственных пала-
чей, под видом хирургов, какой-то... как бишь его? позвоночный прокол  и
вытягивали у безвинного старца жидкость из мозга!
   - Ого! Какая утонченность! Пытка Октава Мирбо!
   И поручик в отделе
 
   Из советского ада
 
   проставил:
   "Палачи не довольствуются простым лишением  жизни!  Они  впиваются  в
жертву, они ее мучат, высасывают, обескровливают. Последнее  изобретенье
их дьявольской хитрости - это хирургический шприц, который они втыкают в
чувствительнейшую часть нашего организма, в позвоночник, и выкачивают из
наших представителей науки мозговую жидкость, в тщетной попытке  превра-
тить таким способом всю русскую интеллигенцию в пассивное  стадо  крети-
нов. До такого садизма не додумался даже Октав Мирбо в своем  знаменитом
"Саду Пыток". Доколе, доколе??"
   Колоссальный успех информации превзошел ожиданье.
   - После этого, - так  сказал  меньшевик,  заведующий  потребительской
лавкой, сыну Владимиру, гимназисту пятого класса: - после этого, если ты
все по-прежнему тяготеешь к фракции большевиков, я должен признать  тебя
лишенным морального чувства.
   - После этого, - так сказала жена доктора Геллера, возвратившегося  с
семейством обратно: - после этого я могу объяснить  себе,  как  это  мы,
православные, доходим до еврейских погромов!
   Она была выкрещена перед самою войною.
   - Но Роза... - пролепетал доктор Геллер смущенно: - это  ведь,  гм...
хирургический поясничный прокол! Ординарная вещь в медицине...
   Жена доктора оглянулась, не слышит ли мужа прислуга, хлопнула дверью,
блеснула сжигающим взглядом, - и вслед за молнией грянул гром:
   - Молчи, низкий варвар, вивисектор, садист, фанатик идеи, молчи, пока
я не ушла от тебя вместе с Рюриком, Глебом и Машей!
   Рюрик, Маша и Глеб были дети разгневанной дамы.
   Поручик Жмынский прославлен. В Новочеркасске, у министра донского ис-
кусства, полковника Жабрина, идут репетиции оперы, музыка Жабрина, текст
поручика Жмынского, под названьем "Горгона". Комитетские дамы  акварелью
рисуют афиши. Художник Ослов ко дню представленья прислал свой  портрет,
а Саламандров, ваятель, автограф. То и другое разыграно будет  в  пользу
дамского комитета. Литература, общественность, даже наука, в чем  нельзя
сомневаться, объединились с небывалым подъемом. И недаром русский  писа-
тель, неоклассик Плетушкин, в знаменитом своем "Полете двух  дирижаблей"
воскликнул:
   "Торопись, Антанта! Близок день, когда взмоет наш дирижабль  над  Ус-
пенским Собором! Если хочешь и ты пировать праздник всемирной  культуры,
то выложи напрямик: где твоя лепта?"
   Выкладывали англичане охотно фунты стерлингов. Записывала приход Люд-
мила Борисовна. Шли донскими бумажками фунты к поручику Жмынскому, а  от
него простыми записочками с обещанием денег достигали они знаменитых пи-
сателей, Жарьвовсюкина и Плетушкина.
   - Прижимист ты, Жмынский! Плати, брат, по уговору!
   - Да, кабы не я, чорт, ты так и сидел бы в станице Хоперской. По нас-
тоящему не я вам, а вы мне должны бы платить!
   Кривят Плетушкин и Жарьвовсюкин юные губы. Чешут в затылке:
   - Прохвост ты!
   А молодая мисс Мабль Эверест, рыжекудрая, в синей вуальке, журналист-
ка "Бостонских Известий", объезжавшая юг "когда-то великой России", щуря
серые глазки направо, налево, записывала, не смущаясь, в походную  книж-
ку:
   "Ненависть русских к авантюре германских шпионов, посланных из Берли-
на в Москву под видом большевиков, достигает внушительной формы. Все вы-
дающиеся люди искусства и мысли, как, например, гуманист, поборник Толс-
того, писатель Плетушкин, открыто стоят за Деникина.  Свергнуть  красных
при первой попытке поможет сам русский народ. Урожай был недурен. Запасы
пшеницы у русских неисчерпаемы".
 
   ГЛАВА XXIV,
 
   главным образом шкурная.
 
   Перекрутились на карусели всадники-месяцы, погоняя лошадок.  И  снова
остановились на осени. Знакомая сердцу стоянка!
   Свесили, сплакивая дождевую слезу, свои ветки деревья, понурились  на
поперечных столбах телеграфные проволоки, в шесть часов вечера  в  окнах
забрежжили зори Осрама, наливаясь, как брюшко комариное  кровью,  густым
электрическим соком.
   Тянет в осенние дни на зори Осрама. Вычищен у швейцара военного клуба
мундир, а вешалка вся увешана фуражками  и  дождевым  макинтошем.  Бойко
встречает швейцар запоздалых гостей, обещая их  платью  сохранность  без
нумерочка. Гости сморкаются, вытирая усы, влажные от дождя, и, пряча ру-
ку назад, в карман галиффэ, военной походкой, подрагивая в коленях, под-
нимаются по ковровым, широким ступеням наверх, в освещенные клубные  за-
лы.
   Сюда гостеприимно сзываются граждане, рекомендованные членами  клуба.
Из буфета пахнет телячьей котлеткой, анчоусами и  подливкой,  настоянной
на сковородах французским поваром Полем. Поль нет-нет и выйдет из кухни,
присматривая, как подают и все ли довольны.
   Нарядные столики заняты. Дожидаясь,  топчутся,  блестя  лакированными
сапогами, офицеры в дверях, под яркими люстрами. Посасывают гнилыми  зу-
бами английские трубки. На столиках все, как в довоенное  время:  севший
закладывает за воротник угол  крахмальной  салфетки,  оттопырившейся  на
нем, как манишка. В зеркалах по бокам он видит  свое  отраженье.  Прибор
подогрет и греет холодные пальцы; вазочка слева  многоэтажна,  как  гиа-
цинт, на каждой площадке отмечена нужным пирожным, миндальным,  песочным
с клубникой, "наполеоном", легким, как пачка у балерины. В углу за  раз-
ными баночками с горчицей, соей и перцем, - бутылки бургундского и  пор-
тер, заменяющий пиво.
   Лакей уже вырос. Как каменное изваянье стоит он, держа наготове  лис-
ток, исписанный Полем. Здесь есть ужин из пяти блюд и блюда a la  carte,
есть русская водка с закуской, есть шведский поднос a  la  fourchette  и
блины в неурочное время.
   - Я вам скажу, - наклоняется к севшему комендант, полковник Авдеев: -
этот Поль не имеет себе конкурентов. Возьмите навагу, - простая,  грубая
рыба на зимнее время. Навага, когда вам дают ее дома, непременно попахи-
вает чем-то, я бы сказал рыбожабристым, даже просасывать ее у  головы  и
под жаброй противно; ковырнешь, где мясисто, и отодвинешь. А у  Поля  не
то. У Поля, я доложу вам, навага затмит молодую стерлядку. Он мочит ее в
молоке, отжимает, окутывает сухарем на сметане, жарит не на плите, а ка-
ким-то секретным манером - планшетка на переплете, и  все  это  крутится
вокруг очага, минуты две - и готово. Такую навагу, когда вам ее с лимон-
чиком, головка в папиросной бумаге кудряшками, не то что скушать,  поце-
ловать не откажешься. Аромат - уах! - мягкость,  нежность,  -  бывало  в
Славянском Базаре, в Москве, не ел подобной форели!
   Официант в