то  покинула работу по
личным причинам. Словом, сожгла все мосты и явилась к тебе. Казни, милуй...
     Стройные мои  надежды пошатнулись.  Ведь я  искренне думал,  что Данута
приехала только ко мне -  да,  ко мне! - чтобы искать и найти защиту. Что мы
немедленно обвенчаемся и  вернемся домой как муж и  жена.  Увы,  я  не сумел
оценить ее  строгую самостоятельность.  Данута вовсе не собиралась повиснуть
на моей шее.  Она по-прежнему была другом,  наверное,  любила,  но не хотела
отказываться от своего уже завоеванного места в  обществе.  Желание остаться
равной  во  всем  со  мной  и  со  всеми  другими -  вот  что  руководило ее
поступками.  Курсы? Что за курсы, я понятия о них не имел. Стебут? Кто такой
Стебут? И сколько недель или месяцев учиться ей на этих курсах?
     - Не  месяцев,  Андрюша,  -  ответила она,  постепенно обретая  прежнее
доброе спокойствие.  -  Не месяцев, а лет. Четыре года. Как в Агрономическом
институте.  А  создал эти  первые в  России сельскохозяйственные курсы  Иван
Александрович Стебут,  очень  известный  агроном.  С  моим  отцом  они  были
знакомы.
     Теперь я шагал по комнате из угла в угол и что-то обиженно бормотал. Со
стороны  это  выглядело,  наверное,  смешным.  Данута  не  спускала  с  меня
настороженных глаз.
     - Глупый!  -  сказала она и,  поднявшись, остановила меня. - Нет причин
так расстраиваться.  Я понимаю,  о чем ты сейчас думаешь: через каких-нибудь
восемьдесят дней ты уедешь,  а  я  останусь здесь еще на долгих четыре года.
Опять дорога-разлучница, опять мы врозь, только поменявшись местами. Ведь об
этом ты думаешь, я угадала?
     - Да как ты могла! Без совета со мной... Четыре года!..
     - Скажи  мне,  Андрюша,  -  вкрадчиво спросила она,  -  можешь ты  дать
другой,  более подходящий совет, как мне поступить в обстоятельствах, теперь
известных тебе? Есть иное решение? Скажи, и я сделаю, как ты пожелаешь.
     - Есть!  У меня он есть, ты о нем знаешь! Я живу с ним целые полгода, с
того дня,  как увидел тебя!.. И ты знаешь о моей любви, это звучало в каждом
слове, в каждой строчке моих - и твоих - писем. Или тебе недостаточно такого
признания?
     Я  не  говорил,  а  выкрикивал слова,  не помнил,  что делаю.  Лицо мое
горело, губы дрожали.
     - Ну говори, говори! - шептала она и гладила меня по плечам.
     - Сейчас же выходи за меня замуж!  Сегодня!..  - Я сказал эти слова все
тем же запальчивым мальчишеским тоном и тотчас почувствовал,  как не к месту
подобный тон,  как он  может оскорбить девушку.  Ведь это не предложение,  а
просто-напросто приказ!  С  душевной болью я  протянул к  ней руки,  обнял и
снова горячо и  быстро сказал:  -  Не  могу представить без тебя жизни,  так
люблю, Данута! И не молчи, пожалуйста, скажи мне...
     Она улыбнулась той светлой и чистой улыбкой, с которой я видел ее дома,
на свидании, во дворе тети Эмилии.
     - Я тоже люблю тебя, мой милый. И я согласна. Делай так, как ты хочешь.
И...
     Что-то такое она еще хотела сказать, я не позволил, поцеловал, завертел
по комнате.  Полетели стулья,  что-то разбилось.  Кто еще объяснялся в любви
подобным образом? И так счастливо?!
     Обнявшись, мы уселись наконец, и вот тогда Данута все-таки заплакала. И
смеялась и плакала.  А я целовал ее мокрое от слез лицо и думал:  наконец-то
все  страшное и  зыбкое позади,  теперь мы  вместе и  ничто  никогда нас  не
разлучит.
     Дверь приоткрылась,  показался Сашин нос, мгновенно исчез, и дверь тихо
закрылась.
     - Кто там? - спросила Данута.
     - Никого. Тебе померещилось.
     - Как мне хорошо и покойно! Впервые с того дня, как ты уехал.
     В комнату заглянули сумерки. Углы потемнели. Не знаю, сколько мы сидели
вот так,  обнявшись, наверное, долго, пока я не вспомнил, что Данута устала,
может быть, голодна, а Саша одиноко бродил по коридорам пансионата, что пора
наконец объявить во всеуслышание о нашем счастливом уговоре.
     Я  оставил Дануту,  отыскал Сашу.  Вместе с  ним  мы  обегали полдюжины
комнат,  всюду объявляя об экстренном сборе,  потом вывернули свои карманы и
со всеми деньгами, которые нашлись, Саша и другие хлопцы бросились на улицу,
а  я  вернулся  к  Дануте  с  известием  о  предстоящем торжестве.  Как  оно
называется?..
     - Помолвка, Андрюша, вот как это называется, - охотно подсказала она. -
Но сейчас? Почему сейчас? Ты же видишь, я не могу в таком виде; заплакана, с
растрепанной прической. Что скажут о твоей невесте?
     Мы рассмеялись.
     Надо ли говорить,  что менее чем через час в нашей комнате сиял свет от
самой сильной лампочки и от десятка свечей, перетащенных из других комнат. И
было тесно от молодого народа, для которого редкое подобное торжество ужасно
интересно,  вызывает прилив  бурного энтузиазма.  Мы  пили  вино  и  слушали
цветистые тосты.  Мы кричали "ура".  Мы пели и даже танцевали под гитару.  И
много раз в комнате звучало старое, как мир, "горько".
     Уже  за  полночь я  провожал Дануту.  Она  очень  утомилась,  сидела  в
извозчичьей пролетке,  положив голову  мне  на  плечо.  Ехали  тихо,  до  ее
общежития оказалось не так уж близко.
     В помещение меня не пустили. Здесь действовали строгие правила.
     Расставаясь на красивом парадном крыльце, я спросил:
     - Когда?..
     Данута подумала, ласково оглядела меня:
     - Ты должен понять,  Андрюша, и не обижаться. Мы обвенчаемся непременно
в псебайской церкви.  Где родные.  Чтобы постоять у их могилы...  Значит, не
раньше лета.  Ты закончишь институт, у нас тоже, наверное, будут каникулы, а
если и не будут, меня отпустят ради такого события. Вот мы и поедем вместе с
тобой, и там...
     Глубокий вздох был ей ответом.
     - Всего семьдесят девять дней,  дорогой ты мой.  Прибавим шесть дней на
дорогу и  разные непредвиденные обстоятельства.  И  все  эти  дни  мы  будем
встречаться, не так ли? Я теперь близко. А письма домой напишем завтра же. И
вместе, ладно? Пусть все знают. Спокойной тебе ночи!
     Она поцеловала меня и скрылась за большой резной дверью.
     Я постоял, потом сел на ступеньки. Сидел долго, мимо парадного и раз, и
другой,  и третий прошел городовой,  присматриваясь к моей согбенной фигуре.
Тогда я встал и по пустынным ночным улицам пешком потащился домок.
     Небо над Санкт-Петербургом бледнело. Уже рассвет.


        "3"

     Каждый день я находил время, чтобы бывать у Дануты.
     Как и в нашем пансионате,  у них тоже были комнаты на двоих.  С Данутой
жила  девушка  и"  Саратова,  полненькая  блондинка,  серьезная  и  строгая,
кажется,  очень влюбленная в  агрономию.  Почти всякая ее речь заканчивалась
словами:  "Когда я  стану агрономом и  буду работать в  Поволжье..." И далее
излагались грандиозные планы  по  селекции  засухоустойчивых злаков.  У  нее
хорошее имя - Валя. С Данутой они подружились.
     Иногда нам удавалось погулять по  городу.  Чаще всего мы шли на Невский
проспект.  В  Петербурге все нравилось Дануте,  все ее восхищало.  Она очень
стремилась в  театр,  в  Мариинку,  о  которой знала  до  этого по  книгам и
фотографиям актеров.
     Наконец мне с  большим трудом удалось купить билеты на  представление в
этом театре. Давали оперу Рубинштейна "Демон" с участием Николая Николаевича
Фигнера,  отличного певца  и  актера.  Декорации к  опере рисовали не  менее
известные художники Коровин и Врубель. В общем, нам повезло.
     В  театре Данута притихла,  как-то  сжалась и  даже боялась смотреть по
сторонам.  Так все ново,  так непривычно!  Блеск красок и хрусталя,  роскошь
фойе   и   партерной  публики,   музыка,   игра  актеров  были  причиной  ее
растерянности.  Но постепенно она освоилась, откровенно радовалась тому, что
видела и слышала.
     В театре нас ожидал сюрприз.
     Кажется,  во  втором антракте,  прогуливаясь в  фойе,  мы лицом к  лицу
столкнулись с  Владимиром Алексеевичем Шильдером.  Он шел -  руки назад -  с
какими-то  двумя военными.  Рассеянно посмотрел на Дануту,  на меня,  видимо
пытаясь вспомнить, где видел этого студента. Я вытянулся перед генералом.
     - Постойте,  постойте! Вы Зарецкий? Ну конечно! Рад вас видеть, дорогой
юноша. И вашу... м-м-м...
     - Моя невеста, ваше превосходительство. Данута Носкова.
     - Носке? Вы дочь несчастного Носке?
     - Мой отец был управляющим Охотой, - ответила Данута не без гордости.
     - Дети  Кавказа!   Господа,  прошу  познакомиться.  Егерь  нашей  Охоты
Зарецкий и его невеста. А это - полковник Андриевский, егермейстер двора его
величества. Полковник гвардии Улагай...
     Снова Улагай!  Мне сделалось не по себе.  И Данута слегка побледнела. Я
слышал от казенного лесничего или от кого-то еще,  что старший брат Керима -
свитский офицер.  И  поразительно похож  на  младшего своего братца,  только
тучнее телом.
     Военные учтиво поклонились.
     - Этот юноша спас мне жизнь,  -  продолжал Шильдер. - Я уже видел перед
собой отверзтую пропасть на  Мастакане,  когда он  с  казаками удержал меня.
Такое не  забывается.  Но...  почему вы  не  по форме,  Зарецкий?  Нарушение
устава...
     Я недоуменно осмотрел себя.  Все,  как положено:  студенческая тужурка,
значок института.
     - Я говорю об офицерской форме, - сказал Шильдер.
     - Но  я  не имею права.  Вольноопределяющийся Лабинского конного полка.
Рядовой.
     - Понимаю.  Случаю  угодно,  чтобы  я  первым  сообщил  вам,  Зарецкий,
приятную  новость.  Как  адъютант великого князя,  генерал-фельдцейхмейстера
артиллерии,  я лично составлял реляцию о присвоении вам за мужество и успехи
в  воинской учебе чина хорунжего.  От наказного атамана Войска Кубанского мы
получили  извещение  о  подписании  приказа.   Я  поздравляю  вас,  хорунжий
Зарецкий, с офицерским чином, поздравляю и вас, мадемуазель Носке. Желаю вам
счастья!
     Военные поклонились и  ушли,  а  мы  все продолжали стоять среди фойе и
смотрели  друг  на  друга.  Люди  обходили нас,  удивленно разглядывали.  Не
находилось слов...  Офицерское звание  -  мне?  Это,  конечно,  дело  самого
Шильдера.
     - Слушай, Андрюша, - прошептала Данута, оттирая меня в сторонку, - если
это правда... Вот неожиданность! Ты хоть знаешь, что такое хорунжий?
     - Первый  офицерский  чин  в   казачьих  войсках.   Если  приравнять  к
армейскому - прапорщик. - Рассмеявшись, я не без гордости выпятил грудь.
     Данута взяла меня под руку:
     - Вот  обрадуется твой папа!  И  все-все другие!  Я  тоже очень рада за
тебя. Очень!
     Новость весь вечер не  выходила у  меня из  головы.  Как примут ее  мои
друзья-студенты?  Что скажет Саша?  Его мировоззрение, которое стало и моим,
никоим  образом не  воспримет чина.  Отношение к  казачьим офицерам все  еще
определялось событиями революции 1905 года.  И  еще:  как  отнесутся ко  мне
егеря  Охоты,  где  даже  наш  старшой  Щербаков  не  имел  такого  чина?  А
Кожевников, Телеусов? Не стану ли я среди них белой вороной?..
     Подтверждение  приказа   пришло   через   неделю.   Было   обнародовано
постановление ректората.  Меня поздравили в  торжественной обстановке.  Саша
слегка   подтрунивал.   Некоторое   время   я   чувствовал,   как   товарищи
присматривались ко мне,  пытаясь обнаружить нечто новое. Приходилось слышать
и  насмешливые реплики,  но сам я  повода для этого не давал,  просто не мог
стать каким-то другим. И вскоре все улеглось. Мы сдавали экзамены, чем могли
помогали друг другу,  у  всех были общие трудности и  общие беды.  Нечаянная
новость забылась в хлопотах и работе. Хорунжий так хорунжий.
     Вскоре я получил из Екатеринодара новенькую форму и пособие - совсем не
лишнее  -  в  сумме  ста  рублей.  Данута  заставила меня  надеть  мундир  и
возрадовалась, как радуется ребенок новой красивой игрушке. Потом озабоченно
пометила мелком там  и  тут,  велела снять и  три-четыре вечера распарывала,
подшивала, урезала, или, как выразилась сама, "подгоняла по фигуре".
     От  моих  родных,  от  тети  Эмилии  пришли очень  теплые поздравления.
Сочинил письмо и Телеусов, назвавши меня в конце текста "ваше благородие".
     Саша,  увидев меня в форме,  вытянулся,  руки по швам, глаза навыкат. А
потом рассмеялся и обнял.  Он достаточно иронически принимал сам факт. Форма
формой, а товарищ оставался. "Понято - принято".
     В июне я получил аттестат об окончании Лесного института.
     На сердце у меня теснились и радость и грусть.  Завершился целый период
жизни - студенческие годы. Что ждет нас с Данутой впереди? Особенно тревожно
становилось, когда я вспоминал о разлуке. Один-два месяца мы проведем дома и
вместе,  а затем она вернется сюда. Почти на четыре года! В душе я надеялся,
что она передумает и  по  какой-нибудь причине оставит курсы.  Но  сейчас об
этом не могло быть и речи.  Данута так увлеченно и горячо рассказывала мне о
лекциях,  своих профессорах, о перспективе на дальнейшее... Что-то здесь уже
было от  ее  новой подруги Вали.  Но  и  свое тоже.  Она  особенно увлеклась
ботаникой,  так  что  даже  я  достаточно хорошо знал  кое-какие премудрости
систематики растений.
     Зоологи университета надеялись,  что  дружба с  ними  продолжится и  на
Кавказе. Они свое дело сделали: я многое преуспел в этой науке.
     День расставания наступил.
     Саша Кухаревич выглядел очень огорченным. Он то и дело вздыхал, смотрел
на нас с  Данутой грустными глазами и отворачивался,  чтобы скрыть смущение.
Мы любили друг друга.
     На вокзале колготились,  смеялись,  стараясь не поддаться грусти. И тут
Кухаревич вдруг потянул меня за рукав.  Мы отошли от толпы провожающих. Саша
казался смущенным.
     - Слушай,  -  сказал он.  -  Я должен признаться тебе... Все эти годы я
прямо причастен к  социал-демократии.  Помнишь,  однажды меня долго не  было
дома, а когда я пришел, то попросил тебя...
     - Помню. Тогда ты не ответил на мой вопрос.
     - Я  чудом ушел  от  облавы,  Андрей.  От  жандармов.  Это  могло плохо
кончиться: Сибирью. Впервые я едва не попался.
     - А почему они...
     - Мы собрались на конференцию.  Обсуждали важные вопросы.  Но это,  так
сказать,   запоздавшее  разъяснение.   Теперь  я  хочу  знать:   если  вдруг
обстоятельства...  Если  мне  и  моим  товарищам потребуется помощь,  могу я
рассчитывать на тебя?
     - Можешь, Саша. И ты и твои товарищи.
     Лицо его осветилось. Но он тут же остро посмотрел по сторонам. Привычка
конспиратора, это так естественно.
     - Я буду работать недалеко от тебя. В одном из черноморских лесничеств,
как можно ближе к Новороссийску.  Место условлено моими руководителями.  Так
что если...
     - В любое время. Мой дом - твой дом.
     Мы крепко и  коротко обнялись.  Глаза повлажнели.  С этой минуты каждый
пошел своей дорогой. Но дружба осталась.
     Саша поцеловал руку моей невесте, что-то пробормотал, надвинул на глаза
козырек фуражки и,  очень  расстроенный,  быстро пошел  от  вагона.  Высокую
фигуру его мы видели в стороне, пока не тронулся поезд.
     Прощай, Санкт-Петербург!
     Уложились,  закрыли дверь  купе.  Данута почувствовала себя  дома.  Она
повисла на мне, подогнув ноги. Я усадил ее на диван.
     - Господин хорунжий,  будьте добры, закажите мне чаю, - капризным тоном
светской дамы молвила она. И, счастливая, засмеялась.
     На  четвертый день  поезд  прошел по  мосту  через  мутную после дождей
Кубань.   Совсем  немного  до  Армавирской.  Данута  заставила  меня  надеть
офицерскую форму.  Можно было предполагать, что псебайцы обставят наш приезд
как можно торжественней.  Приедет папа,  чего бы это ему ни стоило.  И  тетя
Эмилия. И, может быть, господин урядник.
     Последние двадцать минут мы не отходили от окна.
     Молодое лето  раскрывалось перед нами  во  всей  цветистой красе своей.
Днем раньше,  а  может быть,  и ночью прошел дождь,  он освежил белые акации
вдоль дороги,  подсолнухи и пшеницу в степи, прибил пыль на дорогах. Свежий,
промытый воздух не туманил дали,  и  на горизонте,  косо от железной дороги,
сине  и  величественно,  словно  призрачное,  таинственное царство,  в  небо
подымались зубчатые горы.  Кавказ представал перед нами.  Что сулил он мне и
Дануте? Чего он ждал от нас?
     Поезд замедлил ход. Мы все еще стояли у окна. Вот и армавирский перрон,
разноцветный от платьев встречающих.
     - Тетя!  -  закричала Данута в  закрытое окно и забарабанила кулачком в
перчатке.
     Эмилия увидела вас,  прижала платок к глазам и,  ускоряя шаг, двинулась
за  вагоном.  Мой отец,  с  палочкой в  руке,  седой,  сутулый,  однако же в
мундире, при боевых орденах и медалях, тоже засеменил за тетей.
     Поодаль стоял урядник Павлов с  десятком казаков.  Фуражку он держал на
согнутой руке. Чисто выбритая голова его масляно блестела на солнце.


        "4"

     Такое любопытное событие - свадьба!
     Чуть  ли  не  весь Псебай собрался около недавно покрашенной,  нарядной
церкви,  когда  наш  поезд  -  вереница взятых  внаем  колясок и  экипажей -
остановился перед папертью.
     Приглушенный шорох пробежал над головами людей.  Данута, в белом платье
и фате, прежде всего прошла вместе со мной к железной калиточке на кладбище,
где  под  каменной плитой  лежали ее  родители.  Женщины сбились у  ограды и
беззвучно плакали.  Кто мог удержаться от слез,  когда невеста опустилась на
колени перед могилой и  взглядом пригласила меня?  Данута плакала и шептала.
Может быть, просила благословения на этот важный шаг в своей жизни.
     Мы положили цветы, постояли и пошли в церковь. Нас пригласили к аналою.
     И  после венчания,  в  окружении всех егерей Охоты и  своих родных,  мы
вышли на  паперть,  второй раз подошли к  дорогой могиле.  Отколов от своего
платья белую розу, Данута положила ее на камень.
     Перед тем как сесть в  экипаж,  произошло событие,  о котором нельзя не
упомянуть.  Расталкивая толпу,  к нам стали протискиваться два черкеса. Один
из  них высоко над головой нес огромный букет.  На  всю жизнь запомнился мне
этот букет:  пышные ярко-красные пионы,  темно-зеленые листья и белые, будто
из стеарина, цветы рододендрона с желтой сердцевиной.
     Приблизившись,  черкес стал на одно колено и  протянул необъятный букет
моей жене.
     - От гаспадина Керима Улагая! - торжественно сказал он.
     Улыбчивое лицо  Дануты резко  изменилось.  Она  отшатнулась от  букета,
сделала шаг назад, как это делают, увидев змею. И тут же строго сказала:
     - Андрей, брось его под ноги коням!
     Повернувшись спиной к  непрошеным дарителям и  слегка приподняв платье,
по-королевски вошла в экипаж. Букет полетел на землю.
     В толпе одобрительно загудели,  я успел заметить,  как егеря спокойно и
властно оттискивали дарителей подальше от нас.  Кони тронулись. Мы поехали в
дом  моих  родителей.   Почти  всю  дорогу  оскорбленная  Данута  молчала  и
презрительно щурила глаза. Только у дома сказала:
     - Какая наглость!
     - Понято и забыто, - быстро ответил я присказкой Саши Кухаревича.
     Данута глянула на меня. Мы рассмеялись.
     Есаул хотел омрачить нам памятный день. Не вышло.
     Поезд из экипажей проехал улицей. Свадьба. Такое событие!..
     На  первое  время  мы  поселились в  большом доме  тети  Эмилии.  И  по
нескольку раз в день ходили в гости к моим родителям.
     Пробежало несколько шумных,  незабываемых дней. Жизнь как будто вошла в
нормальную колею. Для меня это была не просто жизнь, а какой-то удивительный
праздник.  Когда я вставал по утрам,  Данута уже встречала меня в неизменном
своем фартучке,  деятельная, розовощекая, с засученными по-рабочему рукавами
кофточки.  Какое-то олицетворение домовитости и труда.  В доме тети,  в доме
моих родителей все  вдруг оказалось в  ее  руках,  она  все успевала сделать
прежде  других,   маме   и   тете  Эмилии  оставалось  только  дивиться  той
хозяйственной ухватке,  с  которой Данута бралась за  любое дело.  Неизменно
радостное,  возбужденно-светлое лицо ее как нельзя лучше говорило о том, что
такая жизнь доставляет ей немалое удовольствие.