оведника...  Было  поставлено передать его  вновь на  рассмотрение особой
межведомственной   комиссии   под   председательством   его   императорского
высочества великого князя Сергея Михайловича..."
     Сколько же  лет  пробежало,  пока что-то  стронулось!  Уже перед войной
комиссия "сработала",  она даже границы заповедника определила -  точно, как
когда-то  наметил в  своем  письме Шапошников,  -  и  главную цель  указала:
"Охрану кавказского зубра". Но этот проект, как писалось в журнале, встретил
резкое  возражение со  стороны наместника Кавказа графа  Воронцова-Дашкова и
снова  был  отослан в  Совет  министров,  который после этого просто уже  не
возвращался к надоевшей теме. Не повезло Кавказу, вообще зубрам.
     Подавленный,  в  плохом  настроении шел  я  тем  вечером  в  офицерское
собрание,  где у  меня не было друзей.  Разделся,  отужинал в одиночестве и,
встав из-за стола,  вдруг как бы внове увидел в  табачном дыму большого зала
полупьяных,  развязных,  мрачных и драчливых казачьих офицеров. Говорили все
сразу на высоких,  порой истерических тонах, спорили с пеной у рта - и все о
положении на  фронте,  в  Ставке,  в  Царском Селе.  Слова  "предательство",
"заговор",  "сильная  власть",  "бунтовщики"  пересыпались  ругательствами и
бахвальством.
     За  одним из  столов сидел,  обхватив коротко стриженную голову руками,
совсем пьяный полковник Улагай. Офицеры вокруг него продолжали пить и орать,
а он только качал головой, зажатой в ладонях.
     Я вышел. И больше в этом клубе не появлялся.
     А  дни  шли.  Время унылых дождей сменилось днями ясными.  Установилось
ведро.  Солнце  грело,  молодое  лето  правило миром.  Сирень  свисала из-за
каждого  забора.  По-домашнему  пахли  сады.  Тихое  предместье  неузнаваемо
приукрасилось.  По  вечерам слабый  серпик месяца светил со  звездного неба.
Казаки пели протяжные,  грустные песни. Ничто не напоминало о войне, которая
была рядом. О будущем думалось с тоской и стыдом. Враг-то на нашей земле!..


        "8"

     В эти теплые дни завязались упорные бои на всем Западном фронте. Сперва
началось южнее Двинска.  Казачий корпус снялся и в четыре перехода подошел к
ожившему,  гулкому от  грохота орудий переднему краю.  Зачитали приказ:  как
только пехота прорвет позиции врага,  конным полкам идти в тыл немцам. Далее
действовать  сообразно  обстановке,  нанося  всевозможный  ущерб  отходящему
противнику.  Лица казаков оживились.  Страха не  было.  Заждались.  Вот она,
святая месть!
     Стоять и  ждать пришлось долго.  Шли  дни,  а  грохотало все на  том же
месте.  Кое-где наши сумели оттеснить врага,  однако немцы тут же зацепились
за  вторую  линию  обороны,  огрызались  из  тяжелых  орудий,  переходили  в
контратаки.  Хода в их тылы не было.  Мы поняли,  что прорыва не получилось.
Конница, поболтавшись во втором эшелоне, вернулась на старые квартиры.
     Тем временем затихло и  на Карпатах.  Поговаривали,  что потери с обеих
сторон страшные,  что брусиловским ударом мы  спасли союзников под Верденом.
Как бы там ни было,  вернуть полностью боевой дух начала войны не сумел даже
Брусилов.
     Просматривая в полковой канцелярии кипу журналов "Нива", я нашел статью
о Беловежской пуще. Надо ли говорить, с какой жадностью набросился на нее!
     И вот что прочитал:
     "...Перед отходом русских войск зубры, эти вымирающие дикие звери, были
выпущены на свободу. Ныне они встретились со зверями-германцами..."
     Далее шло описание, сделанное будто бы со слов пленного немца-очевидца,
как зубры встретились с немецкой ротой: "На мгновение зубры остановились как
вкопанные и,  широко растопырив ноги,  стали глядеть на  немцев с  тревожным
ворчанием. Противник зубров тоже опешил, очевидно, никогда не видал подобных
лесных чудищ,  а наиболее робкие из солдат даже попятились было назад,  хотя
испуганные зубры,  стоявшие от  роты шагах в  двадцати,  и  не  намеревались
трогаться с места.
     И только выстрел немецкого поручика,  вздумавшего поохотиться на редких
зверей,  вывел обе стороны из тупика.  Выстрел оказался метким,  и один зубр
упал на землю. Стадо шарахнулось в сторону. Загремели выстрелы. Тогда звери,
нагнув  рогатые морды,  бросились на  солдат...  От  роты  осталось двадцать
человек. Погибло и восемь зубров".
     Смесь фактов с очевидной выдумкой. Автор совсем не знал повадки зубров.
Они никогда не допустят людей на двадцать шагов. Они не нападают, а бегут от
запаха  ружья.  Да  и  не  ходят  большими  стадами.  Картина,  дорисованная
чрезмерным   патриотизмом,   все-таки   говорила   о   многом.   Трагическая
действительность. Зубры не уцелеют в пуще.
     Встретил Кожевникова, он поджидал меня. Без слов протянул письма, пошел
рядом. Конверты, надписанные рукой Дануты, отца, весточки из мирного дома.
     - А еще,  -  сказал Василий Васильевич, - тебя требуют в штаб, вестовой
приезжал, когда ты был в отсутствии.
     - Я и был в штабе. Не сказал, зачем нужен?
     Кожевников ухмыльнулся в бороду.
     - Сказывал,   я   пытал.   Года  не  прошло,   как  вспомнили  о  наших
путях-дорогах из  этой самой пущи,  когда через фронт...  Так что геройством
теперь прозвали и тебе рапорт определили писать, кто и как, значит, и вообще
про кресты и прочие награды. Быть тебе есаулом!
     Я взялся за письма.
     Первая  страничка ошеломила:  неловкой детской рукой,  где  прямо,  где
вкось-вкривь,  через какие-то зеленые кружочки,  похоже на лес,  было крупно
написано слово "ПАПА".  Это же мой Мишанька!  Ну да, пять годов, мама успела
научить.  Сын уже пишет!..  А вот строчки Дануты: "Милый наш папочка, вот мы
уже и сами пишем,  правда с помощью мамы, но считается, что сами, высунув от
усердия язычок.  Как ты там,  наш дорогой,  мы измучились, когда от тебя так
долго не было весточки..."
     И еще много-много всякого хорошего,  с отчетливой грустью, с героически
подавленной слезой.  Отец ребенка на фронте,  а жизнь тем временем идет, сын
подрастает, но неизвестно, увидит ли он своего отца. Война - беда...
     У  отца  была  своя  точка  зрения -  старого воина.  Он  писал  слабым
почерком:  "Горжусь тобой,  сын.  Твоя  первая  награда Георгий 4-й  степени
вручен тебе по праву.  Надеюсь,  что и  впредь перед лицом великой опасности
для России ты не посрамишь чести нашего оружия..."
     Знал бы он,  что творится вокруг! Увы! Совсем не осталось у нас прежней
веры,  нет идеала,  за который можно броситься вперед с шашкой в руке. Царь?
Чего только не  говорят о  нем!  И  о  прямом телефонном кабеле от  царицы в
Берлин.  И  о  масонах.  То  Распутин  со  своими  записочками-приказами для
министров,  то  обвинение военного  министра  в  измене.  То  противоречивые
приказы на  фронте...  А  в  центре всех слухов -  его  величество верховный
главнокомандующий.   Слова,   речи,   красивые  призывы,  но  мысль  уже  не
воспринимает   слов,    действительность,   которая   перед   глазами,   все
перечеркивает: крушение военных планов и никаких надежд на скорый и почетный
мир.  Немцы упорно держат фронт,  у нас нет сил отогнать врага, царь мечется
из Ставки в столицу и обратно, а союзники уже открыто говорят: "Россия вышла
из  международного оборота".  Улицы Петрограда,  по свидетельству побывавших
там,  с утра до ночи запружены народом.  Стачки,  митинги,  много заводов не
работают.  А немцы явно нацелились на Ригу, Псков, Киев. Все глубже пропасть
между солдатом и офицером. Все более падает дисциплина. Голова кругом!
     Читаю письма до  конца.  Потом начинаю снова -  так  трудно представить
себе тот,  другой мир, где семья, лес, тишина. Тишина? "Летом нынешнего года
(значит,  когда солдаты Брусилова умирали в Карпатах?), да, летом на Большую
Лабу, - писала Данута, - приехало до сорока высших чинов из Кавказской армии
и штаба наместника и для своего удовольствия две недели провели в охоте. Как
мне передали,  только оленей убито 57,  о  зубрах сведений нет,  но говорят,
ранили очень многих.  Охотились без егерей,  без правил и  не оглядываясь на
совесть".
     Молва о сей охоте,  конечно,  облетела нагорные станицы. Кто поручится,
что  в  лесах  и  сегодня не  гремят  браконьерские винтовки?  Дурной пример
заразителен.
     Подошли Телеусов и  Кожевников,  выслушали рассказ о  событиях на Лабе,
помрачнели. А что мы можем сделать?
     - Ты  о  штабном  вызове  не  запамятовал?   -  спросил  Кожевников.  -
Новостей-то целый воз...
     Я стал одеваться.
     - Мово коня возьми, Михайлыч, - сказал Телеусов.
     - Что с Аланом?
     - Приболел.  Еще  вчерась,  я  уж  не  стал  говорить тебе,  думал так,
случаем. А оно сурьезно вышло. Хужее и хужее ему. Головы не подымает.
     Мы пошли на коновязь. Алану отвели отдельное стойло. Он лежал, открытые
глаза его печально светились.  Увидел меня и  тихо заржал.  И я вдруг понял,
что дни его сочтены.
     В штаб скакал на коне Телеусова. Смутно и горько ощущал, что счет бедам
только начался.
     Подробным рапортом я  доложил  о  действиях казаков  за  осенние месяцы
минувшего года, по памяти перечислил заслуги каждого, особо упомянул Павлова
и  Кожевникова,  перечислил взятые трофеи.  Только о зубрах не обмолвился ни
словом.
     Рапорт у меня принял подъесаул,  очень веселый и любезный юнец. От него
сильно пахло духами. И это почему-то раздражало.
     - Где  ваши  остальные чины?  -  спросил я,  оглядывая пустые комнаты с
устоявшимся запахом папирос.
     - На приеме.  Генерал Корнилов самолично прибыли в  Ставку,  а  сегодня
навестили наш  корпус.  Собрали господ офицеров на  доверительную беседу.  С
вином и прочим...
     Он засмеялся,  заспешил,  бесконечно обрадованный своей причастностью к
этому не совсем понятному собранию, где далеко не все офицеры.
     Рапорт лег в толстую папку с бумагами. Я поскакал назад.
     Дежурный по сотне принял у меня лошадь и нехотя сказал:
     - Наши там, возля опушки. Коня хоронят.
     - Алана?!
     - Как вы уехали, он вскорости и затих.
     Еще  одна беда.  Алан мне более чем друг.  И  вот...  Я  тяжело шагал к
опушке.
     Мои товарищи уже ровняли бугорок.  Мы молча постояли возле, вздохнули и
пошли назад. Уснуть удалось только под утро.
     А  в шесть звуки трубы,  тревога,  команды,  ржание коней.  И волнующее
чувство перемен:  может быть,  наступаем?  Бой  есть бой.  Он  все заслоняет
собой. Тем более за свою землю идем.
     Телеусов привел серого широкогрудого коня,  не сказал - чей, откуда. Мы
построились.  Рассвело.  Подъехала группа офицеров из  штаба.  Лица  сонные,
глаза покрасневшие. Затянулся вчерашний прием... Прочли перед строем приказ:
корпусу спешно двигаться на юго-запад. К Брусилову.
     Как оживились казаки, как поднялись головы, заблестели глаза! На помощь
доблестному генералу, под его начало! В дело! Ры-ы-ы-сью!..
     В  эти  сухие летние дни дороги на  Бобруйск,  Слуцк и  далее на  Сарны
покрылись сплошной пыльной  завесой.  Шли  плотными колоннами,  давая  отдых
коням лишь  в  середине дня  и  около полуночи,  чтобы и  самим поспать часа
три-четыре.  Грохотали  орудийные упряжки,  появились даже  незнаемые доселе
броневики.  Шла армия,  закаленная,  готовая к  действиям.  Пока жива армия,
живет и Россия, так говорил, кажется, Кутузов.
     Неделя проскочила в походе.  Вот уже слышится гул боев впереди. Штабные
говорят,  что прорыв на Луцк удался,  впереди Ковель. Смотрю на карту. Брест
совсем недалеко. Вдруг мы снова окажемся в районе Беловежской пущи?
     Корпус не  сразу бросили в  бой.  Уже от городка Сарны пошли с  большой
осторожностью  на  запад.  Путь  пролегал  по  только  что  освобожденной от
германцев земле.  Видели,  что сделала война с полесской Украиной. Сожженные
села,  изувеченные пашни, горелые леса, безлюдье. Ни птиц, ни зверя. Мертвая
зона.
     В  дело  вошли  на  Стоходе,  рубились с  немецкими драгунами из  армии
Гинденбурга.
     Подо  мной  осколком снаряда убило Серого.  Пока наш  полк не  отбросил
врага,  пришлось сменить еще одного коня.  А ночью, обозленные, взвинченные,
мы  сделали дерзкую вылазку,  сбили  на  бивуаке конный отряд и,  покончив с
драгунами, выловили семнадцать крупных верховых лошадей. Утром я выбрал себе
молодую трехлетку,  чистых кровей,  диковатую гнедую в  белых чулочках.  Она
оказалась своенравной, не очень слушалась, шарахалась от людей, но ее быстро
образумили,  и  через три дня,  в новой атаке,  она была полностью во власти
седока.  Понюхала крови,  ожесточилась и  шла на противника грудью,  скалила
зубы, становилась на дыбы. Бесстрашная, резвая и хитрющая лошадь.
     - Чистая куница, - сказал Алексей Власович. - Экая ловкая и понятливая!
Откелева ее взяли драгуны?
     Мы так и стали ее звать: Куница.
     Ковель отбить не  удалось.  Немцы ввели в  дело тяжелую артиллерию.  Но
потрепали мы их крепко.
     Понемногу фронт успокоился.  В  сентябре наши  стояли за  сотню верст к
западу от  весенних позиций.  А  побывать возле Беловежской пущи  так  и  не
удалось.
     Просматривая в  захваченных штабах кипы немецких газет,  я наткнулся на
заметку о зубрах.  Она называлась:  "В Беловежских лесах". Безымянный автор,
укрывшийся за инициалами, рассказывал о том, как "под руководством господина
директора  Берлинского  зоологического  сада  Шенихена  в  Беловежской  пуще
удалось отловить пятнадцать одичавших зубров.  Их  отвезли в  охотничий парк
Месериц,  находящийся в  Восточной  Пруссии,  где  условия  жизни  сходны  с
условиями Беловежского леса. К сожалению, русские дикари, - продолжал автор,
словно соревнуясь со своим коллегой из "Нивы",  -  особенно казаки, отступая
под сокрушительными ударами доблестных армий Шольца и Гальвица, бессмысленно
перестреляли множество редких зверей в  этом  заказнике.  Оставшиеся зубры и
олени укрылись в глухих лесах, и ныне трудно установить, сколько их бродит в
этом завоеванном крае".
     Вот как повернулось!  С больной головы на здоровую.  Если бы наша сотня
не уходила из пущи последней, если бы своими глазами мы не видели австрийцев
на  охоте...  Это  сообщение  лишний  раз  убеждало,  что  немцы  не  только
вылавливают зубров для своих зоопарков -  это еще полбеды!  -  но и стреляют
их,  считая зверя  военной добычей.  И  притом спешат выгородить себя  перед
научной общественностью мира,  если  придется держать ответ  за  истребление
древнейшего быка.
     Газету я сохранил. Вечером прочитал статью казакам, кто воевал с нами в
пуще. Ругались крепко, отплевывались, вспомнили, как наказали мы "охотников"
и членов первого немецкого управления.
     Телеусов  сидел,  пощипывая усы.  Потом,  когда  мы  остались с  ним  и
Кожевниковым, задумчиво сказал:
     - Помнишь,  Андрей,  как сидели мы вот так же, втроях, на Кише и ты нам
докладывал, отчего это хорошо, ежели зубры в разных других местах проживают?
А ведь правильно сказывал. Теперича у нашего Кавказа небось потомство, кровя
кавказские. Пущай и на чужой земле.
     - А  стада нашенские в  горах ты  что  это,  уже списал?  -  Кожевников
прищурился.  -  Пока мы тута,  они там тоже здравствуют и плодятся.  Ежели и
бьют их,  как  супруга Андрея Михайловича отписывала,  то  все одно приплода
больше. Война, слава богу, далече от них.
     - У такой войны крылья преогромные, - возразил Телеусов.
     - Ну, Кишу или Умпыря те крылья все одно не накроют.
     Говорить на эту тему как-то не хотелось.


                               Запись вторая

                 События семнадцатого года. Последние бои.
                      Мы едем на юг. В Новочеркасске.
             Решение казаков. Освобождение Катерины Кухаревич.
                  Бой у моста через Кубань. В родном доме.


        "1"

     Осень шестнадцатого года выдалась холодной и злой.  Сражения на фронтах
мировой войны поутихли. Наш кавалерийский полк отвели под Сарны.
     Непривычная  тишина  стояла  здесь.  Казаки  несли  караульную  службу,
собирались куренями, говорили и спорили о войне, откровенно скучали по дому.
Никто не  видел конца затянувшейся бойне.  Будущее не  угадывалось и  потому
пугало.  Просыпаясь среди ночи, я подолгу лежал с открытыми глазами и, чтобы
как-то  отвлечься от мрачных мыслей,  возвращался в  недавнее прошлое.  Чаще
всего  вспоминал минувшую осень,  когда  в  разгар  немецкого наступления мы
оказались на  положении партизан  в  районе  Беловежской пущи.  Кругом  были
немцы.  Зубры хоронились в  глухих лесах.  Где-то здесь находился и выросший
теперь зубренок по кличке Кавказ, которого мы вывезли из своих краев. Уцелел
он или погиб? Мой знакомый Врублевский тогда сказывал, будто отправили его в
Гамбург, в зоосад знаменитого Карла Гагенбека. Лучше бы так. Все равно зубры
в оккупированной немцами Беловежской пуще не уцелеют. А у нас?..
     Все егеря на войне.  Кубанской охоты не существует.  Кавказ с  лесами и
зверями открыт.  Мы хоть и  с  винтовками,  но далеко.  Только в  моей сотне
десять  егерей,  среди  них  самые  опытные и  честные -  Алексей Телеусов и
Василий Кожевников.  А  наш ученый руководитель Христофор Шапошников,  более
всех сделавший для  сохранения зверя на  Кавказе,  тот и  вовсе на  турецком
фронте.  Жив,  нет  ли?  Кто  защитит дикого  зубра,  когда  в  горы  пойдут
оголодавшие люди из станиц?  От одного этого становится не по себе.  А  если
война придет на Кавказ? Ведь немцы уже в пределах Украины.
     В  гнетущей  бездеятельности проходили недели  мрачной  осени.  Мы  все
стояли,  чего-то ожидая. Офицеры не вылезали из клуба. Там дым коромыслом. Я
не  ходил,  чтобы не встретиться с  Улагаем:  говорили,  что его полк тоже в
Сарнах.  Лучше бы  в  бой,  чем это прозябание,  тем более что враг стоит на
русской земле.


        "2"

     В  конце ноября нас подняли в  поход.  Пошли на  Мозырь.  Там простояли
шесть дней.  Снова приказ,  и  по  знакомой дороге весь кавалерийский корпус
направился к Могилеву, где мы уже были в начале осени.
     Расположились,   окружив  город  с  трех  сторон.  "Дикая  дивизия"  из
кавказских горцев,  которая входила в наш корпус,  оказалась в пригородах. С
фронта туда прибыл батальон георгиевских кавалеров.
     Декабрь прошел спокойно,  на рождество проводились парады и молебны; мы
надрывали горло в криках "ур-ра!".  Потом сказывали, что в столице произошла
смена  министров в  правительстве,  а  потом  гвардейцы шептали,  будто царь
приехал к войскам.
     И вот семнадцатый год. Тишина взорвалась.
     Последние дни  февраля.  Российский император специальным поездом хочет
возвратиться в столицу. Но царский состав не добрался до Петрограда. Рабочие
железных дорог закрыли проезд между станциями Дно  и  Бологое.  Остался один
путь -  на Псков.  Туда и прибыл его эшелон.  Говорили, что в тот же день из
Петрограда к царю приехали военный министр Гучков и член Временного комитета
Думы  Шульгин.   Они  предложили  Николаю  Второму  немедленно  отречься  от
престола. Ночью третьего марта царь подписал акт об отречении в пользу брата
Михаила, а тот сразу же отказался от престола "на волю русского народа"...
     Вскорости войскам  прочитали короткое  извещение о  создании Временного
правительства.  Газеты  появились с  крупными заголовками.  Запомнилась одна
фраза:  "Государственная власть  вернулась к  своему первоисточнику.  Россия
стала народоправством".
     Все казачьи части,  выстроившись в огромное каре, повторили слова новой
присяги:  "Клянусь честью  офицера (солдата и  гражданина) и  обещаюсь перед
богом  и  своей  совестью  быть  верным  и  неизменно  преданным Российскому
государству, как своему отечеству".
     Присяга присягой,  а  чувство неудовлетворения не исчезало.  Правда,  в
глубине души затеплилась надежда на скорый конец войны. Так опостылела!
     Журналы,  газеты,  речи наезжавших господ из Думы, новых министров были
полны словами "свобода",  "братство",  "война до победного конца".  Все чаще
стали вспоминать великое прошлое Руси, времена Минина и Пожарского, а заодно