ал и поставил в тенечке.  Вышла хозяйка,  подала квасу.  Мы сидели на
ступеньках крыльца, попивали холодный квасок и сгорали от любопытства.
     Наконец  Телеусов поманил нас  за  собой  к  сараю  и  осторожно открыл
скрипучую дверь:
     - Ну, глядите.
     На  свежей  подстилке из  только что  скошенной травы  лежал  зубренок.
Усталый, сонный, безразличный ко всему.
     Знал  ли  кто  из  нас  в  этот  день,  какая  судьба уготована малышу,
сыгравшему,  в общем-то, видную роль в истории отечественной природы? Сейчас
мы видели просто бычка, круглоголового малыша, недоуменно моргающего темными
глазками.  Он не боялся людей.  А чего их бояться,  если зла эти существа не
делают,  напротив, проявляют доброту и ласку, поглаживают, кормят из бутылки
с соской да и говорят с ним нестрашными, приглушенными голосами.
     - Ну и ну! - Мы с Кожевниковым переглянулись. - Отличился!
     - По  приказу  его  императорского  высочества  великого  князя  и   по
распоряжению управляющего охотой...
     Алексей  Власович  завел  было  хитрую  речь,   но  Василий  Васильевич
решительно оборвал его:
     - Брось, брось, в Петербурге договоришь. Скажи, повезло.
     - Сам не рад, как повезло!
     - Что так?
     - Да я с ним,  братцы,  так намучился,  что месяц отдыху надо! Вся тела
болит!
     - Ты давай по порядку.  Пойдем в дом, там расскажешь. Андрей Михайлович
вынет свою книжечку и все как есть запишет в ей для истории.
     Мы  вышли  из  сарая,  стащили  с  себя  лишнее,  хорошенько умылись  и
поднялись в  горницу,  где  хозяйка  как  раз  уже  накрывала к  стелу.  Вот
тогда-то,  за обедом,  мы я  услышали рассказ Алексея Власовича о  встрече с
отбившейся от стада зубрицей.
     - Я как раз к вам шел, веду коня под уздцы, а тут послушная моя лошадка
вдруг заупрямилась.  Винтовку снял:  уж  не  медведь ли  близко?  К  биноклю
приложился, вижу - на поляне серые тени мелькнули. Волки. Гонятся за кем-то,
бег у  них нацеленный.  "Не иначе за  оленем",  -  подумал я,  ну,  и  решил
выручить бедолагу.  Вернулся на  кордон,  коня  пустил,  а  сам  за  волками
подался.  На Пшекиш.  Бродил часа два, след потерял. Но что-то меня толкнуло
пройти вверх  по  безлесной ложбине.  Крадучись так,  переходил от  дерева к
дереву, они там редко стояли. Добрался чуть ли не к самой голове распадка. В
глаза бросилась большая пихта.  Под  ней  густая тень.  Пригляделся к  тени,
бинокль приладил. Батюшки мои, медведь! Уж я на всякий случай изготовился, а
тут сбоку пихты камни посыпалась, вижу зубрицу, идет и шатается, но не в эту
спасительную тень,  а прочь, на крутую боковину. По ляжкам у ней кровь, бока
мокрые от поту. Тут и понял я, что не медведь под пихтой, а зубренок. Вот за
кем волки гонялись!  Отбили,  беднягу, от стада, а она с дитем, бой приняла,
отогнала хищников,  уложила маленького,  а сама не знает,  куда ей податься.
Волки непременно где-нибудь рядом.  А у ей уже сил нет,  израненная вся. Как
дошло до меня все это, указание вспомнил и подумал: другого такого случая не
будет. Все одно: зверь обреченный. Словлю сам, чем волкам отдавать.
     Открыто  пошел  на  луг.  Зубрица  увидела  -  и  ко  мне.  Храбрая.  Я
остановился.  И она тоже.  Стоим,  ждем,  у кого нервы крепче. Не выдержала,
повернула круто - и ходу. Только ее и видели. Тут я к зубренку. Он поднялся,
забубукал что-то.  Подошел к нему ближе, руку протянул. "Миша, Миша!" - зову
его,  а он стоит,  носом пошевеливает. Я ближе: он попятился, потом побежал,
не бойко, но побежал.
     И вот тут,  братцы, началось! Какой ни есть маленький, а погонялся я за
им добрый час, весь потом залился, пока наконец не загнал в узкий отвершек*,
полный камней и валежника.  Застрял он там,  стоит и трясется, ни с места. Я
опять ласково так: "Миша, Миша!" Дал до себя дотронуться. Погладил я его, он
и успокоился.
     ______________
     * Отвершек - одна из вершин распадка, сходящихся в овраг.

     Ну,  приласкал, страх у него пропал, а идти со мной не хочет. Я и так и
этак,  взял его в  охапку,  понес было,  да разве ж  такого донесешь!  В нем
верных три пуда.  Вырывается. Отпустил на землю, ошейник сделал. Не нравится
ему ошейник,  с места не стронешь. Тогда обвязал ремнем через грудь, чтоб не
делать ему больно.  Тяну что есть силы, а он переступит три шага вперед, три
в сторону и столько же назад. Мука мученическая!
     Кое-как  добрели до  кордона,  отдохнули,  я  записку вам написал да  и
заторопился:  голодный он,  траву только-только пробует,  молока ему надо, а
где тут молоко!
     На счастье,  лошадь помогла. Увидел он моего коня и резво пошел за ним,
к ногам жмется:  конь на мамку больше похожий, чем егерь в штанах. Так вот и
пошли.  Я  коня веду,  а зубренок на ремешке за конем семенит.  А как только
притомился,  лег,  хоть убей!  Глаза закрыл,  нижнюю губу отвесил,  спит,  в
общем.  Да  и  я  спать хочу,  вечер уже,  после всех-то  дневных мучений...
Пришлось поднять,  к седлу привязал. Неудобно, ремни его режут, но молчит. В
таком виде и реку переехали -  он на коне, а я по пояс в воде. И его держу и
палкой дно щупаю.  Спасибо, прирученный конь, дело знает. Вот так-то и домой
прибыли.
     Зубренок мой полежал,  оклемался и  есть запросил,  все в ноги мне лбом
ударяет.  Тут сделали мы с  женой бутылку с соской,  как раз корову подоили,
теплое,  парное,  так и всосался,  зараз более полчетверти* выпил. Отяжелел,
улегся, повозился маленько на траве, голову свалил и заснул.
     ______________
     * Четверть - три литра.

     Утром,  только я зашел,  он уже кричит мне:  "Бу-у-у!" - и есть просит.
Две  бутылки выпил,  повеселел.  Травки  зубриной я  ему  свеженькой принес,
овсяницы.  Пожевал,  кое-что съел, но мало. Еще не привык. А в полдень опять
две бутылки молока. И чтоб подогретое, холодное не берет. Чистый ребенок!

     Пока  хозяин рассказывал,  мы  отобедали и  опять пошли смотреть бычка.
Шерстка на нем еще не улеглась после трудной дороги, казалась неряшливой, и,
когда  хозяйка стала конской щеткой расчесывать ее,  бычку это  понравилось,
свесил голову и моргал. Наверное, вот таким манером зубрица его вылизывала.
     Цветом он  напоминал молодого медвежонка,  чисто коричневый,  только на
мордочке шерсть посветлее да на бородке. Такая смешная бородка! Копытца, как
и глаза,  черненькие,  блестящие, а на лбу две круглые точечки, будущие рога
показываются.  Уши  небольшие,  твердые,  губы  черные,  а  головка вроде  и
телячья,  но круглее.  И  хвостик с  кисточкой.  Уже веселенький,  хвостиком
туда-сюда, побегать ему, видать, охота.
     Закрыли мы сарай, сели совет держать, как дальше с ним поступить.
     - Увозить его сразу невозможно,  -  твердо вымолвил Алексей Власович. -
Надо к траве приучить, к новым условиям. Пусть к людям поболее присмотрится.
На это тоже время уйдет.  Месяц,  а  то и два.  Подрастет,  приручится,  вот
тогда...
     - А пока,  -  сказал я,  - напишем письмо Ютнеру, что он посоветует. До
Боржома,  где живет управляющий, почта недели две ходит, обратно столько же,
вот и месяц. Тогда и в дорогу, если приказ будет. А нет - отпустим, и дело с
концом.
     - Думаешь, все-таки повезем? - Телеусов, кажется, не был уверен.
     - Неужели откажутся?
     - Дак ведь забылось это. Прихоть. Время долгое прошло.
     - Мы  напомним.  Так и  так.  Куда прикажете?  Может,  в  какой зоопарк
потребуется.
     - Лишь бы дорогу выдержал. - Кожевников жалостливо вздохнул. - Дите все
же. А там вагоны, грохот, дым-гарь. - Это ж где, Петербург!..
     Сердце у  меня дрогнуло.  Петербург!..  Если мне  прикажут сопровождать
вместе с Телеусовым нашего пленника, тогда непременная, незагаданная встреча
с Данутой. Тройное "ура" Алексею Власовичу!
     Сначала я  хотел было  заночевать у  Телеусова,  но  нетерпеливая мысль
погнала меня в дорогу. Скорее отправить письмо. Скорее получить ответ. Егеря
уговаривали остаться, но я уже не мог. Алан мой, конечно, устал, да и мне не
мешало бы провести здесь ночь, но решение уже окрепло. Я выехал из Хамышков,
чтобы знакомой дорогой быстрее добраться до Псебая.
     Такая заманчивая перспектива.


        "2"

     Письмо Ютнеру у меня никак не получалось.
     "Уважаемый Эдуард  Карлович",  -  начинал я  и  тут  же  комкал бумагу.
Слишком фамильярно.  "Его превосходительству Э.К.Ютнеру".  А такое обращение
казалось сухим, казенным. Никогда не приходилось мне писать подобные письма.
     Отец  прохаживался по  комнате,  постукивал палочкой.  Он  уже  не  раз
останавливался у  стола,  наблюдая муки сыновнего творчества.  И  наконец не
выдержал:
     - Нуте-с, позволь мне. Попробую старомодно.
     Через полчаса бумага была написана. Начиналась она так:

                     "Глубокоуважаемый Эдуард Карлович.
     Уведомляю Вас,  что приказ,  отданный егерям охоты в  сентябре прошлого
года  о  поимке молодого зубра,  выполнен.  Этими днями в  районе Киши егерь
Охоты А.В.Телеусов добыл бычка, каковой находится сейчас в добром здравии на
попечении вышеупомянутого егеря.  Через месяц или  полтора,  необходимые для
приручения  бычка  к  новым  условиям  жизни,   зверя  можно  отправить  Его
императорскому высочеству Великому князю Сергею Михайловичу.
     Жду  Ваших  указаний  о  перевозке  и  месте  назначения,  куда  должно
направить бычка кавказского зубра.
                                            С совершеннейшим к Вам уважением
                                                       егерь Кубанской охоты
                                                       хорунжий А.Зарецкий".

     Прочитавши письмо,  я  вздохнул с облегчением.  Пусть и по-старому,  но
ясно и уважительно.
     В тот же день я отвез это послание в Лабинск.  На конверте стоял четкий
адрес: "Тифлисская губерния, Горийский уезд, Боржом".
     Еще  через  день,  поговорив с  Никитой Ивановичем Щербаковым,  который
продолжал исполнять обязанности управляющего Охотой,  мы  пришли  к  решению
отрядить в  помощь  Телеусову для  ухода  за  зубренком человека,  подобрать
которого поручили самому егерю, и заплатить за месяц ухода пять рублей.
     - Имя-то своему зверю дали? - поинтересовался Щербаков.
     - Алексей Власович кличет его Мишей.
     - Ну что за имя!  Все ж таки дикий зверь,  не простой бычок и не баран.
Надоть как-нибудь покрасивше назвать.  Царю повезете,  а  у него,  слышь-ка,
один из предков Михаилом прозывался. Как бы не осерчал.
     Вскоре я еще раз навестил Телеусова.
     Зубренок освоился,  все больше переходил на травяное питание, но молока
требовал по-прежнему и  сердито стучал лбом  по  загородке,  если  долго  не
получал.  Его дважды выводили гулять,  только на привязи,  и зубренок охотно
щипал свежую траву. Уже при мне Телеусов вместе с женой выпустили зубренка в
небольшое стадо телят.  И тут, к удовольствию нашему, мы увидели, что ничего
дикого в зубренке не замечается.  Он не задирался с телятами, пасся спокойно
и так же, как они, бегал, задрав хвост, пока не начинал дышать открытым ртом
от усталости. Ребенок...
     - Миша,  Миша!  -  звала его хозяйка,  и  он уже вслушивался в это имя,
привыкая к нему.
     - Никита Иванович не согласен с такой кличкой,  - сказал я Телеусову. -
Придумаем другое прозвище.  Первый,  можно сказать, кавказский зубр поедет в
далекие края, глядишь, судьба улыбнется ему, он возмужает, потомство даст, и
пойдут от него в новом месте кавказские зубры.
     - Ну, если так... Тогда пускай и зовется "Кавказец".
     - Кликать неловко, длинно. Может, короче: "Кавказ"?
     - Можно и "Кавказ".
     - Значит, решаем. Ты - крестный отец.
     - И ты, Андрей, тоже. Вдвоях отвечаем за него.
     При отъезде я  сказал,  чтобы к  телятам его больше не  пускали.  Вдруг
болезнь какая или еще что. Лучше пасти отдельно.
     - Я тут уже над клеткой мудрую, Михайлович. Чтоб заранее подготовиться.
Хочу сочинить ее узкой,  боковины сделать плотные, а переднюю и заднюю части
из решеток.  Кормить и  чистить удобней.  Лошадьми далеко везти придется,  в
вагон грузить. Ну, а в вагоне мы его выпустим.
     Заботливый хозяин!
     Возвращался я  домой под вечер.  Алан шел неспешно,  дорогу знал,  не в
первый раз по ней едем. Теплое лето баюкало лес и травы, воздух был наполнен
запахом цветов и смолистым духом пихтарников.  Миновали свежую вырубку,  где
ничего за это время не изменилось,  спустились к  горному ручью,  по берегам
которого густо зеленела ольха.  Алан потянулся к  воде.  Я соскочил с седла,
поправил  на  плече  винтовку,  разнуздал коня  и  отпустил  подпруги.  Алан
благодарно вздохнул  и  осторожно,  как  пьют  все  лошади,  коснулся губами
холодной воды.
     Я  стоял чуть сбоку,  поддерживая провисший повод,  чтобы не  замочить.
Вокруг мрачновато теснился лес,  и было в нем что-то таинственное и опасное.
Никогда еще не приходилось мне до такой степени чувствовать опасность, как в
этот раз. Даже мурашки по спине. Что такое? Откуда страх?..
     Безотчетно сделал  я  шаг  назад  и  укрылся за  крупом  Алана.  Прошло
несколько секунд,  я  уже  начал было посмеиваться над  собой,  конь все еще
цедил сквозь зубы холодную воду, и только я хотел переступить ближе к ручью,
как вдруг Алан резким рывком поднял голову и,  повернувшись к вершине ручья,
навострил уши.
     Снова холодок по спине. Опасность!
     - Ты  что?   -  спросил  я  и  в  это  мгновение  почувствовал  горячее
прикосновение воздуха возле щеки. И резкий, короткий "цвик".
     Звук выстрела пришел уже после того,  как пуля пролетела, может быть, в
двух вершках от моей головы.  Эхо подхватило звук,  рассеяло по сторонам,  и
поначалу я даже не понял, откуда стреляли.
     В  следующее мгновение я  лежал за валуном с винтовкой в руках,  а конь
стоял надо мной,  подрагивая кожей.  Так  вот  он  откуда,  этот безотчетный
страх!  Кому-то потребовалась моя жизнь! Выследили, узнали, где я чаще всего
проезжаю,  устроили засаду. Там, в верховьях ручья. Осторожно высунувшись, я
усмотрел в дальней стороне русла мшистые камни. Саженей семьдесят. Там?..
     Гнев  и  жажда  мести заставили меня  вскочить.  Я  бросился через лес,
лавируя меж  стволов,  камней,  туда,  где враг.  К  подозрительным камням я
подходил с осторожностью лиса, готовый выстрелить по любому шороху. Конечно,
за  камнями никого  не  оказалось.  Осмотрев редкий  лес  вокруг  камней,  я
приметил следы.  Вот слегка примятый мох.  Здесь убийца стоял на коленях.  А
вот  и  стреляная  гильза.  Значит,  перезаряжал,  хотел  еще...  Новенькая,
блестящая гильза.  Приметная:  вмятина  от  бойка  чуть  смещена  от  центра
пистона. Это надо запомнить.
     На  черной подстилке под грабами медленно выпрямлялись легкие вмятины -
не от сапога, а от черкесских или казацких поршней из кабаньей кожи. След от
следа отстоял на  два  аршина.  Значит,  бежал.  Преследовать разбойника?  В
одиночку это слишком большой риск. Да и найти в лесу почти невозможно.
     В тревожном раздумье вернулся я на тропу. Умница Алан ждал меня. Как он
обрадовался, как затряс головой! Понимал, что ли, какой опасности только что
подвергся его хозяин?
     Всю  дальнейшую дорогу я  мучительно раздумывал над  положением,  сразу
ставшим серьезным.  Кому я опасен,  ненавистен? Да мало ли кому! Лабазану!..
Неужели он рискнул явиться даже сюда?  Если браконьеру говорили обо мне,  то
он,  скорее,  будет поджидать гостя у  себя,  там легче со  мной справиться.
Любому из браконьеров,  наконец,  кому отбили дорогу в лес! Но тут и новая и
страшная догадка пришла в голову: еще Улагаю. Разве он не хочет отомстить за
Дануту?  Способен ли есаул простить? Да, это, пожалуй, опаснейший из врагов.
Что враг, я мог бы понять и раньше. Он явно избегает встреч. Ни в Псебае, ни
в  Лабинске я  его  давно  не  видел.  Однако  едва  ли  он  сам  решится на
преступление.  Черкесскому князю  нетрудно найти  среди  своих  приближенных
наемного убийцу,  пообещав хорошую  награду.  Вот  положение!..  Отныне  мне
придется все время быть начеку, все время ждать нападения!
     От  подобной мысли сделалось не  по  себе.  Опасность так близка.  Ведь
половину времени я в лесу,  в походе. Как уберечься от недоброго человека на
узких лесных тропах?
     А  вдруг  Улагай  ни  при  чем?  Ведь  мог  же  я  встретиться просто с
безвестным грабителем.
     О выстреле у ручья мне пришлось сказать Никите Ивановичу. Он задумался,
но никаких гипотез не высказал.  Не любил пустого,  но, как говорится, на ус
себе намотал.  Мы поговорили о зубренке,  о возможной облаве на Лабазана,  а
вечером я сделал запись о происшествии в своем дневнике. И все.
     В тот памятный день мне принесли письмо из Петербурга. Не могу говорить
о  нем,  тем более писать.  Слишком личное,  родное звучало там от первой до
последней строки.  Раз  семь  или  восемь прочитал я  это  письмо.  И  уснул
счастливым.
     Жизнь очень хороша!


        "3"

     Тревожное  состояние,  вызванное  покушением на  мою  жизнь,  понемногу
улеглось. И вскоре я спросил Кожевникова, не составит ли он мне компанию для
поездки на Молчепу, где надобно увидеть в посчитать зверей.
     - С  большим нашим удовольствием!  -  сказал егерь и сквозь разросшуюся
бороду  блеснул ровными,  белыми зубами.  -  Опять  же  к  Алексею Власовичу
заглянем, все одно мимо ехать. А Семена Чебурнова найдем в Гузерипле.
     Надо ли говорить, с какой осторожностью проезжал я снова через памятный
ручей,  где мог остаться бездыханным!  И всю дальнейшую дорогу не переставал
зорко смотреть по  сторонам.  Винтовка,  повешенная на плече стволом вперед,
как бы ощупывала лесные дебри.
     - Ты как в разведке, Андрей Михайлович, - заметил егерь. - Так и зыришь
по сторонам.
     - Привычка, - ответил я односложно.
     Нашего  Кавказа мы  увидели за  поселком.  Он  лежал  на  берегу Белой,
посреди зеленого лужка, и первое, что мне бросилось в глаза, были черненькие
рожки,  на  полвершка вылезшие из  кудрявой шерстки.  Вот как быстро мужает!
Неподалеку от зубренка сидела девочка, наблюдавшая за ним.
     Выглядел  бычок   превосходно:   шерсть   гладкая,   блестящая,   глаза
внимательно-ребячьи, веселые. Освоился.
     Телеусов решительно заявил,  что едет с  нами,  и пошел собираться.  Из
Хамышков мы вышли уже втроем.
     Долина реки  Белой  быстро сужалась,  потом совсем исчезла,  над  рекой
нависли крутые рваные берега,  а  сама река ушла глубоко в  камень и,  как в
аду, сотрясала в глубине неподатливые скалы. Тропа завиляла, уходя на гору в
дубовый лес,  потом  снова падала в  разъемы и  снова подымалась,  а  вскоре
спустилась в  долину,  куда  с  Абаго  и  Армянского перевала бежали шустрые
притоки Белой.
     Здесь стоял нетронутый,  дивной красоты смешанный лес. На правом берегу
реки сквозь еловый заслон светлели домики кордона.  И  так в этом месте было
весело,  так красиво,  что,  будь моя воля,  построился бы тут и  прожил всю
жизнь. Конечно, с Данутой.
     Чебурнов спал,  когда мы  приехали.  Вышел из дома неряшливый,  сонный,
глядел хмуро и все чесал под рубахой спину.
     - Нездоров, что ли? - спросил его Кожевников.
     - Не-е. Вздремнул с устатку.
     Понемногу он оживился,  чай поставил, замусоленные карты на стол бросил
- все же четверо нас, думал, составим партию.
     Пили чай,  слушали его  рассказы,  какая тут форель водится,  и  как ее
трудно ловить,  да  что за  страшный провал отыскал он на склоне горы Фишта.
"Аж глянуть, я то жуть берет..."
     - Ты нам о своих зубрах расскажи,  - безжалостно напомнил Кожевников. -
Где их искать да как искать. Ревизию будем делать, понял?
     - Это мы зараз!  Это вы хорошо!  Давно не делали ревизию-то! А найти их
легко.  Как подымемся на луга да пройдем правее,  к  Молчепе,  тут как раз и
будут ихние пастбища. Два стада у меня.
     - Сам-то считал?
     - А как же!  Вот недавно и считал. Если с телятами, то сорок. Или сорок
два. Телят видел шесть штук, которые этого года.
     - По твоим же отчетам в прошлом годе