ые на колени,  они  все
еще противятся бесчисленным и разнообразным врагам. И меня опалило  сты-
дом оттого, что я в Англии, и карманы у меня набиты английским  золотом,
и стремлюсь я к возлюбленной - англичанке, вместо того чтобы быть на ро-
дине, с мушкетом в руках защищать французскую землю и удобрить ее  своим
прахом, если мне суждено пасть. Ведь я  принадлежу  Франции,  подумалось
мне, за нее сражались все мои предки, и не один сложил  за  нее  голову;
мой голос, мои глаза, слезы, которых я не мог сейчас сдержать, весь я  с
головы до пят - детище французской земли и вскормлен  матерью-францужен-
кой; меня ласкали и лелеяли дочери Франции, самые прекрасные  на  свете,
рожденные под самой несчастливою звездой, и я воевал и одерживал  победы
плечом к плечу с ее сынами. Солдат и дворянин самого  гордого  и  самого
храброго из народов Европы, я дошел до того, что о моем долге мне напом-
нила болтовня мальчишки-лакея, в английской карете, на английской земле.
   Осмыслив все это, я не стал тратить время на колебания. Я не раздумы-
вая решил для себя извечный спор  между  любовью  и  долгом.  Ведь  я  -
Сент-Ив де Керуаль, завтра же поутру я отправлюсь в Уэйкфилд, к  Берчелу
Фенну, как можно скорее сяду на корабль и отплыву на помощь  моей  угне-
тенной отчизне и моему осажденному императору. Подгоняемый этими  мысля-
ми, вскочил я с постели, зажег свечу, и, когда на  погруженных  во  тьму
улицах Личфилда ночной сторож прокричал половину третьего, я  уже  сидел
за столом, приготовляясь писать прощальное письмо Флоре. И тут -  то  ли
оттого, что вдруг потянуло холодом, то ли просто  мне  вспомнилось  "Ле-
бяжье гнездо", бог весть, но я вдруг услыхал лай овчарок и  увидал  пред
собою тех двоих - нескладных, с желтыми от табака носами,  закутанных  в
пледы, с грубыми посохами в руках, и мне сразу стало не по себе  оттого,
что я их позабыл и в последний раз вспоминал про них так беспечно.
   Вот чем надобно заняться первым делом! Как  частное  лицо,  я  прежде
всего не француз, не англичанин, а нечто другое: честный, порядочный че-
ловек. Я не вправе оставлять Сима и Кэндлиша в беде, они не должны расп-
лачиваться за мой злосчастный удар. Молча взывали они к моей чести, жда-
ли от меня помощи, и не мог я ставить  свои  политические  обязательства
выше личных и частных, это было бы неким изощренным стоицизмом,  глубоко
чуждым моей натуре. Если только оттого, что на краткий срок Франция  ли-
шилась Энна де Сент-Ива, она потерпела поражение  -  значит,  такова  ее
судьба! Но и странно и унизительно было мне сознавать, что столько  вре-
мени я не выполнял такой ясный и недвусмысленный свой долг, столько вре-
мени им пренебрегал и даже не помнил о нем.  Думаю,  всякий  благородный
человек поймет меня, если я скажу, что когда я  ложился  спать,  совесть
меня уже почти не мучила, и проснулся я поутру с легким сердцем.  Мысль,
что помощь Симу и Кэндлишу сопряжена с опасностью, только прибавляла мне
уверенности; ведь, чтобы спасти их (если уж предполагать самое  худшее),
мне надобно будет предстать перед судом присяжных, и о последствиях  по-
добного шага я покуда предпочитал не думать; зато никто не вправе  будет
меня упрекнуть в том, что я выбрал путь самый легкий и простой, а  разве
лишь в том, что в сложном столкновении, когда долг призывал меня  однов-
ременно в две разные стороны, я поставил жизнь на карту ради того  дела,
которое не терпело ни малейшего отлагательства.
   Отныне мы уже старались нигде не задерживаться лишку: мы ехали день и
ночь и останавливались только, чтобы перекусить, а форейторов, по приме-
ру кузена Алена, поторапливали чаевыми. Приплатив два пенса,  я  тут  же
ехал дальше и получал при этом четырех лошадей. Я спешил что есть  мочи:
пробудившаяся совесть не давала мне ни отдыха, ни срока. Но  я  опасался
привлекать к себе внимание. Мы и так были слишком заметны с нашей  мали-
новой каретой ценою в семьдесят фунтов, с этим предметом роскоши, от ко-
торого не чаяли избавиться.
   А пока суд да дело, мне стыдно было смотреть в глаза Роули. Этот юнец
каким-то образом заставил меня ощутить, что я за него в ответе; мне  это
стоило бессонной ночи и жестокого, целительного унижения; я был благода-
рен ему, однако Же ощущал в его присутствии некоторую неловкость,  а  уж
это никуда не годилось, это противоречило всем моим понятиям о дисципли-
не: если офицер вынужден краснеть перед рядовым, или господин перед слу-
гой, только и остается, что уволить этого слугу либо умереть.  И  тут-то
мне пришло на ум учить моего Роули французскому языку; а потому, начиная
с Личфилда, я обратился в рассеянного учителя, а он - в  ученика...  ну,
скажем, неутомимого, но лишенного вдохновения. Интерес  его  никогда  не
ослабевал. Он мог по сто раз слышать одно и то же слово, всякий раз  ему
радовался, словно при первой встрече, произносил его на самые разные ла-
ды, но все неверно, и всякий раз с баснословной быстротой снова его  за-
бывал. Ну взять хоть слово "школа".
   - Нет, мистер Энн, вроде я такого слова не припомню, вроде как  и  не
слыхал.
   А когда я в сотый раз напоминал ему: "Ecole!" - он тут же восклицал:
   - Ну да! Оно вертелось у меня на языке: леколь! - И он тут же переви-
рал, словно по какой-то роковой неспособности запомнить. -  Как  бы  мне
его теперь не запамятовать? Ну да это же проще простого -  вроде  нашего
"легко ль"! Теперь-то уж я запомню, ведь что-что, а учиться в школе куда
как нелегко!
   И когда на другой день я спрашивал его, как будет по-французски "шко-
ла", можно было ждать, что он либо совсем забыл это слово,  либо  скажет
что-нибудь вроде "тяжело". Но при этом он ничуть  не  падал  духом.  Он,
видно, воображал, что так тому и быть должно. Изо дня в день он  спраши-
вал меня с улыбкою:
   - Ну как, сэр, примемся за французский?
   И я принимался, задавал вопросы и подробнейшим образом все ему толко-
вал и разъяснял, но ни разу не услышал от него ни единого дельного отве-
та. У меня опускались руки - прямо хоть плачь, до чего  неспособный  по-
пался мне ученик. Когда я задумывался о том, что он покуда еще ровно ни-
чему не научился, а изучить ему надобно еще ох как много,  мне  начинало
казаться, что уроки эти будут длиться целую вечность, и я видел  себя  в
роли учителя уже столетним старцем, а моего ученика Роули  -  девяносто-
летним, и мы попрежнему долбили азы! Несмотря на неизбежную в  путешест-
вии, несколько чрезмерную непринужденность отношении, несносный мальчиш-
ка нисколько не избаловался. На станциях на него любо-дорого было  смот-
реть: он мигом обращался в самого что ни на  есть  образцового  слугу  -
проворный, учтивый, исполнительный, заботливый,  то  и  дело  кланяется,
точно послушная марионетка, всем видом и службой своей стараясь  поднять
престиж мистера Рейморни в глазах гостиничного люда, и, казалось, нет на
свете дела ему не по плечу, кроме того единственного, которое я для него
избрал, - изучить французский язык!
 
 
   ГЛАВА XXIII
   ПРИКЛЮЧЕНИЯ БЕГЛОЙ ПАРОЧКИ
 
   С некоторых пор окрестный ландшафт стал  меняться.  Тысячи  признаков
указывали, что Шотландия совсем близко. Я угадывал это по облику гор, по
лесам, которые становились все гуще, по чистому блеску ручьев, журчавших
вдоль большака. Я мог бы подумать и о том, что мы приближаемся к  месту,
на свой лад прославленному в Англии, - к Гретна-Грин. По этой самой  до-
роге, по которой мы скакали с Роули в малиновой карете под аккомпанемент
флажолета и французских уроков, множество влюбленных пар устремлялось на
север под музыку шестнадцати копыт, выстукивающих галоп.  И  какое  мно-
жество разгневанных преследователей - родители, дяди, опекуны, отвергну-
тые соперники - мчались вдогонку, и  прятали  залитое  краской  лицо  за
окошком кареты, и щедро рассыпали золотые на почтовых станциях, и усерд-
но заряжали и перезаряжали жаждущие мести пистолеты! Но я, кажется, и не
вспомнил об этом, покуда случайная встреча на дороге не вовлекла меня  в
самую гущу такого приключения, и, к моему восторгу в тот час, а потом  к
недолгому, но глубокому сожалению, я оказался ангелом-хранителем  людей,
мне дотоле неведомых.
   На косогоре, на крутом повороте дороги в канаве лежал на боку фаэтон;
посреди дороги взволнованно спорили о чем-то мужчина и  женщина,  а  два
форейтора верхами, каждый с лошадью в поводу, глядели на них и смеялись.
   - Силы небесные! Вот это трахнулись! - воскликнул Роули,  оборвав  на
полуноте "Неприступный островок", и сунул флажолет в карман.
   Я же острее ощутил в этом зрелище духовный крах, нежели физический  -
куда более разбитых карет меня трогают разбитые сердца, - ибо  сразу  же
стало ясно как день, что у этой беглой  парочки  что-то  неладно.  Когда
простолюдины смеются, это плохой знак: юмор у них и низкопробный и злой;
если человек нанял четверку лошадей и, по-видимому, не смущается  расхо-
дами, да еще едет с прелестнейшей девушкой, и при этом допускает,  чтобы
над ним потешались его же собственные форейторы, значит, он либо глупец,
либо отнюдь не джентльмен.
   Я сказал, что то были мужчина и женщина. Вернее сказать -  мужчина  и
девочка. Она была не старше семнадцати лет, ангельски хороша, такая пух-
ленькая, что перед ней не устоял бы и святой, и вся - от чулок до модно-
го чепчика - в голубом всевозможных оттенков, что создавало весьма прив-
лекательную гамму, самую глубокую ноту которой она бросила  мне,  одарив
меня испытующим взглядом синих глаз.
   Сомневаться не приходилось, я словно по книге читал. Прямо из пансио-
на, едва оторвавшись от парты, от фортепьяно, от сонатин  Клементи,  де-
вочка эта, как в воду, кинулась в жизнь, в обществе мужлана без роду без
племени, и уже не только сожалела о содеянном, но выражала свое  сожале-
ние с откровенной горечью.
   Когда я вышел из кареты,  они  сразу  же  умолкли,  но  по  лицам  их
явственно читалось, что я прервал неприятное объяснение.  Я  снял  шляпу
перед дамой и предложил им свои услуги.
   Ответил мне мужчина.
   - Что толку скрывать, сэр, - сказал он, - мы бежали, и ее отец  наря-
дил за - нами погоню - тут ведь дорога на Гретна-Грин, сэр. А эти  прос-
тофили возьми да и вывали нас в канаву и фаэтон, разбили!
   - Весьма досадно, - заметил я.
   - Уж и не знаю, когда еще мне было таково досадно! - воскликнул он  и
поглядел вдаль с нескрываемым страхом.
   - Отец, надобно полагать, вне себя от ярости? - учтиво поинтересовал-
ся я.
   - А как же! - воскликнул мужлан. - Что долго толковать, сами понимае-
те: нам бы только поскорей вырваться из этой западни, вот что...  может,
вы скажете, это бесцеремонно с моей стороны, да  нужда  свой  закон  пи-
шет... Может, вы бы ссудили нам свою карету до ближайшей станции, нам бы
только туда добраться, сэр.
   - Признаюсь, это и вправду бесцеремонно, - отвечал я.
   - Как вы изволили сказать, сэр? - вскинулся он.
   - Я с вами согласился, - отвечал я. - Да, это и  вправду  бесцеремон-
ность, а главное, все и ни к чему. Я полагаю, можно уладить дело по-дру-
гому и притом наилучшим образом. Вы, разумеется, ездите верхом?
   Тут-то и стало ясно, о чем они только что  спорили,  и  господин  сей
предстал перед нами в истинном свете.
   - Так я ж ей это самое и твердил, чтоб ей пусто было!  Надобно  ехать
верхом! - выкрикнул он. - Уж коли этот джентльмен того же  мнения,  черт
возьми, чего ж вам еще надобно, поедете, и вся недолга!
   Говоря так, он хотел схватить ее за руку, но она с ужасом отпрянула.
   Я встал между ними.
   - Нет, сэр, - сказал я, - леди не поедет верхом.
   - А вы кто такой? Чего вмешиваетесь? - взревел он.
   - Кто я такой, вас не касается, - отвечал я. - Будь я хоть сам дьявол
или архиепископ Кентерберийский - не ваше дело. Главное, я могу вам  по-
мочь, а больше ведь, сколько я понимаю, помощи вам ждать  неоткуда.  Так
вот что я предлагаю. Леди поедет в моей карете, конечно, ежели вы  отве-
тите любезностью на любезность и разрешите моему слуге ехать на одной из
ваших лошадей.
   Я думал, он набросится на меня с кулаками.
   - Впрочем, у вас есть выбор:  дожидайтесь  тут,  покуда  приедет  па-
пенька, - прибавил я.
   Он мигом утихомирился. Еще раз затравленно поглядел назад, на  дорогу
- и сдался.
   - Ну, конечно, сэр, леди будет вам очень благодарна, - нехотя  вымол-
вил он.
   Я подал ей руку; она, как птичка, впорхнула в экипаж; Роули,  ухмыля-
ясь во весь рот, закрыл за нами дверцу; бесстыжие наглецы форейторы зак-
ричали нам вслед что-то одобрительное и громко захохотали, мне же с мес-
та пустил лошадей крупной рысью. Видно, все они  сочли,  что  я  лихо  и
дерзко похитил невесту у похитителя.
   Меж тем я украдкой глянул на мою юную спутницу. Бедняжка была в отча-
янном волнении, и лежащие на коленях руки ее в черных кружевных митенках
дрожали.
   - Сударыня... - начал я.
   Но тут она, обретя наконец дар речи, воскликнула:
   - Ах, что вы должны обо мне подумать!
   - Сударыня, что должен подумать любой порядочный  человек,  когда  он
видит юность, красоту и невинность в беде? Я бы рад  был,  если  бы  мог
сказать, что гожусь вам в отцы; к сожалению, это не так, - продолжал я с
улыбкой. - Однако, мне кажется, то, что я сейчас  скажу,  успокоит  ваше
сердечко и докажет вам, насколько мое  общество  для  вас  безопасно.  Я
влюблен. Не знаю, позволено ли сказать так о самом себе - я не очень ис-
кушен во всех тонкостях английского языка, - но я верно и преданно влюб-
лен! Есть на свете одна особа, я восхищаюсь ею, поклоняюсь  и  повинуюсь
ей; она столь же добра, сколь прекрасна; будь она здесь,  она  заключила
бы вас в свои объятия; считайте, что это она послала меня вам на помощь,
сказала: "Иди, будь ее рыцарем!"
   - Ах, я знаю, уж верно она очень хорошая, она уж верно достойна  вас!
- воскликнула малютка. - Она бы никогда не забыла приличия... никогда не
сделала бы такой ужасной erratum [51], как я!
   При этих словах голос у ней зазвенел, и она разрыдалась.
   Слезы ее нисколько не помогли делу; напрасно просил я ее  успокоиться
и рассказать мне все по порядку об ее злоключениях; вместо этого она ле-
петала какойто немыслимый вздор, обличавший в ней и примерную  школьницу
и несчастную наивную девушку, попавшую в ложное положение: в  ее  лепете
чувствовалась привитая воспитанием строгая добропорядочность  и  прирож-
денная непоследовательность.
   - Ну, конечно, всему виной моя слепота, - всхлипывала она. - Как же я
этого не увидала? Но ведь не увидала. А он совсем не  такой,  правда?  А
потом пелена спала с моих глаз... Ах, какая ужасная минута! Но про вас я
сразу поняла; только вы показались из своего экипажа, и  я  поняла.  Ах,
какая же она, должно быть, счастливица! И с вами мне не страшно, ни  чу-
точки не страшно... я совершенно вам доверяюсь.
   - Сударыня, - сказал я, - пред вами джентльмен.
   - Ну да, об том я и говорю... вы джентльмен! - воскликнула она.  -  А
он... а этот... он - нет. Ах, как же я осмелюсь поглядеть  в  глаза  па-
пеньке! - Тут она обернула ко мне свое заплаканное личико  и  трагически
всплеснула руками. - И я совсем опозорена, что теперь скажут  девицы  из
нашего пансиона!
   - Ну-ну, все не так уж плохо! - воскликнул я. -  Вы  преувеличиваете,
дорогая мисс... Прошу извинить мою нескромность, но  я  не  знаю  вашего
имени.
   - Мое имя Дороти Гринсливз, сэр. Зачем мне его скрывать?  Боюсь,  те-
перь оно только на то и годится, чтобы стать притчей во языцех, а ведь я
совсем не о том мечтала! Кажется, во всем нашем графстве ни одна  девица
так не старалась заслужить всеобщее одобрение, как я. И  до  чего  же  я
низко пала! Ах, господи, какая же я грешница,  и  упрямая  какая,  и  во
всем, во всем сама виновата! А теперь мне уж не на  что  надеяться!  Ах,
мистер...
   Тут она прервала свою речь и осведомилась, как меня звать.
   Мне нет нужды превозносить себя до небес, я ведь пишу  не  похвальное
слово для академии, а потому  признаюсь,  что  совершил  непростительную
глупость - назвал ей свое настоящее имя. Ежели бы вы оказались  на  моем
месте и увидели ее, такую хорошенькую, совсем еще  девочку  и  годами  и
умом, услышали бы, как она говорит - прямо как по-писаному, и во всей ее
повадке столько детской благовоспитанности и вместе простодушного отчая-
ния, - вы бы и сами не устояли и назвались настоящим именем. Она  повто-
рила его, чтобы лучше запомнить!
   - Я всю жизнь стану за вас молиться, - сказала она.  -  Каждый  вечер
перед сном буду поминать вас в своих молитвах.
   Недолго спустя мне удалось убедить ее, чтобы она  поведала  мне  свою
историю, которая оказалась при - мерно такой, как я  и  ожидал:  то  был
рассказ о пансионе, об огороженном стеною парке, о  плодовом  дереве,  в
тени которого пряталась скамейка, о дерзком, беспутном франте,  которого
она приметила в церкви, о том, как они обменивались цветами и  клятвами,
об ее глупенькой подружке-наперснице, о карете четверкой и  о  том,  как
она быстро и полностью разочаровалась в своем избраннике.
   - А теперь уже ничего не поделаешь! - горестно  всхлипнув,  заключила
она. - Я поневоле должна признать, что  совершила  непоправимую  ошибку.
Ах, мсье де Сент-Ив, ну кто бы мог подумать, что я окажусь такой слепой,
такой упрямой дурочкой, такой грешницей!
   Мне следовало бы сказать это прежде, только я, право, не знаю,  когда
это произошло: Роули, мистер Белами (так звали мужлана) и два  наши  фо-
рейтора, все верхами, догнали нас и образовали своего  рода  конный  эс-
корт; они скакали то впереди кареты, то позади, и Белами то и дело  кра-
совался перед окошком и, пытался развлечь нас разговором. Принимали  его
так дурно, что, помня, с какой высоты он падал и как всего несколько ча-
сов назад юная леди, смущенная и пылкая, сама кинулась в его объятия,  я
чуть ли не пожалел его. Что ж,  безжалостные  удары  судьбы  обыкновенно
приходятся на долю недостойных, так что теперь  я  был  вправе  ему  со-
чувствовать, а форейторы - над ним смеяться!
   - Мисс Дороти, - сказал я, - желаете вы избавиться от этого человека?
   - Ах, неужели это возможно? - воскликнула она. -
   Но только по-хорошему.
   - Ну, разумеется, сударыня, - отвечал я. - Что может быть проще! Мы с
вами в цивилизованном государстве, человек этот преступник и...
   - Ах, нет, ни за что! - воскликнула она. - И думать не смейте! У него
много слабостей, но он совсем не преступник, я-то знаю.
   - Но что бы вы ни говорили, в этой истории виноватый он; как  ни  по-
верни, а он пошел наперекор закону, - возразил я.
   И тот же час я окликнул своего форейтора - все четверо всадников  как
раз сильно опередили нас - и осведомился у него,  кто  здесь  поблизости
мировой судья и где он  живет.  Архидиакон  Клитрой,  отвечал  он,  лицо
весьма высокопоставленное, и живет он всего в миле или двух в сторону, -
надо повернуть назад и свернуть на первый, не то на второй проселок.
   - Везите леди туда да скачите во всю прыть, - распорядился я и  пока-
зал ему золотой.
   - Слушаюсь, сэр! Домчу единым духом, только  держитесь!  -  отозвался
форейтор.
   И не успел я и глазом моргнуть, как он заворотил экипаж, и мы галопом
поскакали на юг.
   Верховая свита наша вмиг заметила этот маневр, в свой черед повороти-
ла коней и, что-то громко крича, пустилась за  нами  вдогонку,  так  что
изящная мирная картина - карета и провожатые верхами, - которую мы явля-
ли всего лишь минуту назад, в мгновение ока преобразилась в подобие шум-
ной и беспорядочной травли, будто на охоте за лисицей. Оба  форейтора  и
мой веселый плутишка-слуга были, разумеется, просто  незаинтересованными
участниками этой комедии - их гнал вперед один только  спортивный  инте-
рес; они держались все вместе, громко хохотали,  размахивали  шляпами  и
выкрикивали все, что придет в голову:
   - Ату его!
   - Держи вора!
   - Разбойник! Разбойник!
   Совсем иное дело Белами. Едва заметив, что мы  изменили  направление,
он тут же поворотил коня, да так круто, что бедное ж