Ну, а вы ка-
кую службу несете на этом дьявольском корыте? Черт меня побери, ну и баб
же у вас тут!
   И в самом деле, три несчастные женщины, упав на колени, жалобно  при-
читали над телом капитана. Мужчины все сдались, у них даже не было  ору-
жия, чтобы сложить его к ногам победителей, и теперь их собрали на  шка-
футе под охраной доброго десятка янки. Один лежал без чувств,  двое  или
трое были в крови (их поцарапало летящими щепками): оказалось, что  борт
американского корабля - фута на полтора ниже бортов "Леди Нипеан" и аме-
риканцы почти не причинили вреда тем, кто был на палубе, хотя в корпусе,
надобно думать, зияло немало пробоин.
   - Прошу прощения, капитан...
   - Меня зовут Секкомб, сэр, Олфеус Секкомб, а шхуна  называется  "Ман-
хеттен".
   - Так вот, капитан Секкомб, я на этом бриге пассажир, и мне неизвест-
но, куда и зачем он направлялся и почему вел себя так  постыдно,  что  я
краснею за его флаг, хотя, замечу мимоходом, у меня  довольно  оснований
этот флаг ненавидеть.
   - Ну-ну, полноте! Вы просто пытаетесь вывернуться. Впрочем, я вас по-
нимаю, ведь тут пахнет виселицей. А что с почтой, капитан ее утопил?
   - Сколько мне известно, тут не было никакой почты.
   Он с любопытством оглядел меня.
   - А вы не похожи на англичанина.
   - Надеюсь, что нет. Я виконт Энн де Керуаль де Сент-Ив, бежал из бри-
танской военной тюрьмы.
   - Ваше счастье, если вы сумеете это доказать. Ну, мы во  всем  разбе-
ремся. - Он обернулся и крикнул: - Кто тут у вас первый помощник?
   Рубену Коленсо разрешили сделать шаг вперед. Он был ранен в голову, и
на правой щеке у него запеклась кровь, но шагнул он довольно твердо.
   - Отведите его вниз! - приказал капитан Секкомб. - А вы, мистер,  как
вас там, ступайте вперед меня. Вы поможете мне разобраться во всей  этой
истории.
   В кают-компании он уселся во главе стола  и  лихо  плюнул  в  дальний
угол.
   - Итак, сэр, вы первый помощник капитана на этом бриге,  верней  ска-
зать, были первым помощником?
   Пленник стоял между двумя конвоирами и теребил в руках  свою  вязаную
шапчонку.
   - Пожалуйста, сэр, скажите, мой отец убит?
   - Послушай, Сет, мне тут негде развернуться.
   Один из стражей, рослый молодой парень, подошел к иллюминатору и рас-
пахнул его. Капитан Секкомб невозмутимо и точно плюнул за борт и  только
потом ответил:
   - Надо думать, убит. Как называется бриг?
   - "Леди Нипеан".
   - Пакетбот?
   - Да, сэр, то есть...
   - Ну, вот что, господин первый помощник, Коленсо-младший:  отсюда  до
нок-реи рукой подать, и, чтоб вам не врать лишнего, я  сам  кое-что  вам
скажу. В августе прошлого года пакетбот "Леди Нипеан" под командой капи-
тана Коленсо на пути в Галифакс повстречался с капером "Хичкок" близ юж-
ных берегов Ньюфаундленда и после двухчасового боя заставил его  отойти.
Были вы тогда на борту пакетбота?
   - Да, при кормовом орудии.
   - Отлично. На другой же день у тех же берегов ваш  пакетбот  повстре-
чался с фрегатом Соединенных Штатов "Президент" под  командой  коммодора
Роджерса и тут же ему сдался.
   - Мы потопили почту.
   - Верно, приятель. И все-таки этот герой с львиным сердцем обошелся с
вами снисходительно, как истинный сын свободной страны. -  Теперь  голос
капитана Секкомба гремел и переливался, точно у прирожденного оратора. -
Он увидел, что вы истекаете кровью после вчерашней  драки.  Он  накормил
вас, как радушный хозяин дорогих гостей; он не позволил отобрать  у  вас
ни малейшей малости. Более того, вспомните, что он вам пообещал? Он обе-
щал отпустить вашего отца, его команду и пассажиров обратно в Англию  на
их же корабле, если они поклянутся честью, что возьмут на борт в  Англии
и доставят в Бостон такое же число американских военнопленных. Ваш  отец
торжественно поклялся в этом на Библии, и "Леди Нипеан" преспокойно отп-
равилась восвояси, точно ягненок, спасшийся  из  волчьей  пасти,  с  од-
ним-единственным американским офицером на борту. И как же ответило  ваше
растреклятое правительство на подобное благородство и доверие?  Да  так,
что распоследний клерк распоследнего стряпчего и тот сгорел бы со стыда.
Оно отреклось от своего обещания. Прикрываясь отговоркой, будто  никакой
обмен военнопленными в открытом море не считается  законным,  вероломный
тиран со своими клевретами заставил капитана преступить клятву и  задер-
жал бриг, а наш офицер вернулся домой ни с чем.  Вашему  отцу  приказали
вновь заняться своим прежним делом, ибо в стране, где людей силою  заго-
няют в матросы, бессмертную душу не ставят ни во что. А теперь, господин
первый помощник Коленсо, объясните-ка мне, как  у  вашего  отца  хватило
наглости подойти на двести миль к берегам, где самое имя его смердит по-
зором?
   - Он хотел воротиться, сэр.
   - Что-о?!
   - Воротиться к вам в Бостон, сэр. Тут вот какое дело,  капитан:  отец
был человек небогатый, а все ж кой-что отложил про черный день. И он  не
стал больше служить, хоть ему и позволили. Уж больно он маялся,  что  не
сдержал слова. Мы в отце души не чаяли, можно сказать, так и жили  одной
семьей, хоть старшие уж и  сами  обзавелись  женами  да  ребятишками,  а
кой-кто пошел в Редрут, на шахты.
   - Ближе к делу.
   - А я про дело говорю, капитан. Отец, стало быть, решил воротиться  в
Бостон. После того боя "Леди Нипеан" уже мало на что годилась. Ее оцени-
ли в тысячу двести фунтов, а Почтовое управление уступило ее нам за  ты-
сячу сто вместе с пушками, да ремонт стоил фунтов полтораста; счета  вон
там, в шкафу, сами поглядите. У отца было отложено  фунтов  пятьсот  или
малость побольше.
   Капитан Секкомб снял ноги со стола, весь подался вперед и  даже  при-
поднялся со стула.
   - Как?! Вы ее купили?!
   - Про то я вам и говорю, сэр! Оно, конечно, отец растолковал  бы  все
куда лучше. Он поведал все господу, а потом и нам всем. Уж больно он ма-
ялся, что не сдержал слова. Тут встает моя сестра Сусанна и говорит:  "Я
так думаю, муженек мой посолидней всех вас, у нас с ним и ферма своя; да
ведь и ферму можно продать, а для людей  богобоязненных  всюду  найдется
кров. Мы не можем доставить им американских  военнопленных,  зато  можем
сами отправиться в Бостон. Поглядела я на этих пленных американцев и так
вам скажу: коммодор Роджерс только обрадуется, коли получит нас  заместо
них. А уж что он с нами сделает - на то воля божья". Вот как она  сказа-
ла, сэр. Оно, конечно, мы про это никому ни  слова,  а  говорили,  будто
идем в Канаду, всей семьей туда переселяемся. А вон того джентльмена по-
добрали по пути, за Фалмутом, он, небось, вам уже и сам сказал.
   Капитан Секкомб уставился на меня, а я на  него.  Рубен  Коленсо  все
вертел в руках свою шапчонку.
   Наконец американец перевел дух и присвистнул.
   - Придется повернуть обратно в Бостон и все там доложить, хотя и  до-
роговато это мне встанет. Такое дело решать не кому другому, как  коммо-
дору Бейнбриджу. Садитесь, мистер Коленсо.
   - Дозвольте, сэр, я выйду на палубу погляжу на отца, покуда  меня  не
заковали в кандалы, - просто сказал пленник. - Это ведь недолго.
   - Конечно, сэр сделайте милость. И попросите за меня прощения у  дам,
я скоро приду. Я тоже хочу отдать вашему отцу последний долг.
   И когда Рубен вышел за дверь, капитан Секкомб задумчиво прибавил:
   - По-моему, он рассказал чистейшую правду.
   И через пять минут, когда мы стояли на  шканцах  подле  мертвеца,  он
повторил это слово:
   - Чистейшей души был человек, сэр, или уж я ничего не смыслю.
   Прав ли он,  нет  ли,  -  это  решать  крючкотворам.  Я  же  в  своих
странствиях по белу свету постиг одну истину: в  человеке  всегда  более
величия, нежели в правительстве; подчас он и мудрее и уж всегда честнее.
Не приведи меня бог когда-либо решать такую задачу, какая  стояла  перед
старым капитаном пакетбота и под конец стоила ему  жизни!  Ему  пришлось
выбирать  меж  преданностью  королю  и  собственной  совестью,  и  может
статься, он совершил ошибку. Но я верю, он всеми силами старался сделать
правильный выбор и, поняв, что решение короля позорно,  не  унизился  до
такой сделки с совестью. Попав в подобное положение, человек может  даже
изменить своему отечеству, дабы не уронить его же честь. В надежде,  что
так оно и было, мы предали тело капитана Коленсо волнам вместе с флагом,
который он спустил с нокреи и который уже сослужил свою  службу,  правую
или неправую.
   Два дня спустя мы бросили якорь в огромной бостонской гавани, и капи-
тан Секкомб отправился со своими пленниками и с докладом о случившемся к
коммодору Бейнбриджу, а тот задержал всю команду у себя до той поры, по-
куда не снесется с коммодором Роджерсом. Спустя еще несколько недель  их
всех отослали в Ньюпорт, на Род-Айленд на допрос к Роджерсу, а  потом  к
чести молодой республики, освободили, заручившись единственно их словом;
но воротились они после войны в Англию или остались в Америке, приняв ее
гражданство, - этого я не знаю. Ко мне судьба  оказалась  благосклоннее.
Коммодор разрешил капитану Секкомбу оставить меня у себя,  покуда  фран-
цузский консул не разберется в моем деле, а консул не почел нужным торо-
питься, и добрых два месяца я гостил в доме капитана. Здесь  я  познако-
мился с мисс Амелией Секкомб, весьма достойной молодой особой,  которая,
как выразился ее любящий папенька, "недурно  выучилась  по-французски  и
рада будет обменяться с вами мнениями на вашем родном языке".  Но  мы  с
мисс Секкомб недолго изъяснялись пофранцузски: заметив в ней  склонность
перейти на куда более пылкий язык взглядов, я взял быка за рога, поведал
ей тайну моего сердца и принялся восхвалять Флору.  Благородная  девушка
не пожелала играть в моей одиссее роль влюбленной Навсикаи; она не  оби-
делась, нет, напротив того, сама с жаром принялась помогать  мне  и  так
уговаривала отца и все консульство, что второго февраля тысяча восемьсот
четырнадцатого года я уже махал ей на прощание рукою с палубы барка "Шоу
мат", взявшего курс из Бостона в Бордо.
 
 
   ГЛАВА XXXV
   В ПАРИЖЕ. АЛЕН ВЫКЛАДЫВАЕТ СВОЙ ПОСЛЕДНИЙ КОЗЫРЬ
 
   Десятого марта на закате "Шоумат" миновал форт Пуэнт де Грав и  вошел
в устье Жиронды, а на другое утро в одиннадцать часов бросил якорь  чуть
ниже Бле под пушками "Регулуса".
   Мы поспели как раз вовремя, ибо со дня на день здесь ожидали прибытия
британского флота, идущего на соединение с герцогом Ангулемским и графом
Линчем, который готовился изменить трехцветному знамени и передать Бордо
в руки Бирсфорда или, если угодно, Бурбонов. Весть о его намерениях  уже
достигла Бле, и потому, едва ступив на землю милой Франции, я тот же час
поспешил в Либурн, вернее, во Фронзак, а оттуда на другое же утро отпра-
вился в Париж.
   Но война отняла у страны чуть ли не всех лошадей и здоровых  кучеров,
а потому путешествовать в те дни было так трудно и так подолгу  приходи-
лось ждать на постоялых дворах, что я мог бы с таким же  успехом  проби-
раться в столицу пешком. Долгих две недели добирался я до Орлеана,  а  в
Этампе, куда я приехал утром тридцатого марта, кучер разбитого дилижанса
наотрез отказался ехать дальше. Казаки и прусские войска  уже  стояли  у
ворот Парижа.
   - Ночью мы видели костры их бивуаков. Вы только послушайте, мсье, са-
ми услышите стрельбу.
   Поговаривали, что императрица покинула Тюильри.
   - Где же она?
   Кучер, содержатель постоялого двора, равнодушные прохожие - все пожи-
мали плечами.
   - Может быть, в Рамбуйе.
   Никто не знал, что происходит и что будет дальше. Император был то ли
в Труа, то ли в Сансе, а может быть, даже в Фонтенбло, -  наверно  никто
не мог сказать. Но беженцы из Парижа текли в Этамп нескончаемым потоком,
и сколько я ни рыскал целыми днями по городу, ни  за  какие  блага  мира
нельзя было нанять коляску и хоть какую-нибудь клячу.
   Наконец однажды поздно вечером я наткнулся на колченогую серую  кобы-
лу, запряженную в наемный кабриолет, судя по табличке, прибывший из  Па-
рижа; она кружила по улицам без всякого смысла и толку,  ибо  правил  ею
(если он вообще способен был чем-либо править) изрядно  захмелевший  ку-
чер. Я кинулся к нему, но он едва не утопил меня в пьяных слезах и  мно-
гословных жалобах. Оказалось, он двадцать  девятого  привез  из  столицы
семью какого-то буржуа и последние три дня только и делал,  что  колесил
по Этампу, а ночами спал пьяным сном в своем экипаже. Я обрадовался слу-
чаю и посулил хорошо ему заплатить, ежели он свезет меня в Париж.  Он-то
на все готов, шмыгая носом, объявил кучер.
   - Мне все едино, хоть бы и помереть, потому как, сами  знаете,  мсье,
до Парижа нам нипочем не добраться.
   - Все лучше, чем торчать здесь, - отвечал я.
   Бог весть почему, ответ мой его до крайности  насмешил.  Он  принялся
уверять меня, что я большой смельчак, и предложил немедля садиться. Пять
минут спустя мы уже тряслись по дороге в Париж. Правда, мне казалось,  -
что мы не двигаемся с места: серая кобыла насилу переставляла ноги, и  с
таким же трудом ворочался язык ее хозяина. Он рассказывал мне  всяческие
басни о трех днях, которые он провел в Этампе. Видно, здешние  испытания
тяжким грузом легли ему на душу и заслонили все события прежней его жиз-
ни. О войне же и о недавних грозах, прогремевших над миром,  ему  нечего
было сказать.
   Ежели император и в самом деле был где-то под
   Фонтенбло, мы вполне могли столкнуться на дороге с его  кавалерийским
дозором; однако же дорога оказалась  пустынна,  и  перед  рассветом,  не
повстречав ни души, мы благополучно въехали в Лонжюмо. Мы подняли с пос-
тели хозяина кабачка, и он, зевая во весь рот, стал  уверять,  будто  мы
едем прямиком навстречу собственной гибели, но мы задали корму нашей се-
рой, наглотались премерзкого коньяку и снова пустились в путь.  Небо  на
востоке постепенно светлело, и я все прислушивался, не загремят ли  впе-
реди артиллерийские залпы. Но Париж безмолвствовал.  Мы  миновали  Со  и
подъехали наконец к предместью Монруж и к городской заставе. Ворота сто-
яли настежь, застава была покинута: часового и таможенника и след  прос-
тыл.
   - Где вам угодно сойти, мсье? - осведомился мой кучер и, напрягши па-
мять, прибавил, что где-то в мансарде на улице Монпарнас у него есть же-
на и двое обожаемых малюток и до стойла его кобылы оттуда рукой  подать.
Я расплатился и, сойдя на пустынный тротуар, проводил его  взглядом.  Из
дверей за моей спиною выскочил мальчонка и с разбегу налетел на меня.  Я
схватил его за шиворот и строго спросил, что приключилось с Парижем.
   - Не знаю, - отвечал малыш. - А мама  наряжается,  она  меня  поведет
глядеть парад. Tenez! [68].
   Он показал пальцем в конец длинной улицы. Оттуда надвигалась  колонна
пруссаков в синих мундирах - она маршировала через весь Париж, чтобы за-
нять позиции на Орлеанской дороге.
   Вот и ответ на мой вопрос. Париж сдался! И я вступил в него с юга как
раз вовремя, чтобы увидеть, коли того пожелаю, как с севера  вступает  в
столицу Франции его величество император Александр. Вскорости я смешался
с толпою, которая двигалась к мостам, а потом рассыпалась по всему  пути
следования Александра, от Барьер де Пантен до Елисейских  полей,  где  и
должен был состояться грандиозный парад. Я тоже направился туда по набе-
режной и часов около десяти очутился на площади Согласия, "о тут  прест-
ранная сценка заставила меня остановиться.
   Посреди площади собралось десятка два молодых людей, судя по одежде и
повадке - молодых аристократов. У каждого шея была повязана  белым  шар-
фом, а на шляпе красовалась белая  кокарда  Бурбонов;  тощий  белобрысый
юнец, по-видимому, их предводитель, вытащил из кармана какую-то бумагу и
громовым голосом, совершенно неожиданным при его хлипком сложении, начал
читать:
   "При существующих обстоятельствах Парижу предоставлена честь  прибли-
зить зарю всеобщего мира! Его присоединение ожидается с тем огромным ин-
тересом, какой вполне естественно вызывает столь великая цель..."
   И так далее. Позднее мне удалось добыть  листок  с  воззванием  князя
Шварценберга, и я тот же час узнал это суконное красноречие.
   "Парижане! У вас перед глазами пример Бордо!"
   Что и говорить, пример весьма  наглядный!  Белобрысый  юнец  закончил
чтение кличем "Vive le Roi!" [69], и вся шайка, точно статисты по  подс-
казке суфлера, подхватила этот клич. Толпа глядела  равнодушно;  кое-кто
отошел подальше, а седовласый всадник с военной выправкой в полной форме
полковника Национальной гвардии (то был герцог де Шуазель-Праслен, я его
сразу узнал) осадил коня и сурово и укоризненно сказал что-то этим  буй-
ным молодчикам. Двое или трое из них только  пренебрежительно  пощелкали
пальцами и с вызовом, хотя и не без смущения, повторили: "Vive le  Roi!"
Однако весь этот спектакль не имел никакого успеха: слишком холодны были
зрители. Но тут прискакали еще десятка полтора молодцов голубой крови  и
постарались хоть немного оживить представление: среди них  были  Луи  де
Шатобриан, брат мсье Талейрана, Аршамбо  де  Перигор,  известный  подлец
маркиз де Мобрей и... да-да, конечно, мой кузен, виконт де Сент-Ив!
   Непристойность его появления здесь,  его  бесстыдная,  беззастенчивая
наглость обрушились на меня, как удар. Даже в толпе незнакомых  людей  я
залился краскою стыда и едва не бросился бежать. Лучше бы  я  и  вправду
убежал! Только случайно он меня не заметил, когда проскакал  на  чисток-
ровном скакуне, гарцуя и рисуясь, точно оперный тенор, нарумяненный и по
обыкновению вызывающе надменный, будто  похвалялся  своей  низостью.  На
кончике его хлыста красовался белый кружевной платочек, и уже  одно  это
могло взбесить кого угодно. Но когда он поворотил своего жеребца, я уви-
дал, что он по примеру declasse [70] Мобрея украсил хвост  коня  крестом
Почетного легиона. Тут уж я стиснул зубы и решил не отступать.
   - Vive le Roi! Vivent les Bourbons! [71]. A has le sabot corse!  [72]
- кричали они.
   Мобрей привез с собою полную корзину белых кокард и нарукавных  повя-
зок, и расфранченные всадники принялись разъезжать среди толпы, стараясь
всучить их равнодушным зрителям... Ален протиснулся в кучку людей, среди
которых был и я, и, когда он протягивал кому-то белую  кокарду,  взгляды
наши встретились.
   - Благодарю, - сказал я. - Поберегите ее до тех  пор,  покуда  мы  не
сойдемся вновь на улице Грегуар де Тур!
   Рука его, державшая хлыст с кружевным платочком, дернулась, точно его
ужалила змея.
   Прежде чем рука эта вновь опустилась, я нырнул в самую гущу толпы,  и
она тот же час теснее сомкнулась вокруг него, ничего не поняв,  но  дыша
угрюмой враждебностью.
   - Долой белые кокарды! - закричали сразу несколько голосов.
   - Кто этот грубиян? - услышал я голос Мобрея;  он  уже  протискивался
сквозь толпу на помощь приятелю.
   - Черт побери! Это мой младший родич, ему невтерпеж лишиться  головы,
а я предпочитаю сам выбрать для этого день и час, - отвечал Ален.
   Я понял, что это всего лишь бессильная злоба, и, отойдя на безопасное
расстояние, едва не рассмеялся. Однако же встреча  наша  отбила  у  меня
охоту глазеть на парад; я поворотил назад, вновь перешел мост  и  напра-
вился на улицу дю Фуар, к вдове Жюпиль.
   Улица дю Фуар знавала лучшие времена, ныне же это был  просто  жалкий
закоулок из тех, что все свои отбросы спускают по одной-единственной ка-
наве в Сену, ну, а вдова Жюпиль не отличалась красотою даже  в  те  дни,
когда она следовала как маркитантка за сто шестым стрелковым полком  еще
прежде, чем женила на себе Жюпиля, сержанта того же полка. Но мы  с  нею
свели дружбу, когда я был легко ранен на сторожевом посту у Альгуэдэ,  и
с той поры я приучился не замечать, что белое вино  у  нее  кислит,  ибо
помнил, как сладостны были мази и притирания, которыми она смягчала боль
моей раны; поэтому, когда при Саламанке сержанта Жюпиля сразила  картечь
и его Филумена, покинув войска, взяла на себя заботу о винной лавке  его
матушки на улице Фуар, мое имя она внесла в спис