у. Затем Бозизио  начал
проводить  все  время  за  чтением  газет  и  подавать  в  правительственные
учреждения очень резко написанные докладные записки об охране лесов, о мерах
против истребления птиц и т.п. Уволенный от службы  с  маленькой пенсией, он
круто изменил свой  прежний,  довольно роскошный  образ жизни, стал питаться
одной полентой  без  соли,  сбросил с  себя  мало-помалу  все принадлежности
костюма, кроме  кальсон и рубашки,  и употреблял весь свой скудный  доход на
покупку газет да разных книжонок и  на  печатание брошюр в  защиту интересов
будущих поколений, а  потом  всюду  раздавал эти брошюры даром. Вот заглавия
некоторых из  них: "Критика моего  времени", "Вопль  природы",  "113 § Вопля
природы".

     Прочтя эти произведения и в особенности выслушав устные доводы Бозизио,
приходишь к  тому заключению,  что придуманное им учение (система) не лишено
логичности. Он указывает на бедствия, то и  дело поражающие Италию:  болезнь
винограда,  шелковичных  червей, раков,  наводнения,  и приписывает все  это
опустошениям,  происшедшим  на  земном шаре  вследствие  истребления  лесов,
уменьшения количества  птиц  и  (здесь  уже  начинается  безумный бред) тому
мучению, какое  испытывают  эти последние, перелетая через  полотно железных
дорог.  Точно   так   же  он  восстает  против  излишних  расходов,   против
разорительных  займов,  губительно  отражающихся на  благосостоянии  будущих
поколений, и объявляет себя борцом за них.
     "Вспомните, -- пишет он, -- что древние римляне посвящали много времени
физическим  упражнениям, не знали нашей теперешней роскоши, не пили кофе, --
все   это  вредно   для  потомства,   потому  что  губительно  действует  на
человеческие  зародыши!  Так же  дурно  отражается  на  них  злоупотребление
половыми   наслаждениями,   браки    из-за   денег   и    ложно   понимаемая
благотворительность.  Филантропы  хлопочут  о  сохранении  жизни  несчастных
младенцев, болезненных, искалеченных, тогда как, если бы их убили в детстве,
они  не произвели бы потомства; точно так же, если бы в больницах не тратили
столько денег и трудов на лечение  болезненных, слабых субъектов, а помогали
бы сильным, крепким работникам, когда  они захворают, то раса улучшилась бы.
А воры и убийцы,  разве это также  не больные, которых следует истребить для
улучшения  расы? С другой стороны, сколько зла приносит ненасытная  животная
жадность  человека!  Что  только  не  истребляется  для  удовлетворения  его
аппетита, инстинктивно  кровожадного  и ненасытного, без малейшей  заботы  о
судьбе   грядущих  поколений,  без  всякого   соображения  о  том,  что  это
уничтожение,  эта  растрата  красы и богатства  природы  есть  преступление,
ужасное  преступление,  состоящее  в нарушении  самых священных прав  нашего
потомства.
     Уж  не думают ли,  чего доброго,  что это варварское истребление (птиц,
рыб и т.д.)  можно пополнить, что  этому  страшному  бедствию можно  помочь,
нарождая кучу  детей, или что  для возбуждения умственных  способностей этих
последних,  для  развития их  добрых качеств  и  физической красоты не нужно
ничего другого, кроме материнской нежности, истощенного  развратом куртизана
и так называемого здравого смысла, присущего народу?
     Эта ужасная страсть плодиться,  роковым образом увлекающая все народы в
бездну,  из которой не видно выхода, на что уже указывал Мальтус, напоминает
мне того мидийского царя, что в своем  безумном  пристрастии к золоту просил
Божество (Нуме), чтобы  все,  к чему  он прикоснется, превращалось в золото.
Просьба  эта была исполнена; но первые же восторги, при виде  совершающегося
на глазах царя  чудесного  превращения,  скоро  сменились  у  него  страхом,
печалью и отчаянием: так  как всякое кушанье  царя превращалось в золото, он
увидел, что сам обрек себя на голодную смерть".
     Не думаю,  что  бы нашлось  более очевидное  доказательство  того,  что
психическая  деятельность может быть в  высшей степени энергична, могуча и в
то же время ненормальна относительно одного какого-нибудь пункта. Кто знаком
с произведениями г-жи  Ройе  и Конта,  тот,  в  сущности, не  найдет  ничего
безумного в убеждениях,  исповедуемых Бо-зизио, кроме разве его  воздержания
от  употребления  соли, слишком  легкого  костюма  да  мрачного  взгляда  на
железные дороги,  которые кажутся ему страшным злом. Отбросив это последнее,
действительно  нелепое мнение, мы  увидим, что обе остальные странности свои
он  объяснял довольно разумно: так,  употребление соли он считал излишним на
том основании, что  дикари, которые  никогда  не едят  ее,  все-таки  бывают
крепки и  здоровы; ходил с открытой головой отчасти  из подражания римлянам,
отчасти вследствие справедливого мнения, что тогда лучше сохраняются волосы,
а простоты в костюме придерживался, как мы уже  знаем,  с  целью  пропаганды
своих  идей. "Разве публика,  -- сказал мне однажды  этот новый Алкивиад, --
стала  бы  останавливаться передо мной на  улице и расспрашивать меня о моем
учении, если бы я был одет  иначе? Костюм служит рекламой моих проповедей, и
я ношу его из принципа".

     Часто болезненным признаком казалось мне то, что Бозизио основывает все
свои  выводы на газетных  статьях  политическою содержания,  дающих  слишком
бедный  материал  в  научном смысле; но  он оправдывался тем, что в  газетах
всегда затрагиваются интересы  дня и  что  для  ознакомления  с  настроением
общества  ему  нельзя  игнорировать  их,  хотя  он  и  не  сочувствует  этим
интересам. Всего больше сказывалась, впрочем, его ненормальность в  том, что
он  придавал  громадное  значение   ничтожнейшим   фактам,   вычитанным   из
какой-нибудь  газетки, и тотчас же принимался обобщать их. Прочтя, например,
что  в  Лиссабоне ребенок упал в  воду  или  что женщина  сожгла себе  юбку,
Бозизио немедленно приводят эти факты в доказательство вырождения расы.  Что
же  касается  его  образа  жизни,  то  он  может  поставить  в тупик  любого
гигиениста, который не  в состоянии будет объяснить себе, каким образом этот
старик, питающийся одной  только  полентой без соли, сохраняет  удивительную
бодрость, крепость, силу  и ходит по  20 миль  в день.  Для психолога  здесь
любопытно проследить влияние  умопомешательства  на подъем духа, на развитие
умственных  способностей,  иногда  даже  до одного  уровня с  гениями,  хотя
печальный недуг  и придает  всему мышлению  оттенок  ненормальности.  И  кто
знает, если  бы  наш Бозизио был не жалкий чиновник, а студент юриспруденции
или медицины,  если бы  он  имел  возможность  учиться систематически,  а не
урывками, из него  вышел бы, может быть, второй Конт или,  по крайней  мере,
Фурье, с философскими системами которых у него много общего и от которых его
отличает только одно -- умопомешательство.
     Не менее интересно  проследить, какие  разнообразные  оттенки принимает
сумасшествие, смотря по духу  времени. Если  бы Бозизио жил в  средневековую
эпоху, в  Испании  или в Мексике, то,  пожалуй,  из  этого  защитника птиц и
мученика  за  благо  потомства  выработаются  бы  св.  Игнатий   Лойола  или
Торквемада,  а  свободно  мыслящий  позитивист  обратился  бы  в ревностного
католика,  приносящего  человеческие жертвы для умилостивления разгневанного
божества. Но Бозизио живет в Италии, в конце XIX столетия.
     Этот факт наглядно объясняет нам, почему в давно прошедшие времена  и у
диких   или   у  малообразованных   народов   появлялось   столько   случаев
эпидемического  сумасшествия  и каким образом  столько исторических  событий
могли быть вызваны безумным бредом одного или нескольких лиц, например секты
анабаптистов,  бичующихся, появление колдунов,  возмущения тайпингов  и  пр.
Помешательство у некоторых из  них проявляется  нелепыми, но в то  же  время
грандиозными идеями  и такой несокрушимой верой  в них,  что  невежественная
толпа невольно бывает увлечена ими, чему  отчасти содействуют  странность их
одежды, необычная внешность, аскетический образ жизни, возможный  только при
существовании  психического расстройства  и  всегда  возбуждающий  удивление
толпы.  Недаром же говорят, что она способна поклоняться лишь тому,  чего не
понимает.
     Обстоятельства,  по-видимому, благоприятствовали тому, чтобы из Бозизио
вышел настоящий  пророк-новатор:  для этого у него  было и сильное увлечение
некоторыми  идеями,  и  железное  здоровье,  и   воздержанность  в  пище,  и
бескорыстие, и глубокая вера в спасительность своей миссии: ему недоставало,
по счастию, только одного --  благоприятного времени для того, чтобы вызвать
к себе всеобщее сочувствие. В противном случае у Италии  был бы свой Магомет
в виде Бозизио.
     Но, приняв во внимание безупречность его жизни, образцовую аккуратность
во всем, имеем  ли мы право сказать, что это был обыкновенный сумасшедший? А
убедившись  в  относительной  новизне  исповедуемых  им идей,  можем  ли  мы
причислить его  к  массе  описанных  нами  раньше  бессмысленных  маттоидов?
Конечно нет.
     Предположим,  что  Джузеппе Феррари, вместо того чтобы получить  высшее
образование, остался  бы  на  том  же  низком уровне развития, как  Бозизио,
тогда,   наверное,   вместо   ученого,   пользующегося  вполне   заслуженной
известностью, из него вышло бы  нечто похожее на бедного защитника птиц. Это
предположение  тем  более  вероятно,  что  и  теперь  некоторые  рассуждения
Феррари, относительно исторической арифметики например, а также относительно
королей и республик, умирающих  в назначенный день, по воле автора, -- могут
быть отнесены лишь  к области безумия. То же самое следует сказать и о Мишле
по  поводу  его  фантастической   естественной  истории,  его  академической
непристойности, невероятного тщеславия и тех последних глав истории Франции,
которые он ухитрился превратить  в какую-то странную смесь грязных анекдотов
и нелепых парадоксов.  К  той же категории  можно  отнести  еще  Фурье и его
последователей, предсказывавших с математической точностью, что через 80 000
лет люди станут жить по 144 года и что тогда у нас будет 37 миллионов поэтов
(вот  несчастье-то!) да, кроме того, 37 геометров не хуже Ньютона; Лемерсье,
писавшего   одновременно   с  прекраснейшими   драмами   такие,   в  которых
разговаривают муравьи,  растения и даже  само Средиземное  море;  Буркиелли,
требовавшего от живописцев, чтобы они изобразили ему землетрясение в воздухе
и гору, которая делает глазки колокольне, и пр.
     В  Италии в  продолжение многих лет  читает  лекции  в одном из больших
университетов профессор, создавший в своих сочинениях особую нацию -- ханжей
(cagoti)  и придумавший для возвращения к  жизни утопленников такой  прибор,
что  посредством его можно  смело  задушить  даже  здорового человека.  Этот
ученый рекомендует употребление теплых ванн в 20° и приписывает благотворное
действие  морской  воды  выдыханиям   рыб.  Однако  же  в  его   сочинениях,
напечатанных уже вторым изданием, очень много хорошего, и ни один коллега не
имел повода заподозрить его в  умопомешательстве. К какой же категории можно
причислить этого субъекта? Очевидно, он принадлежит к промежуточной ступени,
переходной от  настоящего гения к сумасшедшему и графоману, так как  с этими
последними сближает его бесплодность целей и спокойное, упорное исследование
парадоксов. Все такие факты показывают нам, что градации, переходные ступени
между умом  и  сумасшествием  вовсе не  принадлежат  к области гипотез,  как
думает  уважаемый  Ливи;  эта  постепенность   согласуется,  впрочем,   и  с
неизменными законами  природы,  которая, как известно, не терпит скачков, но
допускает лишь  медленный, последовательный переход из одних форм в  другие.
Наконец, разве мы не встречаем на каждом шагу полукретинов, полурахитиков и,
к сожалению, слишком часто -- полуученых?
     Весьма   естественно  поэтому  прийти  к  заключению,  что  если  такие
переходные  ступени   существуют  в   области,  так  сказать,  литературного
сумасшествия, то  они возможны и в области  криминального помешательства,  и
что для  так  называемых преступников или  сумасшедших  необходимо допустить
смягчающие обстоятельства,  хотя вряд ли найдется человеческий ум, способный
провести вполне точную границу между преступлением и сумасшествием.


X. "ПРОРОКИ" И РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ. САВОНАРОЛА. ЛАЗАРЕТТИ

     В  этой главе я  постараюсь разъяснить, каким  образом великие успехи в
области политики и религии народов нередко бывали вызываемы или,  по крайней
мере, намечались благодаря помешанным или полупомешанным.
     Причина такого явления очевидна: только в них, в этих фанатиках,  рядом
с  оригинальностью, составляющей неотъемлемую принадлежность  как гениальных
людей,  так и  помешанных,  но  в еще большей  степени  гениальных безумцев,
экзальтация  и увлечение достигают такой силы,  что могут вызвать альтруизм,
заставляющий  человека  жертвовать своими интересами и даже самой жизнью для
пропаганды идей  толпе,  всегда враждебно  относящейся  ко всякой новизне  и
способной иногда на кровавую расправу с новаторами.
     "Посмотрите, -- говорит Маудсли, -- как подобные субъекты умеют уловить
самые  сокровенные оттенки  идеи, оставшиеся незамеченными  со стороны более
мощных умов, и благодаря  этому совершенно  иначе осветить данное явление. И
такая способность замечается у людей, не обладающих  ни гением, ни талантом;
они рассматривают предмет с  новых, не замеченных другими точек зрения, а  в
практической жизни уклоняются от  общепринятого  образа  действий. Любопытно
проследить, с  какой развязностью  эти  люди рассуждают, точно о  простейших
задачах механики, о самых сложных вопросах, как легко они относятся  к лицам
и  событиям,  которые  окружены   ореолом  почтения  в  глазах  обыкновенных
смертных;  мнения   у  них   по  самой  сущности  своей  еретические,  часто
изменяющиеся, и потому  им ничего  не  стоит броситься из  одной крайности в
другую;  но,  раз усвоив какие-нибудь верования,  они уже держатся за  них с
несокрушимым  упорством,  исповедуют их  горячо, не обращая  внимания  ни на
какие  препятствия  и не мучаясь сомнениями, которые обуревают скептические,
спокойные умы".
     Вот почему из этих людей так часто выходят реформаторы.
     Само  собою разумеется,  что  они не  создают  ничего  нового, но  лишь
сообщают  толчок  движению,  подготовленному  временем  и  обстоятельствами;
одержимые положительной страстью ко всякой новизне, ко  всему оригинальному,
они   почти  всегда   вдохновляются   только  что   появившимся   открытием,
нововведением  и  на нем уже строят свои выводы относительно будущего.  Так,
Шопенгауэр,  живший  в  эпоху,  когда  пессимизм, с  примесью  мистицизма  и
восторженности,  начал  входить в  моду,  по мнению Рибо, только  соединил в
стройную философскую систему идеи своего времени.
     Точно  так же Лютер лишь резюмировал  взгляды своих предшественников  и
современников, доказательством чего служат проповеди Савонаролы.
     С другой стороны, не следует забывать, что, когда новое  учение слишком
резко  противоречит вкоренившимся в народе убеждениям или слишком  уж нелепо
само по  себе,  оно  исчезает  вместе  со  своим  провозвестником и  нередко
становится причиною его гибели.
     Маудсли говорит в своей книге "Об ответственности"  ("Responsibility"),
что так как помешанный  не  разделяет мнений большинства, то он уже по самой
сущности своей  является реформатором; но  когда его  убеждения  проникают в
массу,  он опять  остается  одиноким  с немногочисленным  кружком  лиц,  ему
преданных.
     В Индии  явилось теперь  под влиянием Кешаба среди самих браминов новое
вероучение, основанное на чисто  современных рационализме и  скептицизме, из
чего следует заключить, что безумие Кешаба значительно опередило свое время,
так  как  успех  подобной религии был бы невозможен даже среди европейского,
гораздо  более свободно мыслящего  общества.  Очевидно,  что в данном случае
новые идеи явились под влиянием психоза,  как у того  крестьянина,  продавца
губок, о котором я говорил раньше, и вообще у многих сумасшедших "пророков",
почему они и называют себя "вдохновенными".
     То же  самое замечается  и относительно политических идей:  нормальное,
прочное   развитие  исторической  жизни  народов  совершается  медленно  при
посредстве  целого ряда  последовательных  событий;  но  гениальные  безумцы
ускоряют ход  этого  развития, опережают  на много лет свою  эпоху, каким-то
чутьем угадывают переходные ступени,  неуловимые  для обыкновенных людей, и,
не колеблясь,  не думая  о  своих  личных  интересах,  бросаются  в борьбу с
настоящим, выступают  с  горячей проповедью  новых идей, хотя  бы совершенно
неприменимых на практике в данное время.  Они уподобляются в этом случае тем
насекомым, которые, перелетая с цветка на цветок, переносят цветочную пыльцу
и тем содействуют оплодотворению растений.
     Соедините  же  теперь  непоколебимую,  фанатическую  преданность  своим
убеждениям, на какую способны помешанные, с  прозорливостью и расчетливостью
гения -- и вы поймете, что такая  сила во всякую эпоху может увлечь за собою
невежественную толпу,  которую, конечно,  должны поражать подобные феномены,
изумительные, впрочем, даже в глазах ученых или  посторонних наблюдателей. К
этому  еще  следует  прибавить,  что  помешанные  имели  всегда,  начиная  с
древнейших времен, громадное значение в глазах простого народа.
     У  дикарей, например, или у  древних полуварварских народов умалишенный
не только не считался больным, но  внушал к себе уважение;  толпа  трепетала
перед  ним,  обожала  его, и он нередко делался безграничным властелином над
нею*.   В  Индии,  например,   сами   брамины   покровительствуют  некоторым
сумасшедшим  и  советуются  с  ними. Даже  теперь там  существует 43  секты,
приверженцы которых, несомненно, поврежденные  люди,  так как они ad majorem
dei  gloriam проделывают различные несообразные вещи:  пьют мочу,  ходят  по
острым камням, целые годы остаются неподвижными на открытом воздухе и вообще
всячески истязуют себя.

     [В старину  на  Руси  точно так же  смотрели на  юродивых, эпилептиков,
истеричных и пр., считая  их  пророками, вдохновенными самим Богом людьми  и
нередко даже святыми.]

     В Египте мы встречаемся с подобными  же фактами.  Ораполло говорит, что
там существует  даже  особый род  умопомешательства (mania) и что меланхолия
особенно распространена среди лиц, занимающихся вскрытием и бальзамированием
собак.  Исследуя  мумии, Прунер нашел такие аномалии в  строении  их черепа,
которые могут служить несомненными признаками помешательства. Впрочем, оно и
в  настоящее  время  настолько распространено  среди смешанного,  полудикого
населения  Египта,  что   Прунер  насчитал   в  больнице  Каира  75  человек
сумасшедших на 300-тысячное население этого города, -- цифра громадная, если
принять в соображение, что сюда не  вошли так называемые "святые" (santani),
или религиозные  мономаньяки,  и  совершенно  помешанные,  которые не только
живут на  свободе, но даже служат предметом поклонения для народа и образцом
для  подражания.  Кроме того,  в  Египте, по  словам того  же автора,  часто
встречается  самая  упорная  форма  эпилепсии,   а  также  гиперемия  мозга,
вызываемая  климатом,  экстазами,  религиозной  пляской  и,  в  особенности,
страхом. Последнее чувство часто  принимает болезненный характер в  этих  до
крайности раздражительных субъектах и требует специального лечения.
     Существование эпидемического сумасшествия у древних евреев и  собратьев
их -- финикиян, карфагенян и пр. -- доказывается библейской историей и самым
языком,  в  котором  одни и те  же  слова служат  для  обозначения  пророка,
сумасшедшего  и  преступника. В Библии рассказывается,  что Давид,  опасаясь
быть убитым,  притворялся сумасшедшим, выпачкал  себе бороду и поставил  над
дверью своего  дома особый знак, что заставило царя Ахиза ск