зме
психопатов,  заставляющем  их  усердно  заниматься  общественными  делами  и
лицами,  стоящими  во главе  управления,  они  преимущественно  перед  всеми
другими сумасшедшими склонны совершать политические убийства*.

     [См. IX главу.]

     Таким образом, мы убеждаемся, что психопаты имеют нечто общее не только
с гениями,  но,  к сожалению, и с темным миром преступления; мы видим, кроме
того, что настоящие  помешанные  отличаются иногда таким  выдающимся  умом и
часто   такой   необыкновенной   энергией,   которая   невольно   заставляет
приравнивать  их,  на время по  крайней  мере,  к гениальным  личностям, а в
простом народе вызывает сначала изумление, а потом благоговение перед ними.
     Подобные факты дают нам новую, надежную точку опоры в борьбе с юристами
и судьями,  которые, на основании одной только усиленной деятельности мозга,
заключают о вменяемости для данного субъекта  и  о полном  отсутствии у него
психического  расстройства.  Вообще,   благодаря  новейшим  исследованиям  в
области психиатрии, у  нас  является  возможность уяснить себе  таинственную
сущность гения, его  непоследовательность  и  ошибки, которых не  сделал  бы
самый  обыкновенный из  простых  смертных.  Далее, нам становится  понятным,
каким  образом  помешанные и  маттоиды*,  одаренные лишь  в  слабой  степени
гениальностью,  а  то  и  совсем  не  имевшие  ее  (Пассананте,   Лазаретти,
Дробициус,  Фурье,  Фокс),  могли  оказывать  громадное  влияние на толпу  и
нередко даже  вызывать политические движения; или каким образом люди, бывшие
в  одно и то же время и гениями, и помешанными (Магомет, Лютер,  Савонарола,
Шопенгауэр),  нашли  в  себе  силы  преодолеть  такие  препятствия,  которые
ужаснули бы  здравомыслящего человека, -- на целые века задержать умственное
развитие  народов и  сделаться основателями  если  не всех  религий,  то  по
крайней мере всех сект, появлявшихся в древнем и новом мире?

     [См. главу X и приложения.]

     Установив  такое  близкое  соотношение   между   гениальными  людьми  и
помешанными,  природа  как  бы   хотела  указать  нам  на  нашу  обязанность
снисходительно  относиться  к  величайшему   из  человеческих  бедствий   --
сумасшествию и в то же  время дать нам  предостережение, чтобы мы не слишком
увлекались  блестящими  призраками  гениев,  многие  из которых не только не
поднимаются в  заоблачные  сферы,  но, подобно сверкающим метеорам, вспыхнув
однажды, падают очень низко и тонут в массе заблуждений.



        ПРИЛОЖЕНИЯ

I. АВТОБИОГРАФИЯ ПОМЕШАННОГО (к VII главе)
     С 1858 по 1859 год  я служил привратником у господина Б. В этом же доме
жила  семья  Даг.,  которая мало-помалу  так полюбила  меня, что  предложила
давать  мне  обед, зная,  что  мне  неудобно было  приготовлять его  самому.
Однажды,  проходя  по улице Ровелекка, я увидел у отворенной железной  лавки
девушку, которая  покраснела, когда  глаза  ее  встретились с моими.  Я  же,
напротив, остался  на  этот  раз  совершенно  равнодушным, хотя  обыкновенно
краснел при  всякой встрече, особенно  с женщиной.  Я догадался, в чем дело,
но, возвратясь домой, даже  и вида не подал, что придаю  этому  значение. На
следующий день я снова проходил мимо лавки, и та же девушка, по фамилии  Ж.,
опять бросила  на  меня нежный взгляд, а я по-прежнему остался равнодушным и
когда возвращался  назад,  то даже не  посмотрел  на нее, хотя она  стояла у
двери. Несколько времени я избегал встречи с  этой  особой. Однажды вечером,
стоя у ворот,  я  услышал легкие  шаги  и, оглянувшись, увидел  Ж.,  которая
держала за руку свою маленькую сестру. Девушка обратилась ко мне с вопросом,
дома ли  г-жа Даг., и я отвечал  ей, что  нет, после чего  она поблагодарила
меня, многозначительно  поклонилась мне,  так же как и я ей, и  ушла.  В это
время началась война 1859 года, и у меня не было даже  мысли  о каких-нибудь
связях... Я записался в солдаты...  Вскоре нам объявили приказ о выступлении
и  повезли наш отряд  по железной дороге в Комо,  где горожане встретили нас
криками ура. Едва только мы пришли в казармы, как нас опять собрали и офицер
стал вызывать нас поодиночке и раздавать  нам деньги, говоря, что сегодня мы
получим только половину  жалованья.  При  этом он  как-то особенно и даже  с
презрением  смотрел  на  тех,  которые были  дурно  одеты,  чего,  по-моему,
рассудительный человек  не должен  бы  делать. После  раздачи жалованья  нам
сделали смотр, а потом отвели опять в казарму, где даже не было приготовлено
соломы  для  ночлега.  Через  неделю  из нас  составили батальон, в  который
зачислили и  меня вместе  с двоими  земляками.  Батальон этот назначался для
пополнения  первого  полка  и  был отправлен  к озеру  Комо.  По  дороге  мы
останавливались  для  отдыха на час или на два в Колико и  Морбеньо, где нас
встретили с музыкой.  После полуночи мы  отправились в Сандрио и пробыли там
два дня. Дальше я уже  забыл теперь в подробности наш маршрут. Помню только,
что, когда мы пришли в Кроче-Домини, день был ужасно жаркий, а перед вечером
вдруг поднялся такой  густой туман,  что мы не могли различать друг друга, и
стало так  холодно, что  нам пришлось кутаться.  Это  было 10 июля;  мы  все
сильно  нуждались  в  отдыхе  после дороги,  а  между  тем не могли  заснуть
вследствие  нестерпимого  холода.  Мы нарубили ветвей кустарника, росшего по
склону  горы, и зажгли несколько костров. Мне пришлось  стоять  на карауле у
нашего багажа, и, когда меня пришли сменить, я был еле жив от холода -- руки
закоченели до того, что я не мог держать  ружья, ноги совсем застыли, и я  с
трудом отогрелся. Между тем занялась заря, мы пошли  дальше,  и это дало нам
возможность согреться окончательно. Остальные подробности нашего путешествия
не стану приводить, так как  это было  бы  слишком скучно. Упомяну только  о
нашем прибытии в Баголино, которое находится неподалеку от Рокка д'Анфо. Там
наш  отряд должен был следить за действиями неприятельских войск.  Вскоре мы
узнали, что неприятель приближается к нам и авангард его недалеко. Тотчас же
раздался  призыв   к  оружию;  но  отряд  наш  остался   на   месте  ожидать
неприятельского авангарда, и,  когда он приблизился шагов на  сто, мы начали
бросать  в него  заранее приготовленными камнями. Я не помню, отвечал ли нам
неприятель выстрелами  или нет,  но мне  говорили, что у него было несколько
раненых. Узнав, что у нас собрано в  этой местности много войска, неприятель
удалился,  и  мы  могли отдохнуть. Через неделю  после того нас отправили  в
Лаввеноне,  где  нам пришлось нести  гарнизонную службу. А вскоре и мир  был
заключен. В конце 1860 года, не зная куда пристроиться, я временно поселился
в доме моего дяди. Зимою 1860/61 года я  стал  искать себе другую квартиру и
наконец попал опять к прежнему хозяину, -- дела мои пошли довольно хорошо. Я
работал также  и на Б., почему должен был проходить по улице Ровелекка, хотя
мне не хотелось  этого  делать во  избежание  некоторых воспоминаний. В  это
время молодой человек, ухаживавший за Ж., как мне казалось, уже  бросил  ее.
Настал какой-то праздник,  и у меня не  случилось кофе, который я пил всегда
вечером  и утром,  как только встану; зная, что его можно достать  так  рано
только в лавке Ж. на  улице Ровелекка, я пошел туда. Это было в конце  осени
1861 года. Мне продала  кофе мать Ж., встретившая меня довольно любезно, и я
обещал сделаться ее покупателем. Что же касается дочери, то я решил избегать
даже мысли о ней. Хотя эта  девушка  мне  нравилась, но  я думал, что из нее
выйдет плохая хозяйка и что она не сумеет хорошо воспитать детей, как бы мне
хотелось; к  тому же я не желал жениться на девушке, дурно  воспитанной, тем
более  что любил  свободу. Потом я во второй  раз зашел в  лавку, и со  мною
обошлись еще лучше  прежнего. Когда я пришел в третий  раз, обе женщины были
возле конторки,  но мать закрывала своей  тенью дочь, сидевшую около  стены.
Меня встретили  очень любезно. Пока мать  отвешивала мне сахар и кофе,  я не
мог  видеть дочери; когда же я  спросил мыла, то мне стало видно ее, и я мог
взглянуть  ей  прямо в лицо. Сделав вид, что хочу  поближе посмотреть: то ли
мыло  мне дали,  какое  нужно, я  тоже приблизился к  конторке. На  весы был
положен  кусок  мыла  средней  величины,  не  слишком  большой,  не  слишком
маленький*; дочь, желая сказать что-нибудь, заметила: "Это слишком много", а
мать, как  будто угадав мои мысли,  ответила ей: "Ничего, до дома  донесет".
Потом они обе засмеялись, и я ушел. Через несколько времени мать сказала мне
как-то вечером, что дочь говорила ей, будто я женился; я же ответил, что это
неправда и  что у  меня даже мысли нет о женитьбе, на что она заметила: "Да,
да, теперь вы по крайней мере совершенно свободны". В этот раз поклон ее был
очень сух, и  в последующие мои посещения  обращение ее со мной окончательно
изменилось к худшему. Она избегала меня  и старалась дать мне понять, что не
желает  моих  дальнейших посещений;  но  я,  не  обращая  внимания  на  это,
притворился ничего  не понимающим и  продолжал  заходить в  лавку. Однажды я
вышел из дома, когда начало уже смеркаться  и  накрапывал дождь (это было на
первой неделе поста 1862 года), и только что повернул в улицу Ровелекка, как
вдруг из лавки выскочила младшая сестра Ж., посмотрела  на меня со  смехом и
поспешно убежала в лавку; я продолжал идти своей дорогой, не спуская в то же
время глаз с лавки,  и  видел,  как  мать вытолкнула  оттуда  старшую  дочь,
которая остановилась на  пороге, посмотрела на  меня смеясь и сказала:  "Ну,
что же?" А я, слыша, как мать подстрекает девушек, говоря: "Идите  вслед  за
ним", ласково взглянул на старшую дочь, но ничего не сказал в эту минуту.

     [Заметьте, какую  необыкновенную память обнаруживает он даже в мелочных
подробностях, относящихся до пункта его помешательства.]

     Окончив  мои занятия в этот вечер, я порешил написать ей записку, чтобы
положить конец этим последствиям*. Хотя в этот  вечер мне нужно было сделать
покупки, однако я, чтоб передать ей  записку, предпочел пойти в лавку утром,
так как знал, что в это время мать бывает там одна. На следующее утро, зайдя
в лавку, я уже нашел в ней посетителей;  мое появление, должно быть, смутило
старуху Ж., потому что она ошиблась, отдавая сдачу какой-то молодой девушке,
которая посмотрела на меня, когда уходила. Между  тем я  подошел ближе, и Ж.
подала  мне что нужно, причем старалась  скрыть свое смущение. Тогда я вынул
записку и, вручая  ей, сказал:  "Это --  старинный счет, просмотрите  его на
досуге". Я  хотел таким  образом  показать покупателям,  что  между нами нет
каких-нибудь особенных отношений. Взяв записку, Ж. отвечала: "Ах, да-да!" --
после чего я ей поклонился, и она сказала  мне: "До свиданья!" В продолжение
этого дня тысячи мыслей сменились у меня в уме,  однако же вечером я сдержал
свое слово, как обещал в записке. Вот ее содержание:

     [Автор, очевидно, придает этому слову своеобразное значение.]

     "Милостивая государыня!
     Наши слишком уж явные отношения обязывают  меня написать вам  несколько
строк, чтобы  решить наш внутренний вопрос. Если  до сих пор я  не показывал
своей горячей привязанности к  вашей дочери, то это не вследствие сомнения в
том,  что  она  мне  отвечает  взаимностью;  напротив,  я  очень  уважаю  ее
осторожность и  не подозреваю, чтобы ее расположение к другим было иное, как
только  родственное. Если мое объяснение  будет  принято  благосклонно, то я
ожидаю вашего  ответа сегодня в 8  часов вечера.  Когда я пройду в это время
мимо  лавки, то в знак согласия у дверей ее должна стоять ваша дочь; в  этом
случае я буду знать наверное, что вы  удостоите  меня  каким-нибудь ответом;
если  же я никого не  увижу, то пройду мимо,  и  все  будет забыто. Пишу эти
слова  с  сожалением, что не заслужил внимания той  особы,  которую  я очень
уважаю  и  которая  стоит  выше  меня.  Прощайте  или  пока  до  свидания  в
назначенный час".
     Вечером  около  8 часов  я вышел  из  дома  и после небольшой  прогулки
повернул  в  улицу Ровелекка. Там  я  заметил  девушку  прекрасного роста  и
молодого  человека, стоявших у  ворот и смотревших в мою сторону.  Я перешел
направо, сделал вид, что останавливаюсь, и услышал, как эта девушка сказала:
"Да  он совсем  молокосос!"  Я  притворился,  что не  заметил ее  внимания*,
посмотрел  на нее, хотя  она  была мне совершенно  незнакома,  и решил  идти
дальше.  У  лавки никого не было, а  внутрь  я  не заглянул  и,  миновав ее,
почувствовал  большое  облегчение**. Пройдя всю улицу  Ровелекка, я повернул
влево и  увидел в некотором расстоянии  трех особ  женского пола, шедших мне
навстречу; шагов за  15 от  меня  одна  из  них, --  это  была  дочь  Ж., --
отделилась от своих  подруг,  пошла по  тротуару  и,  поравнявшись со  мной,
посмотрела на меня. Когда все три были шагах в 15 сзади меня, я услышал, как
подруга спросила: "Это он?"  -- и Ж., понизив голос, ответила  ей: "Да". А я
поспешил домой и лег  в постель. Целую неделю я не  заглядывал в ту  улицу и
только вечером  на восьмой  день прошел  мимо  лавки  Ж., которая  уже  была
заперта, но в комнате у них виднелся свет. Заслышав мои  шаги,  они погасили
огонь, так как  отлично  знали  мою  походку  (!), хоть  я  и постарался  ее
изменить (?!). Когда я проходил  мимо их дома,  то слышал, как дочь сказала:
"Прощай!" Я продолжал  идти  тем же  шагом,  но  решился  сделать  последнюю
попытку,  чтобы положить  этому  конец.  На  следующее утро я снова  написал
письмо и послал его часов в 9 с мальчиком, сказав  ему: "Отнеси это письмо в
мелочную  лавку на  улице Ровелекка  и  передай хозяйке,  что  оно  от одной
знакомой ей женщины,  которая  через меня же просит прислать ответ". Получив
письмо, старуха сказала мальчику: "Теперь мне некогда, зайди через  полчаса,
и я дам тебе ответ". Когда через полчаса посланный вернулся, она  подала ему
то же  самое  письмо со  словами: "Снеси  его обратно и скажи ему  "нет", да
смотри -- не  потеряй  вложенную тут записку". Когда я  развернул письмо, то
нашел в  нем свою  первую  записку, потом заплатил мальчику и  отпустил его.
Взяв оба  письма, я перечитал их, думая, что они  дурно  написаны, однако  и
после  этого  чтения могу  сказать, что ошибок  у  меня  не было. Тогда мною
овладели  самые мрачные  мысли,  но, рассудив, что  с моей  стороны  было бы
глупостью даже думать об этом, я изгнал из своего сердца всякое воспоминание
и решился не проходить более  по  той улице. Спустя некоторое время я как бы
инстинктивно вздумал пойти  туда; мать и дочь стояли у лавки и, завидя меня,
принялись смотреть в мою сторону, а  когда я поравнялся с ними, сказали: "Он
идет сюда".

     [*Это слово тоже употреблено в особом значении.]
     [**Влюбленные  поймут  это  чувство, хотя  оно  сильно  преувеличено  у
Фарина:  робость до того  была  в  нем сильна, что  заглушила даже  любовное
влечение, и он обрадовался, когда желанное им свидание не состоялось.]

     Из  этих  последствий  я  хорошо  понял, что она меня  любит;  я  очень
страдал, и мысль о таком  их поведении вызывала во мне бешенство;  поэтому я
решился покинуть свое отечество и отправиться в Женеву.  Это было во вторник
после  праздника Троицы в 1862 году. Но и в Женеве  меня преследовали  те же
сторонники Ж., вследствие чего  я принужден  был  вернуться на  родину.  Так
прошло лето, и в конце  зимы мои противники, друзья Ж., начали досаждать мне
своими преследованиями. Хотя у меня тоже были друзья, но я хранил молчание с
ними и даже избегал их, чтобы они  не заговорили со мной об этом и не  стали
подстрекать меня  к мести*. Так я терпел  до  масленицы текущего 1866  года.
Однажды мне  захотелось послушать оперу, и я пошел в театр. Сначала никто не
обратил внимания на  мое появление  в театральной зале, но  через 8  или  10
минут  двое  молодых   людей,  сойдя  сверху,   посмотрели  на  меня,  чтобы
удостовериться, точно ли это  я; потом, узнав меня, они разделились --  один
пошел вправо, другой влево, -- и, подходя к разным личностям, что-то шептали
им  на  ухо, после чего ушли. Когда  кончился первый акт  оперы -- это  была
Борджиа, --  справа  от меня раздались крики: "Чезер!  Чезер!", a  слева  --
"Так, так,Чезер", и это  продолжалось несколько времени; минуты  две или три
спустя пришел  опять  молодой господин, как будто  один  из прежних двоих, и
привел с собою мальчика, который прыгал и смеялся от удовольствия. Он указал
мальчику место на скамейке рядом со мною, остававшееся до сих пор незанятым,
а  сам ушел. Посидев три  или четыре минуты, мальчик начал  кричать: "Вот он
здесь!" При таком нахальстве я готов был наделать глупостей, но, зная, что в
настоящую  минуту это  было  бы слишком  большой неосторожностью,  смолчал и
притворился, будто эти оскорбления** относятся  не ко мне. Между тем начался
второй акт, и ко  мне  подсели какие-то крестьяне;  самый смышленый из  них,
сидевший  рядом со мной,  начал расспрашивать меня  о  содержании оперы, как
будто  стараясь вовлечь меня в разговор; но  я  понял  их замыслы и  отвечал
односложно,  чтобы отделаться от  них.  По окончании оперы я  встал  первый;
тогда мой сосед-крестьянин ударил кулаком по  левой руке своего товарища,  и
тотчас  же  все  поднялись  с  мест,  ничего  не  говоря,  но  с  намерением
последовать  за  мной.  Я  кое-как ускользнул  от  них,  но,  спустившись  с
лестницы, заметил в коридоре молодого человека высокого роста, который стоял
неподвижно  и  будто  хотел  загородить  мне  дорогу.  Однако  я  успел-таки
выскользнуть  на улицу. В этот вечер в голове у меня бродили  самые безумные
мысли и мне хотелось сцепиться с кем-нибудь не  на живот, а на смерть. Тут я
вспомнил  о  человеке, ожесточеннее всех преследовавшем  меня, -- о  молодом
носильщике, служившем у старухи Ж., которая  была главою заговора, и решился
отыскать его. Наступила уже полночь; я отправился совершенно один  по улице,
называемой Мулли, и в некотором расстоянии увидел трех или четырех парней, в
полнейшем безмолвии  поджидавших кого-то.  У  меня  явилось подозрение,  что
среди них находится тот,  кого я ищу,  и я стал  следить за  ними, осторожно
ступая и  скрываясь насколько  возможно; но  когда  я сообразил,  что, может
быть, им  нужно именно  меня, они вдруг исчезли, и я их не видел  более. Для
защиты,  в случае нужды, у меня ничего не было, кроме ключа от  двери,  но я
находился  в  этот вечер  в таком  настроении, что не  побоялся  бы никакого
силача!  Поэтому я  направился в  полном  молчании  к  салотопенному заводу;
постояв немного напротив него, я вдруг  услышал шаги с  той  стороны, откуда
сам пришел. Я немножко обождал, -- оказалось, что это солдат, который прошел
мимо, даже не взглянув на меня. Я в эту минуту был до того склонен видеть во
всем  тайну, что  бросился  вслед за  ним,  но скоро  потерял  его  из виду.
Подождав  немного, я увидел  молодого человека  среднего  роста, шедшего мне
навстречу, но он тоже не посмотрел на меня и, повернув к воротам, скрылся за
первой  дверью  налево.  Вокруг меня снова  настала полнейшая  тишина,  и  я
продолжал  стоять на своем посту.  Тогда мне  пришло в голову, что если тот,
кто меня ищет, потребует с помощью свистка ключи от двери у родителей Ж., то
я не в  состоянии буду  выполнить своего намерения, поэтому  я пошел домой и
лег в постель. Он не заметил моей уловки, и несколько дней все было тихо; но
потом он опять появился, а  с ним вместе и его товарищи, так что мало-помалу
это сделалось невыносимым:  не только вечером, но даже  в продолжение дня их
пение  и  ругательства  не  давали  мне покоя.  Между тем  я страдал ужасно,
потерял  даже аппетит, кашель мучил меня днем и ночью. Нужно заметить, что в
тот день меня  терзало не только  это нахальство, но, с позволения  сказать,
дрожание всего тела, ни  на  минуту  не прекращавшееся. Оскорбленный во всех
моих преимуществах***  столькими