качества скорее  подтверждали такое предположение,  чем опровергали
его,  потому  что, как  мы  видели  выше,  они свойственны  не  только  всем
маттоидам, но нередко и прямо сумасшедшим, которые выказывают иногда большую
привязанность  к родине и человечеству, чем к  своей семье или к себе самим.
Из сочинений же  Пассананте видно,  что этот  ревностный  патриот и гуманный
человек совершенно  равнодушно  и чуть ли даже не с  удовольствием описывает
драки, нередко  сопровождавшиеся убийством,  драки, происходившие между  его
земляками, когда иностранцы бросали им деньги в  виде милостыни... и находит
забавной возмутительную проделку каких-то озорников, которые утащили из сада
одного  бедняка любимое  им  вишневое деревце  и, оборвав с  него все ягоды,
принесли обратно. Наконец, ненормальность Пассананте выразилась и в том, что
после  совершения  преступления  он  остался  совершенно  спокойным  посреди
взбешенной  толпы  народа, готовой растерзать его на  части, тогда как  даже
самые  фанатичные  из политических  убийц, Орсини,  Занд, Нобиллинг  и  др.,
выказывали в таких случаях сильное волнение и покушались на самоубийство.
     Доказательством   психического  расстройства   служит  и   самый  мотив
преступления. Пассананте отказали от места за его политические бредни, затем
он был арестован как бродяга и вдобавок еще избит солдатами. Потеряв надежду
удовлетворить  своему громадному тщеславию, чувствуя отвращение к жизни и  в
то же время  не имея  мужества  убить себя,  он вздумал последовать  примеру
"героев", похвалы которым слышал в своем кругу (хотя сам  всегда относился к
ним  недоброжелательно),  главным  образом  для того,  чтобы  этим  способом
покончить все расчеты с жизнью.
     Тотчас же после  того, как его арестовали, он сказал следователю: "Меня
обидели хозяева, где я служил, жизнь мне опротивела, и я сделал покушение на
короля с целью сгубить самого себя". То же повторил он и судье Азарит-ти: "Я
покушался  на жизнь  короля в полной уверенности, что  меня за это убьют". И
действительно, за два  дня перед тем он  беспокоился только  о  том, что его
прогнали  с места,  совсем  не помышляя,  по-видимому, о цареубийстве,  и на
предварительном допросе  старался усилить  свою вину  напоминанием  о  давно
забытом  уже  написанном  Им воззвании,  где говорилось: "Смерть королю!  Да
здравствует республика!" По той же причине он не хотел подавать кассационной
жалобы, а когда узнал о помиловании, то гораздо  больше  интересовался  тем,
что  говорится  по  этому  поводу   в  газетах,  нежели  своей   собственной
будущностью.  Очевидно,  мы  имеем  здесь дело  с  так  называемым косвенным
свидетельству Маудели, Крихтона  Эскироля и Крафт-Эбинга. Такие преступления
совершаются  обыкновенно  помешанными  или  же  трусами  и  безнравственными
людьми.  Я  считаю Пассананте способным  на  подобное косвенное самоубийство
именно потому,  что оно давало ему  возможность  удовлетворить кстати и свое
непомерное  тщеславие, заглушавшее  в нем даже инстинктивную привязанность к
жизни.  Кроме того, тщеславные самоубийцы вообще любят, чтобы смерть их была
обставлена  насколько возможно торжественнее, как, например, тот англичанин,
который заказал композитору написать обедню, устроил публичное исполнение ее
и застрелился в то время, когда хор пел requiescat.
     Хотя Пассананте на последующих допросах и отрицал намерение лишить себя
жизни,  стараясь  примирить и  кое-как пояснить разноречие  своих  показаний
ссылкой на изречение Робеспьера:  "Идеи воспламеняются  от крови",  но я  не
придаю этому факту никакого значения и  считаю  первое  признание, сделанное
сгоряча,  наиболее  правдивым  и  искренним.  К тому же  оно  было повторено
несколько  раз,  и все  подробности  его  оказались  вполне  достоверными. А
запирательство  Пассананте и  вообще все его поведение после первых допросов
объясняется  чисто безумным политическим тщеславием,  которое  разыгралось у
него с особенной силой, когда он увидел, что к нему относятся серьезно и что
газеты,  судьи, даже врачи видят в нем опасного  политического  деятеля. Эту
незаслуженную репутацию он  и старался  поддержать,  насколько позволяла ему
его  необыкновенная любовь к истине.  И  так как все окружающие видели в нем
закоренелого  революционера  или ловкого заговорщика,  он мало-помалу  забыл
свое прежнее  отчаянное положение, когда ради куска насущного хлеба он готов
был  пойти  на  какую угодно черную  работу, и  вообразил  себя политическим
мучеником.
     Королевскому   прокурору,  положим,   извинительно,  если   он   увидел
преступление там, где  его не было, и с помощью  фантазии  старался доказать
существование заговора, не имея для этого  решительно никаких данных, потому
что  как жалкий  нож  (орудие покушения),  так  и  полное  бессилие, а также
крайняя  неумелость  решившегося  на  него  человека  могли  служить  только
очевидным доказательством,  что Пассананте действовал под влиянием психоза и
лишь на свой страх.
     Но  если  бы   даже  самое  тщательное   следствие  и  не   подтвердило
неосновательность   прокурорского  предположения,  то   врачи-эксперты,  эти
наиболее рьяные  из судебных следователей (piu fiscali del fisca), должны же
были убедить  блюстителя закона в сделанной  им ошибке. Я  настаиваю на том,
что верно лишь первое показание Пассананте,  повторенное, впрочем, три раза,
тем  более  что  оно вполне  согласуется с  данными  судебного следствия,  с
письменными   произведениями  преступника,  в   которых  нет  и   помина   о
цареубийстве, и со всей его скромной, безвестной жизнью до рокового события.
Кроме того, уже будучи  в тюрьме, он не  только  не  боялся  смерти, но даже
высказывал  желание, чтобы его казнили. Наконец, только идея  самоубийства и
придает  этому  преступлению  известный  смысл;  но отнимите  ее  --  и  оно
оказывается нелепым,  непонятным. Процесс  Пассананте потому и  остался  для
всех загадкой, что объяснение причины преступления,  высказанное прокурором,
было неверно, а верное не было принято.
     Первым  главным  поводом  к  совершению   преступления,  без  сомнения,
послужила для Пассананте, как впоследствии и для Гито, нищета в соединении с
громадным  и  ненормально развитым тщеславием. Далее,  если он и относится к
чему-нибудь  с  увлечением,  фанатически,  то  совсем   не  к  политике,  но
исключительно  лишь  к   собственным   безграмотным,  до  смешного   нелепым
произведениям. Он плачет и  беснуется на  суде присяжных не  в  том  случае,
когда  оскорбляют его партию, но когда  ему отказывают в прочтении одного из
сочиненных им писем или чернят его доброе имя помощника  повара, указывая на
то,  что  он  неглижировал своею  обязанностью  мыть  посуду  и  вместо того
постоянно  занимался  чтением.   Пассананте  отрицает  справедливость  этого
показания,  хотя оно могло быть ему полезно  как доказательство того, что он
-- маттоид.

     Ум у него довольно  оригинальный, но  мелкий; говорит он гораздо живее,
дельнее,  чем  пишет (отличительная черта маттоидов),  так  что в письменных
произведениях его редко можно отыскать те меткие, сильные выражения, которые
встречаются даже  в  сочинениях помешанных. Впрочем, при внимательном чтении
всего,  что  он написал,  нам все-таки удалось  найти  несколько  любопытных
оригинальных суждений.
     Так,  например,  не  лишены оригинальности  хотя и  странные на  первый
взгляд,  проекты его: по жребию избирать  депутатов, чиновников  и офицеров,
"чтобы  меньше  важничали",  заставить   изнывающих   теперь  в   праздности
заключенных  обрабатывать пустыри  и пр.  Недурна  также,  правда, несколько
отзывающаяся востоком идея -- устроить в каждой деревне бесплатные помещения
для отдыха путешественников-пешеходов (караван-сараи).
     Далее, удачно сделано определение,  что разумеют  под словом  отечество
крестьяне  маленьких  итальянских общин:  "Мы  с детства  привыкаем  считать
отечеством тот клочок земли, где стоит маленькая, простая часовенка".
     Не  лишены,  по-моему,  своеобразной дикой  прелести  некоторые  строфы
народного  революционного  гимна, как  говорят, сочиненного Пассананте, хотя
просодия в нем очень плоха.
     В заключение  вот  еще  чрезвычайно  верная  параллель между  отдельным
человеком  и  ассоциацией:  "В  одиночестве  человек  слаб  и  хрупок, точно
стеклянный  бокал,  но в союзе с  товарищами он становится силен, как тысяча
Самсонов".
     Более  удачными выходили у Пассананте словесные  показания,  на что  я,
впрочем, указывал раньше, поэтому  приведу  здесь только одно его изречение:
"Народ -- это  дирижер истории"  и ответ на вопрос о  том, что происходит  в
сознании преступника, решающегося на дурное дело. "В нем бывает тогда как бы
две воли, -- сказал  он, -- одна  толкает на преступление, другая удерживает
от него; результат зависит от того, которая сторона возьмет верх".
     Но именно в этих-то проблесках или скорее изредка вспыхивающих искорках
гениальности, а также  в  нелепых  стремлениях и заключается  доказательство
болезненной  аномалии. Когда человек из  такой скромной среды, не получивший
специального  образования,  задается  идеями,  столь  не  свойственными  его
классу,  то, конечно, подобное  явление нельзя назвать  нормальным; положим,
этот  человек  может  оказаться  гением,  вроде  Джотто, который  из пастуха
сделался  знаменитым живописцем,  но  если этот  пастух  пренебрегает  своим
стадом  и  в то же время царапает одни каракульки, совершенно бессмысленные,
то  мы вправе  признать  в  нем отсутствие  всякой  гениальности.  Затем, на
основании психических наблюдений, мы уже прямо заключаем, что перед  нами --
один   из  представителей  тех  душевнобольных  людей,  которых   я  называю
маттоидами. В  приложении читатели  могут познакомиться  еще  с  несколькими
субъектами, принадлежащими к этому типу.
     В сочинениях  Пассананте сколько-нибудь здравые  мысли  составляют лишь
редкое  исключение: в общем же это  --  пустая болтовня, собрание абсурдов и
противоречий,  ничем  не  объяснимых,  так как противоречия  встречаются  не
только в одной  и той же статье, но даже на  одной  и той же странице. Начав
говорить  о  бедствиях  родины,  автор  через несколько строк уже  толкует о
вишневом  дереве,  затем  переходит  к  Бисмарку  или  пускается  в  длинные
отвлеченные  рассуждения,  а между  тем о  своем  процессе, где решается его
судьба, упоминает лишь мимоходом.
     Характерную  особенность   произведений  Пассананте  составляют,  после
безграмотности, отрывистые,  занумерованные,  точно в Библии,  периоды (что,
впрочем, часто встречается  у маттоидов и сумасшедших) и манера писать в два
столбца. Кроме того,  он то и  дело повторяет некоторые  излюбленные слова и
выражения -- как  это делают мономаньяки, --  причем иногда  перепутывает их
чрезвычайно  курьезно. Так, например, рассуждая  о том, как должны поставить
себя  слуги  и  служители  (точно  это  не  одно  и  то  же!),  он  говорит:
"Остерегайтесь  требовать  себе   и  жаркое,  и  дым  от  него,  потому  что
несправедливо одному получать и  жаркое и  дым, а другому -- ничего; поэтому
барин пусть получает дым, а работники -- жаркое".
     Как ни нелепа эта кулинарная метафора,  однако в ней  до  сих пор можно
уловить хотя какой-нибудь  смысл, но  дальше она  становится  уже совершенно
непонятной: "Правящему  классу  -- жаркое, народу --  дым, народу -- жаркое,
правящему  классу  --  дым.  Дым  --  это  почести,  слава;  жаркое  --  это
справедливость, добросовестное отношение ко всем". Никакая логика не поможет
разобраться  в этой  путанице, так что  ключ к подобным загадкам,  очевидно,
следует искать в доме умалишенных.


XI. СПЕЦИАЛЬНЫЕ ОСОБЕННОСТИ ГЕНИАЛЬНЫХ  ЛЮДЕЙ, СТРАДАВШИХ В ТО ЖЕ ВРЕМЯ И ПОМЕШАТЕЛЬСТВОМ

     Если мы теперь  проследим  "с  холодным вниманием" жизнь и произведения
тех великих, но душевнобольных гениев, имена которых превознесены в  истории
различных народов, то скоро убедимся, что  они во многом отличались от своих
собратьев по  гениальности,  ни  разу  не  впадавших  в  умопомешательство в
течение своей славной жизни.
     1) Прежде всего следует заметить, что у этих  поврежденных гениев почти
совсем  нет  характера,  того цельного,  настоящего  характера,  никогда  не
изменяющегося  по  прихоти  ветра,  который  составляет  удел  лишь немногих
избранных гениев,  вроде  Кавура, Данте, Спинозы  и Колумба.  Так, например,
Тассо  постоянно бранил высокопоставленных лиц, а сам  всю жизнь пресмыкался
перед ними и жил  при  дворе.  Кардано  сам обвинял себя во лжи, злословии и
страсти  к игре.  Руссо, щеголявший  своими  возвышенными чувствами, выказал
полную  неблагодарность  к  осыпавшей  его  благодеяниями женщине, бросал на
произвол судьбы своих  детей,  часто клеветал на  других и на самого  себя и
трижды сделался вероотступником, отрекшись сначала от  католицизма, потом от
протестантства и, наконец, -- что всего хуже -- от религии философов.
     Свифт, будучи духовным лицом, издевается над религией и пишет  циничную
поэму о любовных похождениях Страфона и Хлои; считаясь демагогом, предлагает
простолюдинам  отдавать  своих  детей  на убой для приготовления из  их мяса
лакомых блюд аристократам и, несмотря на свою гордость, доходившую до бреда,
охотно  проводит  время  в  тавернах  среди  подонков  общества.  Ленау,  до
фанатизма увлекавшийся учением Савонаролы,  является  циническим скептиком в
своих  "Aibigesi"  и, сознаваясь в этой непоследовательности, сам же смеется
над ним.
     Шопенгауэр  восставал против женщин  и в  то же  время  был  их горячим
поклонником; проповедовал  блаженство небытия,  нирваны,  а  себе предсказал
более  ста  лет жизни;  требовал  справедливости к себе  и радовался,  когда
Молешотт подвергся преследованиям.
     2)  Здоровый  гениальный человек  сознает свою силу,  знает себе цену и
потому не  унижается до полного равенства со всеми; но зато у него не бывает
и тени того болезненного тщеславия, той чудовищной гордости, которая снедает
психически ненормальных гениев и делает их способными на всякие абсурды.
     Тассо  и Кардано часто намекали  на то, что  их вдохновляет сам Бог,  а
Магомет  высказывал  это  открыто, вследствие  чего  малейшую критику  своих
мнений они считали чуть не преступлением. Кардано писал о себе: "Природа моя
выше  обыкновенной  человеческой  субстанции и  приближается  к  бессмертным
духам".  О  Ньютоне  говорили,  что  он  способен  был  убить  каждого,  кто
критиковал его произведения. Руссо полагал, что  не только все люди, но даже
все стихии в  заговоре  против него. Может быть,  именно гордость заставляла
этих злополучных  гениев избегать общения с людьми.  Свифт, издевавшийся над
министрами  в своих катирах, писал одной герцогине, изъявившей желание с ним
познакомиться,  что  чем  выше положение лиц, его окружающих,  тем более они
должны унижаться перед ним. Ленау унаследовал  от матери гордость патриция и
во время бреда воображал  себя королем Венгрии. Везелий, потерявший рассудок
на 39-м  году жизни, сначала  собирался устроить  банк и сам фабриковал  для
него билеты, но потом вообразил себя Богом и даже свои сочинения печатал под
заглавием "Opera Dei Vezelii" ("Произведения Бога Везелия").
     Шопенгауэр  не  раз  упоминает  в  своих  письмах  о чьем-то  намерении
поставить его портрет в особо устроенной часовне, точно святую икону.
     3) Некоторые  из  этих  несчастных обнаруживали неестественное, слишком
раннее  развитие  гениальных  способностей.  Так,   например,  Тассо   начал
говорить,  когда ему было только 6 месяцев,  а в  7  лет  уже знал латинский
язык.  Ленау,   будучи   ребенком,   импровизировал  потрясавшие  слушателей
проповеди  и прекрасно играл на флейте  и на скрипке.  Восьмилетнему Кардано
являлся  гений и вдохновлял его. Ампер в 13 лет уже был хорошим математиком.
Паскаль  в   10   лет  придумал  теорию  акустики,  основываясь  на  звуках,
производимых тарелками,  когда их расставляют на  столе, а в  15 лет написал
знаменитый   трактат  о  конических  сечениях.   Четырехлетний  Галлер   уже
проповедовал, и с 5 лет со страстью читал книги.
     4) Многие из них чрезвычайно злоупотребляли наркотическими веществами и
спиртными напитками. Так, Галлер поглощал громадное количество опия, а Руссо
--  кофе;  Тассо был известный пьяница, подобно современным поэтам: Клейсту,
Жерар де  Нервалю, Мюссе, Мюрже, Майлату, Прага, Ро-вани и  оригинальнейшему
китайскому поэту  Ло Тай Ке,  даже получившему название "поэта-пьяницы", так
как  он  почерпал  свое  вдохновение  только  в алкоголе  и умер  вследствие
злоупотребления им. Асне писал не иначе, как со стаканом вина перед собою, и
допился до белой горячки, которая свела его в могилу. Ленау в последние годы
жизни тоже употреблял  слишком много вина, кофе и табаку.  Бодлер прибегал к
опьянению опием, вином  и табаком. Кардано  сам сознавался в злоупотреблении
спиртными напитками, а Свифт был ревностным посетителем  лондонских  таверн.
По, Ленау, Соути и Гофман страдали запоем.
     5) Почти  у всех этих великих людей были какие-нибудь  ненормальности в
отправлениях половой  системы. Тассо  вел чрезвычайно развратную жизнь до 38
лет, а потом совершенно целомудренную. Кардано,  напротив,  смолоду  страдал
бессилием, но в 35 лет начал развратничать.
     Паскаль в молодости давал  полную волю  своей чувственности,  но  потом
считал  безнравственным  даже  поцелуй матери.  Руссо  страдал гипоспадией и
сперматореей.  Ньютон  и Карл XII, как  говорят, никогда  не приносили жертв
Венере Афродите. Ленау писал о себе: "У меня есть печальная уверенность, что
я неспособен к супружеской жизни".
     6)  Они  не  чувствовали потребности  работать  спокойно в  тиши своего
кабинета, а, напротив, как будто  не  могли усидеть на одном  месте и должны
были путешествовать постоянно. Ленау переезжает из Вены в Штокерау, оттуда в
Гмунден  и, наконец, эмигрирует  в  Америку.  "Я  чувствую необходимость как
можно чаще переменять  место жительства, -- пишет  он, -- это  мне  освежает
кровь".
     Тассо странствовал постоянно; из Феррары он отправлялся то в Урбино, то
в Мантую, Неаполь,  Париж,  Бергамо,  Рим  или Турин. По приводил в отчаяние
репортеров тем, что переезжал то и дело из Бостона в Нью-Йорк, из Ричмонда в
Филадельфию, Балтимор и пр.
     Руссо, Кардано  и Челлини жили то  в Турине, то в Болонье, то в Париже,
то во Флоренции или в Риме. "Перемена места составляет для меня потребность,
--  говорил Руссо, --  весною и летом  я  не  могу пробыть  в одной и той же
местности более двух или трех  дней, а если  мне нельзя уехать, то я делаюсь
болен".
     7) Не менее  часто  меняли  они также  свои  профессий и специальности,
точно мощный гений их не  мог  удовольствоваться одной какой-нибудь наукой и
вполне в  ней  выразиться*.  Свифт кроме  сатир, писал еще о  мануфактурах в
Ирландии,  занимался  теологией,  политикой и  составил  исторический  очерк
царствования  королевы Анны. Кардано был в одно и то  же  время математиком,
врачом,  теологом  и беллетристом.  Руссо брался за всевозможные  профессии.
Гофман служил в судебном ведомстве, рисовал  карикатуры, занимался  музыкой,
был  драматургом  и  писал  романы.  Тассо,  а  также  впоследствии   Гоголь
перепробовал  все роды  поэзии  эпической,  драматической  и  дидактической;
первый  писал еще статьи по истории, философии и политике. Ампер,  с детства
владевший и  кистью и  смычком,  был в то же время лингвистом, натуралистом,
физиком  и  метафизиком. Ньютон и Паскаль в  периоды умопомрачения оставляли
свою специальность  (физику) и занимались теологией. Галлер писал  о поэзии,
теологии,   ботанике,   практической   медицине,  физиологии,   нумизматике,
восточных  языках,  патологической  анатомии  и  хирургии   и   даже  изучал
математику   под   руководством   Бернулли.   Ленау   занимался   медициной,
земледелием,  юриди