не  зарезвились
чудовища. Одно чудовище не было неземным,  относясь  более  к  По,  чем  к
Хайнлайну или Брэдбери. Готическим, а  не  футуристическим,  не  только  с
Земли, но и из земли.
     Оно шло к двери: все ближе и ближе. И, наконец, достигло ее и замерло
у двери. Незапертой двери.
     Тишина.
     Эдуардо нужно было сделать только три шага,  схватиться  за  ручку  и
дернуть ее на себя, и тогда он бы оказался лицом к лицу с "гостем". Но  он
не мог сдвинуться, словно  врос  в  пол,  как  деревья  в  холмы,  которые
поднимались за домом. Хотя он сам придумал такой  план,  предусматривающий
встречу, хотя не убежал, когда у него  была  возможность.  Эдуардо  убедил
себя, что сохранность его рассудка зависит только от того, как он встретит
этот последний ужас ночью и удастся  ли  ему  остановить  его  в  прошлом.
Теперь же он почти парализован и совсем не уверен, что бегство было  таким
уж неверным выходом.
     "Это" молчало. Оно было там,  но  молчало.  В  нескольких  дюймах  от
двери.
     Что оно делало?  Просто  ждало,  что  Эдуардо  двинется  первым?  Или
изучало ворону в дуршлаге? Крыльцо было темным,  и  только  свет  с  кухни
просачивался через закрытые окна. Может ли оно вообще видеть ворона?
     Да! О да, оно видит в  темноте!  Можно  держать  пари,  оно  видит  в
темноте лучше чем самая глазастая кошка, потому что оно само из темноты.
     Услышал, как тикали кухонные часы. Хотя они всегда были здесь, он  не
слыхал их годами, потому что тиканье стало частью фона, белым  звуком.  Но
теперь он его слышал, громче, чем  когда-либо,  как  будто  палочка  бьет:
медленно,   рассчитанными   ударами   по   приглушенному    барабану    на
государственных похоронах.
     Ну же, ну, давай! На этот раз он не призывал пришельца  показаться  -
подгонял себя самого. Давай, ты, ублюдок, ты трус, ты старый тупой  дурак,
шевелись!
     Он двинулся к двери и остановился так близко, что мог бы  открыть  ее
одним движением.
     Чтобы взяться за ручку, надо было держать ружье только  одной  рукой,
но он не мог сделать этого. Никак не мог.
     Его сердце болезненно билось среди ребер. Чувствовал  пульс  висками,
тот стучал, молотил, оглушал.
     Он ощутил это через закрытую дверь. Тошнотворная вонь, запах  кислого
и гниющего. Такого ему, не доводилось ощущать никогда в жизни.
     Ручка двери перед ним, которую он не мог  схватить  сам,  -  круглая,
полированная, желтая и блестящая,  -  начала  поворачиваться.  Сверкнувший
свет, отражение кухонных ламп потек по  мягкому  изгибу  ручки,  пока  она
медленно вращалась. Очень медленно. Свободная щеколда вышла  из  гнезда  с
коротким клацанием меди о медь.
     Пульс колотил по вискам, отдаваясь по всему телу. Сердце  разбухло  в
груди, так разбухло, что переполнило  легкие.  Тяжелое  дыхание  причиняло
боль.
     Теперь  ручка  вернулась  в   прежнее   положение,   дверь   осталась
неоткрытой. Язычок щеколды снова  погрузился  в  приемник.  Миг  появления
откладывался, может быть, уходил навсегда, как и его удалявшийся гость...
     С мучительным криком, который удивил его самого,  Эдуардо  дернул  за
ручку и распахнул дверь одним бешеным, судорожным движением.  Он  оказался
лицом  к  лицу  со  своими  самыми  худшими  страхами.  Потерянная   дева,
освобожденная после трех лет в могиле: жилистая,  скрученная  масса  серых
волос  с  грязью,  безглазые  впадины.  Мясо  отвратительна   сгнившее   и
потемневшее, невзирая на сохраняющее действие бальзама,  проблески  чистых
костей посреди иссохшей воняющей ткани. Губы, обнажившие зубы  в  широкой,
но не веселой улыбке. Потерянная дева стояла в своем рваном  и  изъеденном
червями саване: сине-голубая материя,  -  покрытая  расплывшимися  пятнами
трупной жидкости. Она подняла руку и вытянула ее к нему. Ее  вид  наполнил
его не просто ужасом и отвращением, но отчаянием. Боже!  Он  погрузился  в
море холодного черного отчаяния от того, что Маргарита превратилась в это,
согласно непреклонной судьбе всех живых существ.
     Это не Маргарита - она не эта грязная кукла. Его жена давно в  лучшем
месте, на небесах, у Бога. Может быть, сидит рядом с Богом! Маргарита  это
заслужила и сидит рядом с Богом, далеко от  своего  тела.  Сидит  рядом  с
Богом!
     Прошли первые мгновения встречи, и он подумал, что с ним  теперь  все
будет в порядке, что он сохранит рассудок и сможет поднять ружье и  снести
ненавистную тварь с крыльца. Слать в  нее  пулю  за  пулей,  пока  она  не
потеряет последнее сходство с Маргаритой, пока не станет просто  кучей  из
крошева костей и кусков мяса, и больше ей не удастся погрузить его в такое
отчаяние.
     Затем он увидел, что к нему  пришел  не  только  этот  отвратительный
заменитель, но и сам путешественник: две встречи  вместо  одной.  Пришелец
обхватил тело, повис на спине, и проник во все впадины, уселся на  мертвую
женщину как на лошадь и залез ей внутрь.  Его  собственное  тело  казалось
каким-то мягким и плохо  приспособленным  для  столь  сильной  гравитации,
которую он здесь встретил. В этих  условиях  он  нуждался  в  подпорке,  в
некоем транспортном средстве. Сам был черным, черным  и  гладким,  кое-где
покрытый красными пятнами. Казалось, состоял только из этого обвившегося и
корчащегося придатка, который на мгновение показался  таким  же  жидким  и
гладким, как змея, но в следующий момент, заостренным и  суставчатым,  как
ноги краба. Но он не был ни мышечным, как кольца змеи, ни  панцирным,  как
краб, а клейким, желеобразным. Эдуардо не разглядел  ни  головы,  ни  рта,
никаких знакомых черт, которые могли подсказать, где низ, а  где  верх.  У
него было всего несколько секунд чтобы осознать то, что он успел заметить,
бросая короткие взгляды. Увидев эти блестящие  черные  щупальца:  как  они
шевелятся в грудной  клетке  трупа,  он  понял,  что  на  теле  трехлетней
давности осталось гораздо меньше плоти, чем ему показалось вначале  и  что
видимость объема перед ним создавал наездник на костях. Его  переплетенный
придаток выпячивался там, где когда-то были ее сердце и легкие, обвивался,
как виноградная лоза вокруг ключиц и лопаток, вокруг  плечевой  и  лучевых
костей, вокруг  берцовых.  Даже  заполнял  пустой  череп  и  пузырился  за
ободками пустых глазниц! Это было больше, чем он мог выдержать  и  больше,
чем то, к чему его  приготовили  книги.  Это  было  больше,  чем  "чужое":
неприглядность, которую он не мог вынести. Он услышал, как кричит, слышал,
но не мог остановиться, не мог поднять ружья, потому что вся его сила ушла
в этот крик.
     Хотя казалось, что прошла вечность, на  самом  деле  миновало  только
пять секунд с тех пор, как он распахнул дверь, до того,  как  сердце  сжал
смертельный спазм. Несмотря на то, что маячило на пороге  кухни,  невзирая
на мысли и ужасы, которые проносились в его мозгу за этот момент  времени,
Эдуардо знал, что число  секунд  было  точно  такое  -  пять.  Потому  что
какая-то часть его продолжала считать тиканье часов, - похоронный ритм,  -
пять тиканий, пять секунд. Затем опаляющая боль  взорвалась  в  нем;  мать
всех болей, вызванная  не  силой  пришельца,  но  поднявшаяся  изнутри.  В
сопровождении белого света, яркого, как вспышка ядерного взрыва, а  дальше
- все стирающая белизна, которая смыла пришельца  из  его  видения  и  все
тревоги мира из его сознания. Покой. Мрак. Тишина...



                                    13

     Оттого, что в дополнение к перелому позвоночника у него  обнаружилось
повреждение нервов,  Джеку  пришлось  пробыть  в  Реабилитационном  Центре
Феникса дольше, чем он рассчитывал. Моше Блум, как и  обещал,  научил  его
дружить с болью, воспринимая ее как свидетельство выздоровления. К  началу
июля,  через  четыре  месяца  после  того,  как  его  ранили,   постепенно
уменьшающаяся боль так долго уже  была  его  постоянным  компаньоном,  что
стала не только другом, но и сестрой.
     Семнадцатого июля, когда его выписали  из  Феникса,  Джек  мог  снова
ходить, хотя все еще нуждался в поддержке не  одной,  а  двух  тростей.  В
действительности он редко использовал обе,  иногда  вообще  ни  одной,  но
всегда боялся без них упасть, особенно на лестнице. Хотя  и  медленно,  он
обретал прежнюю устойчивость, однако под случайным воздействием блуждающих
нервных  импульсов  одна  из  двух   ног   время   от   времени   начинала
подволакиваться, заставляя с усилием сгибать колено.  Подобные  неприятные
сюрпризы делались все реже с каждой неделей.  Он  надеялся  избавиться  от
одной тросточки к августу, а от второй к сентябрю.
     Моше  Блум,  могучий,  как  скальная  скульптура,   но   умудрявшийся
двигаться легко, как на воздушной подушке, сопровождал  Джека  к  главному
выходу, пока Хитер подгоняла машину со стоянки. Терапевт как  обычно,  был
одет во все белое, но его ермолку украшала разноцветная вышивка:
     - Слушай, тебе придется следить за собой и делать все эти  упражнения
ежедневно.
     - Обязательно.
     - Даже после того, как избавишься от тростей.
     - Конечно.
     - Обычно рвение у всех  ослабевает.  Иногда  пациент,  когда  к  нему
возвращаются все функции и он снова доверяет  телу,  начинает  воображать,
что больше над собой работать не надо. Но лечение продолжается даже тогда,
когда он об этом не подозревает.
     - Я тебя понял.
     Придерживая для Джека переднюю дверь, Моше сказал:
     - И еще ты  должен  помнить,  что  у  некоторых  частенько  возникают
серьезные проблемы. Им приходится  сюда  возвращаться  и  снова  лечиться,
чтобы только получить обратно то, что они потеряли во второй раз.
     - Это ко мне не относится, - уверил его Джек,  выхрамывая  со  своими
тросточками в славный теплый летний день.
     - Занимайся лечением, когда оно тебе нужно.
     - Хорошо.
     - Не пытайся манкировать.
     - Не буду.
     - Теплые ванны с эпсоновской солью, когда будут боли.
     Джек торжественно кивнул.
     - И клянусь Господом, каждый день я буду есть куриный суп.
     - Я не собираюсь изображать твою няньку, - рассмеялся Моше?
     - Разве?
     - Правда нет.
     - Да ты нянчился со мной все эти недели!
     - Ты прав. Конечно, я так и делал.
     Джек повесил одну тросточку на запястье, чтобы пожать ему руку.
     - Спасибо тебе, Моше.
     Терапевт сжал его кисть, затем крепко обнял:
     - Ты добился больших успехов. Я тобой горжусь.
     - А ты отлично справился со своим делом, дружище.
     Когда подъехали Хитер и Тоби, Моше ухмыльнулся.
     - Конечно,  я  хорошо  с  ним  справился.  Мы,  евреи,  все  знаем  о
страдании.


     Несколько дней, просто находясь  в  своем  доме  и  засыпая  в  своей
собственной кровати, Джек испытывал такой восторг, что больше не  нуждался
ни в каких усилиях, чтобы поддерживать оптимизм. Сидеть в любимом  кресле,
есть тогда, когда хочется, а не тогда, когда это предписывает рассчитанная
восстановительная диета. Помогать Хитер с готовкой, читать Тоби  на  ночь,
смотреть телевизор после десяти вечера, не надевая при этом  наушников,  -
все  это  удовлетворяло  его  гораздо  больше,   чем   любая   роскошь   и
удовольствия, которые он мог получить, будучи принцем Саудовской Аравии.
     Джек продолжал размышлять о финансах семьи, но и это  положение  было
обнадеживающим. Ожидал, что сможет вернуться на работу  при  благоприятных
условиях уже к августу, по крайней  мере,  отработать  плату  за  лечение.
Прежде чем снова станет патрульным на улице, конечно же,  придется  пройти
жесткие физические и психические тесты,  чтобы  определить,  не  может  ли
сказаться его травма  на  работе,  следовательно,  еще  много  недель  ему
придется служить за столом.
     Так как Депрессия проявляла очень  мало  признаков  выздоровления,  а
каждая  инициатива  правительства  казалась  направленной  на   сокращение
рабочих мест, Хитер перестала ждать от широко рассеянных анкет какого-либо
урожая.   Пока   Джек   был   в   реабилитационном   центре,   она   стала
предпринимательницей:
     - "Говард Ньюс без безумств" - шутила она, - занимаясь  бизнесом  как
"Макгарвей Ассошиэйтс". Десять лет работы с программным  обеспечением  для
IBM принесли ей некоторое доверие в глазах клиентов. К  тому  времени  как
Джек вернулся домой,  Хитер  подписала  контракт  на  разработку  программ
инвентаризации товаров и бухгалтерии для  хозяина  целой  сети  из  восьми
таверн: одного из  нескольких  предприятий,  процветающего  в  современной
экономике продажей выпивки  в  соответствующей  для  этого  атмосфере.  Ее
работодатель уже не мог охватить  одним  взором  деятельность  всех  своих
стремительно размножающихся салунов.
     Выручка от ее первой сделки никак не была сравнима с  той  зарплатой,
которую она перестала  получать  в  прошлом  октябре.  Однако  Хитер  была
уверена, что "доброе словечко" принесет ей больше работы, а для этого, как
ей  казалось,  сначала  нужно  обслужить  по  первому   классу   хотя   бы
трактирщика.
     Джек был рад видеть ее  снова  довольной  своей  работой.  Компьютеры
выстроились на двух больших столах в их спальне,  где  матрацы  и  пружины
кроватей теперь на день приваливались к стене. Она всегда была  счастлива,
делая что-то по своей профессии, а его уважение к ее интеллекту и  усердию
было таким, что он не удивился бы, увидев,  как  скромная  домашняя  фирма
"Макгарвей Ассошиэйтс" превратилась бы со временем в соперника  корпорации
"Майкрософт".
     На четвертый день пребывания Джека дома, выслушав все  его  радостные
соображения, она откинулась на своем конторском стуле  и  выпятила  грудь,
как будто исполнившись необычайной гордостью:
     - Ага, вот так! Я - Билл Гейтс без репутации неотесанного дурака!
     Прислонившись к дверному косяку, уже только  с  одной  тростью,  Джек
сказал:
     - Я предпочитаю думать о тебе  как  о  Билле  Гейтсе  с  потрясающими
ногами.
     - Ты маньяк.
     - Виноват.
     - Кроме того, откуда ты знаешь, что у Билла Гейтса ноги хуже моих? Ты
его хоть когда-нибудь видел?
     - Хорошо, беру назад все, что сказал. Насколько  я  понимаю,  у  тебя
теперь есть все, чтобы тебя считали  такой  же  неотесанной,  как  и  Билл
Гейтс.
     - Спасибо.
     - Пожалуйста.
     - А они действительно потрясающие?
     - Кто?
     - Мои ноги.
     - А у тебя есть ноги?
     Хотя Джек и сомневался в  том,  что  "доброе  словечко"  позволит  ей
приобрести  деловую  популярность  настолько  быстро,  чтобы  они   успели
оплатить счета и заклады, чересчур об  этом  не  волновался.  До  двадцать
четвертого июля, когда он отсидел дома уже неделю, его  настроение  начало
незаметно изменяться. Он пытался подключить свой знаменитый  оптимизм,  но
тот  не  то  чтобы  спотыкался  на  каждом  шагу,  а  просто  ломался   от
перенапряжения и мог вообще скоро рассыпаться на мелкие части.
     Теперь и ночи не проходило без жутких снов, которые  становились  все
кровавой раз от раза, с каждой ночью. Он постоянно просыпался в  холодному
поту от ужаса через какие-нибудь три-четыре часа после того как лег, и  не
мог снова погрузиться даже в дрему независимо от того, насколько устал  за
день.
     Быстро наступило общее недомогание. Еда, казалось,  потеряла  большую
часть  вкуса.  Он  торчал  в  доме  потому,  что   летнее   солнце   стало
раздражительно ярким, а  сухая  калифорнийская  жара,  которую  он  раньше
находил приятной,  теперь  его  утомляла  и  злила.  Хотя  он  всегда  был
любителем чтения и обладал внушительной библиотекой, теперь не  мог  найти
ни одного писателя - даже среди старых любимцев, - чья книга  его  увлекла
бы. Ни один рассказ, не важно,  как  щедро  он  был  разукрашен  похвалами
критики, не захватывал, и ему часто приходилось перечитывать один абзац по
три или даже четыре раза, пока содержание не пробивалось через туман в его
голове.
     Из недомогания  Джек  перешел  в  обессиливающую  депрессию  двадцать
восьмого, на одиннадцатый  день  после  реабилитации.  Он  обнаружил,  что
размышляет о будущем гораздо больше привычного - и не способен  разглядеть
в нем ни одной перспективы, которая полностью его бы устраивала.  Когда-то
ловкий и проворный пловец по  океану  оптимизма,  он  стал  съежившимся  и
испуганным существом в омуте отчаяния.
     Он читал ежедневные газеты слишком  тщательно,  размышляя  о  текущих
событиях слишком глубоко и затрачивая чересчур много времени  на  просмотр
теленовостей.  Войны,  геноцид,   бунты,   теракты,   схватки   политиков,
гангстерские  сражения,   уличные   перестрелки,   детская   преступность,
развлечения убийц,  угоны  машин,  сценарии  экологического  судного  дня.
Молодой  продавец  продуктового  магазина,  застреленный  ради  пятнадцати
долларов и сдачи в его кассе, изнасилование, удушение и смерть от ножа. Он
знал, что современная жизнь проявляется не только в  этом.  Но  масс-медиа
концентрировались на самых мрачных аспектах каждого выпуска, то же делал и
Джек. Хотя он пытался оставлять газеты нераскрытыми и отключать телевизор,
но оказался затянутым в их азартный счет последних трагедий и насилий, как
алкоголик привязан к бутылке или заядлый игрок к волнениям скачек.
     Отчаяние, внушаемое новостями было эскалатором,  увлекающим  вниз,  с
которого, как ему представлялось, нельзя сойти. И он набирал скорость.
     Когда Хитер случайно упомянула, что  Тоби  переходит  через  месяц  в
третий класс, Джек начал волноваться из-за наркомании и  насилия,  которым
охвачено так много лос-анджелесских школ. Появилась ужасающая уверенность,
что Тоби убьют прежде, чем они найдут возможность, невзирая на  финансовые
проблемы, заплатить за образование в частном лицее.  Убежденность  в  том,
что когда-то такое безопасное место, как классная комната, теперь стало не
более  надежным,  чем  поле  битвы,  быстро  и  неизбежно  привела  его  к
заключению, что для его сына нигде не будет  безопасно.  Если  Тоби  могут
убить в школе, то почему не на  его  собственной  улице,  когда  он  будет
играть в своем дворе? Джек стал  родителем,  помешанном  на  опеке,  каким
никогда не был, с  неохотой  отпуская  мальчика  куда-то  вне  зоны  своей
видимости.
     К пятому августа, когда прошло только два дня с его восстановления на
работе и возвращение к более нормальной, старой жизни было так близко, под
рукой, время от времени его настроение улучшалось,  в  основном  ему  было
тоскливо мрачно. При мысли о рапорте в отделение с просьбой вернуть его на
уличные дежурства, у него потели ладони, хотя по крайней  мере  еще  месяц
его бы не отпустили с конторской работы в патруль.
     Джек  считал,  что  успешно  скрывает  ото   всех   свои   страхи   и
подавленность. В ту ночь он узнал совсем обратное.
     В  кровати,  выключив  лампу,  ему  удалось  найти  мужество,   чтобы
произнести в темноте то, что он не мог сказать на свету:
     - Я не хочу возвращаться в патруль.
     - Знаю, - спокойно сказала Хитер.
     - Имею в виду не только сейчас. Никогда.
     - Знаю, малыш, - сказала она нежно, ее рука нашла его и сжала ладонь.
     - Это было так ясно?
     - Уже пару недобрых недель.
     - Извини.
     - Уж в этом ты не виноват.
     - Я думал, что буду на улице, пока не уволюсь. Мне казалось, это  то,
чего я хочу.
     - Все меняется, - сказала Хитер.
     - Не могу теперь рисковать. Я потерял уверенность.
     - Она еще вернется.
     - Может быть.
     - Точно вернется, - настаивала жена. - Но ты все равно  не  вернешься
на улицу. Все, хватит. Ты сделал свое, испытал свое  везение  больше,  чем
можно ожидать от любого полицейского.  Пускай  кто-нибудь  другой  спасает
мир.
     - Я чувствую себя...
     - Я знаю.
     - ...пустым...
     - Это пройдет. Все пройдет.
     - ...как слюнявый трус.
     - Ты не трус. -  Хитер  провела  кончиками  пальцев  по  его  боку  и
положила руку ему на грудь. -  Ты  хороший  человек  и  смелый  -  слишком
смелый, черт возьми, мне так  кажется.  Если  бы  ты  не