озабыв пожелать  ей
доброго  пути.  Когда  поезд  уже  начал  набирать  ход,   дочь   профессора
Стейнджерсона бросила долгий взгляд на перрон, поняла, что не увидит  своего
юного друга, и протянула мне конверт:
   - Это ему!
   Затем ее лицо вдруг  исказилось  от  ужаса,  и  странным  тоном,  который
заставил меня вспомнить злосчастные слова Бриньоля, она добавила:
   - До свидания, друзья мои! А может, прощайте!

Глава 2
Повествующая об изменчивых настроениях Рультабийля

   Возвращаясь в одиночестве с вокзала, я  с  удивлением  почувствовал,  что
меня охватила необычайная грусть, причины которой были мне не ясны. Во время
версальского процесса со всеми его перипетиями я  подружился  с  профессором
Стейнджерсоном, его дочерью и  Робером  Дарзаком.  Поэтому  состоявшаяся  ко
всеобщему удовлетворению свадьба должна была  бы  меня  только  радовать.  Я
подумал, что необъяснимое отсутствие молодого репортера  должно  объясняться
чем-то вроде упадка сил. Стейнджерсоны и г-н Дарзак относились к Рультабийлю
как к спасителю. А когда Матильда вышла из лечебницы для душевнобольных, где
за несколько месяцев усиленного  лечения  ей  вернули  рассудок,  когда  она
смогла оценить, какую роль сыграл в ее драме этот юнец, без помощи  которого
она погибла бы вместе с любимыми  ею  людьми,  когда  она,  находясь  уже  в
здравом уме, прочитала  стенографический  отчет  о  судебном  процессе,  где
Рультабийль выступил, словно  сказочный  герой,  -  после  всего  этого  она
принялась окружать моего друга поистине материнской заботой. Ее интересовало
все, что его касалось, она вызывала его на откровенность, ей хотелось  знать
о Рультабийле больше, чем знал я и,  быть  может,  он  сам.  Она  выказывала
неназойливое, но  постоянное  любопытство  относительно  его  происхождения,
однако мы ничего не знали, а молодой человек упорно  и  гордо  его  скрывал.
Весьма чувствительный к нежной дружбе этой несчастной  женщины,  Рультабийль
тем не  менее  был  чрезвычайно  сдержан  и  в  отношениях  с  нею  сохранял
трогательную учтивость, которая меня удивляла: я  ведь  знал,  насколько  он
непосредствен,  порывист  и  честен  в  своих  симпатиях  и  антипатиях.   Я
неоднократно спрашивал его об этом, но он уходил от прямого ответа  и  много
говорил о своей привязанности к особе, которую ставил выше всех на  свете  и
ради которой готов был пожертвовать всем, если бы  судьба  предоставила  ему
такой случай. Порою же он вел себя просто необъяснимо. Однажды,  к  примеру,
Стейнджерсоны пригласили нас провести денек в загородном доме,  который  они
сняли на лето в Шенвьере, на берегу Марны, так как не хотели больше  жить  в
Гландье. И вот, сначала  по-детски  обрадовавшись  предстоящему  отдыху,  он
вдруг  без  каких-либо  видимых  причин  отказался  меня  сопровождать.  Мне
пришлось ехать одному, оставив его в маленькой  комнатке  на  углу  бульвара
Сен-Мишель и улицы Месье-ле-Пренс. Я очень рассердился на него за то, что он
так огорчил добрую м-ль Стейнджерсон.  В  воскресенье  она,  раздосадованная
таким поведением моего друга, решила поехать вместе со мной и захватить  его
врасплох в его убежище в Латинском квартале.
   Когда мы пришли, я постучал, и Рультабийль ответил энергичным: "Войдите!"
Он работал за своим маленьким столом и завидя нас, вскочил и так  побледнел,
что мы испугались, как бы он не упал в обморок.
   - Боже мой! - вскричала Матильда  и  подбежала  к  нему.  Но  Рультабийль
оказался проворнее: прежде чем она добежала до стола, о который он опирался,
он успел накинуть на разбросанные на нем бумаги салфетку.
   Матильда, разумеется, это заметила и в удивлении остановилась.
   - Мы вам мешаем? - спросила она с мягким упреком в голосе.
   - Нет, - ответил Рультабийль, -  я  кончил  работать.  Потом  я  вам  это
покажу. Это - шедевр, пятиактная пьеса, но я еще не придумал развязку.
   И молодой человек улыбнулся. Вскоре он  вполне  овладел  собой,  принялся
шутить и благодарить нас за то, что мы  нарушили  его  уединение.  Затем  он
решил непременно пригласить нас отобедать, и мы пошли втроем  в  ресторанчик
Фуайо в Латинском  квартале.  Что  это  был  за  чудный  вечер!  Рультабийль
позвонил по телефону Роберу Дарзаку, и тот подоспел к десерту.  В  то  время
г-н Дарзак чувствовал себя неплохо, а пресловутый Бриньоль в Париже  еще  не
появился.  Все  веселились,  словно   дети.   Летний   вечер   в   пустынном
Люксембургском саду был так красив и тих!
   Прежде чем проститься с м-ль Стейнджерсон,  Рультабийль  попросил  у  нее
извинения за свои  странные  выходки  и  признался,  что  вообще-то  у  него
довольно мерзкий характер. Матильда его поцеловала, Робер Дарзак  сделал  то
же. Молодой человек выглядел весьма взволнованным и, пока я провожал его  до
дверей, не проронил ни слова, а на прощание пожал руку так, как до этого еще
никогда не делал. Забавный чудак! Ах, если б  я  знал!..  Как  же  теперь  я
упрекаю себя за то, что в те времена судил его порою слишком категорично.
   Печальный,  полный  неясных  предчувствий,  возвращался  я  с   Лионского
вокзала, припоминая бесчисленные фантазии, причуды,  а  иногда  и  несколько
странные выходки Рультабийля за последние два года, однако ни одна из них не
предвещала  и  тем  более  не  объясняла  происшедшее.  Где  Рультабийль?  Я
отправился к нему домой, на бульвар  Сен-Мишель,  решив,  что  если  его  не
застану, то хоть оставлю письмо г-жи Дарзак. Каково же было  мое  удивление,
когда, войдя в дом, я наткнулся на своего слугу с моим чемоданом в руках! На
мой вопрос он ответил, что  ничего  не  знает:  его  попросил  об  этом  г-н
Рультабийль.
   Оказывается, пока я искал репортера где угодно, но только не у себя дома,
он пришел ко мне на улицу Риволи, попросил слугу провести его  в  спальню  и
принести чемодан, после чего аккуратно уложил в него белье,  которое  должен
взять с собой приличный человек, уезжая на несколько дней. Затем он приказал
моему  простофиле  отнести  через  час  этот  чемодан  к  нему,  на  бульвар
Сен-Мишель. Я буквально ворвался в спальню к другу: он старательно складывал
в саквояж туалетные принадлежности, белье  и  ночную  рубашку.  Пока  он  не
покончил с этим делом, вытянуть из  него  я  ничего  не  смог,  поскольку  к
мелочам  быта  он  относился  прямо-таки  с  маниакальной  тщательностью  и,
несмотря на свои скромные  средства,  старался  жить  как  можно  приличнее,
приходя в ужас от малейшего беспорядка. Наконец он соблаговолил сообщить мне
следующее: поскольку в его газете "Эпок" ему дали трехдневный отпуск, а я  -
человек свободный, мы проведем наши пасхальные каникулы на  берегу  моря.  Я
ему даже не ответил, так как, во-первых, был очень сердит  на  него  за  его
поведение, а во-вторых, потому что находил  глупым  любоваться  океаном  или
Ла-Маншем как раз в самую мерзкую весеннюю погоду, которая длится каждый год
две-три недели и заставляет нас сожалеть о зиме.  Однако  мое  молчание  его
никоим образом не смутило: он взял в одну руку мой чемодан, в другую -  свой
саквояж, подтолкнул меня к лестнице и усадил в поджидавший у дверей  экипаж.
Через полчаса мы уже сидели в купе первого класса; наш поезд отправлялся  на
север - через  Амьен  на  Трепор.  Когда  мы  въезжали  на  станцию  Креиль,
Рультабийль спросил:
   - Почему вы не отдаете переданное для меня письмо? Я взглянул на него. Он
догадался, что г-жа Дарзак была огорчена, не повидавшись с ним на  прощанье,
и написала ему. Особой хитрости в этом не было. Я ответил:
   - Потому что вы этого не заслужили.
   И я осыпал Рультабийля  горькими  упреками,  на  которые  он  не  обратил
внимания и даже не попытался оправдаться, что взбесило  меня  больше  всего.
Наконец, я протянул ему письмо. Он взял  конверт,  осмотрел  его  и  вдохнул
нежный запах. Поскольку я с любопытством за ним наблюдал, юноша  нахмурился,
пытаясь под внешней суровостью скрыть  глубокое  волнение,  охватившее  его.
Чтобы окончательно сбить  меня  с  толку,  он  прислонился  лбом  к  окну  и
углубился в изучение пейзажа.
   - Так что же, вы не собираетесь читать письмо? - поинтересовался я.
   -  Собираюсь,  но  не  здесь,  -  отозвался  он.  -  Там!  После  долгого
шестичасового  пути  мы  среди  ночи  прибыли  в   Трепор;   погода   стояла
отвратительная. Ледяной ветер с моря дул нам в  лицо  и  подметал  пустынный
перрон. Нам встретился лишь таможенник, закутанный  в  плащ  с  капюшоном  и
прохаживавшийся по мосту через канал. Как и  следовало  ожидать,  ни  одного
извозчика. Пламя  нескольких  газовых  фонарей,  дрожа  в  своих  стеклянных
клетках, тускло отражалось в лужах, по  которым  мы  шлепали,  сгибаясь  под
порывами  ветра.  Вдали  слышался  звонкий  стук  деревянных  сабо  какой-то
запоздалой прохожей. Мы не свалились в черный  провал  внешней  гавани  лишь
потому, что по  свежему  соленому  запаху,  поднимавшемуся  снизу,  да  шуму
прилива  догадались  о  приближающейся  опасности.   Я   ругался   в   спину
Рультабийлю, который с трудом выбирал  путь  во  влажной  тьме.  Эти  места,
однако, были ему знакомы, так как, исхлестанные мокрым ветром, мы  с  грехом
пополам  все  же  добрались  до  единственной  открытой  в  это  время  года
прибрежной  гостиницы.  Рультабийль  немедленно  потребовал  ужин  и   огня,
поскольку мы очень проголодались и замерзли. -  Не  скажете  ли  вы  мне,  -
поинтересовался я, - что мы тут позабыли, кроме грозящих  нам  ревматизма  и
плеврита?
   Рультабийль все время кашлял и никак не мог согреться.
   - Сейчас я вам все объясню, - отозвался он. - Мы приехали на поиски духов
Дамы в черном!
   Эта фраза заставила меня крепко задуматься, и я почти всю ночь  не  спал.
За окном непрестанно завывал ветер,  то  с  жалобным  стоном  проносясь  над
песчаным пляжем, то вдруг врываясь в узкие улочки  города.  Мне  показалось,
что в соседней комнате, которую занимал мой друг, кто-то ходит;  я  встал  и
отворил дверь. Несмотря на холод и  ветер,  он  стоял  у  открытого  окна  и
посылал во тьму воздушные поцелуи. Он целовал ночь!
   Я  тихонько  прикрыл  дверь  и  лег  в  постель.  Наутро  меня   разбудил
потрясенный  Рультабийль.  С  выражением  ужаса  на  лице  он  протянул  мне
телеграмму,  посланную  в  Париж  из  Бура  и,  согласно   оставленному   им
распоряжению,  переадресованную  сюда.   Телеграмма   гласила:   "Приезжайте
немедленно не теряя ни минуты тчк мы отказались  от  путешествия  на  восток
собираемся встретиться господином  Стейнджерсоном  Ментоне  и  ехать  с  ним
Рансам Красные Скалы тчк пусть эта телеграмма останется между  нами  тчк  не
нужно  никого  пугать  тчк  объясните  свое  появление  как  угодно   только
приезжайте тчк телеграфируйте мое имя Ментону до востребования тчк скорее  я
вас жду тчк отчаянии ваш Дарзак".

Глава 3
Аромат

   - А ведь это меня не удивляет! - воскликнул я, выскакивая из постели.
   - Вы что, в самом деле не поверили, что он умер? - спросил Рультабийль  с
волнением, которого я не мог объяснить, даже если г-н Дарзак  и  вправду  не
преувеличивал и ситуация действительно была ужасна.
   - Не очень-то, - ответил я. - Ему было нужно, чтобы его считали погибшим,
и во время катастрофы "Дордони" он мог пожертвовать несколькими документами.
Но что с вами, друг мой? По-моему, вам дурно! Вы не заболели?
   Рультабийль упал на стул. Дрожащим голосом он рассказал, что  поверил  на
самом деле в смерть Ларсана только после  венчания.  Репортер  считал:  если
Ларсан жив, он ни за что  не  позволит  совершиться  акту,  который  отдавал
Матильду  Стейнджерсон  г-ну  Дарзаку.  Ларсану   достаточно   было   только
показаться, чтобы помешать браку, и, как бы опасно для него это ни было,  он
обязательно так и сделал бы,  зная,  что  весьма  набожная  дочь  профессора
Стейнджерсона не согласилась бы связать свою судьбу с другим  человеком  при
живом муже, пусть даже с житейской точки зрения ее с ним ничто не связывало.
Ей могли доказывать, что по французским законам этот брак недействителен,  -
напрасно: она тем не менее считала бы, что священник сделал ее несчастной на
всю жизнь.
   Утирая струившийся со лба пот, Рультабийль добавил:
   - Увы, друг мой, вспомните-ка, по мнению Ларсана, "дом священника все так
же очарователен, а сад все так же свеж"!
   Я прикоснулся ладонью к руке Рультабийля. Его  лихорадило.  Я  хотел  его
успокоить, но он меня не слушал.
   - Значит, он дождался, когда брак будет заключен,  и  появился  несколько
часов спустя! - воскликнул он. - Ведь для меня - да и для вас, не так ли?  -
телеграмма господина Дарзака ничего не означает, если в  ней  не  имеется  в
виду, что Ларсан возвратился.
   - Очевидно так! Но ведь господин Дарзак мог ошибиться?
   - Что вы! Господин  Дарзак  -  не  пугливый  ребенок.  И  все  же,  будем
надеяться -  не  правда  ли,  Сенклер?  -  что  он  ошибся.  Нет,  нет,  это
невозможно, это слишком ужасно!  Друг  мой  Сенклер,  это  было  бы  слишком
ужасно!
   Даже во время самых страшных событий в Гландье  Рультабийль  не  был  так
возбужден. Он встал, прошелся по комнате, машинально  переставляя  предметы,
потом взглянул на меня и повторил:
   - Слишком ужасно!
   Я заметил, что  нет  смысла  доводить  себя  до  такого  состояния  из-за
телеграммы, которая еще ни о чем не говорит и может быть плодом какой-нибудь
галлюцинации. Затем я  добавил,  что  в  то  время,  когда  нам  обязательно
потребуется все наше  хладнокровие,  нельзя  поддаваться  подобным  страхам,
непростительным для человека его закалки.
   - Непростительным! В самом деле, Сенклер, это непростительно!
   - Но послушайте, дорогой мой, вы меня пугаете! Что происходит?
   - Сейчас узнаете. Положение ужасно... Почему он не умер?
   - А кто, в конце концов, сказал вам, что он и взаправду жив?
   - Понимаете, Сенклер... Тс-с! Молчите! Молчите, Сенклер! Понимаете,  если
он жив, то я хотел бы умереть!
   - Сумасшедший! Ей-богу, сумасшедший! Вот именно, если он  жив,  то  и  вы
должны жить, чтобы защитить ее!
   - А  ведь  верно,  Сенклер!  Совершенно  верно!  Спасибо,  друг  мой!  Вы
произнесли единственное слово, которое может заставить меня жить, - "она". А
я, представьте, думал лишь о себе! О себе!
   Рультабийль принялся над  собой  подшучивать,  и  теперь  пришла  очередь
испугаться мне: обняв его за плечи, я принялся  его  упрашивать  рассказать,
почему он так испугался, заговорил о своей смерти и столь неудачно шутил.
   - Как другу, как своему лучшему другу, Рультабийль!  Говори  же!  Облегчи
душу! Поведай мне свою тайну - она же гнетет тебя. Я всем сердцем с тобой.
   Рультабийль положил руку мне на плечо,  заглянул  в  самую  глубину  моих
глаз, в самую глубину моего сердца и ответил:
   - Вы все узнаете, Сенклер, вы будете знать не меньше моего  и  ужаснетесь
так же, как я, потому что я знаю: вы добры и любите меня!
   Наконец  Рультабийль  немного  успокоился  и   попросил   железнодорожное
расписание.
   - Мы выедем в час, - проговорил он. - Зимой прямого поезда из Э  в  Париж
нет, поэтому мы будем дома  часов  в  семь.  Но  мы  вполне  успеем  уложить
чемоданы, добраться до Лионского вокзала и сесть на девятичасовой на Марсель
и Ментону.
   Он даже не спросил моего мнения, он тащил меня за собою  в  Ментону,  как
притащил в  Трепор:  ему  прекрасно  было  известно,  что  при  существующем
положении дел я ни в чем не смогу ему отказать. К тому  же  он  находился  в
таком состоянии, что мне и в голову не пришло бы оставить его  одного.  А  у
меня начинались каникулы и во Дворце правосудия дел больше не было.
   - Стало быть, мы едем в Э? - спросил я.
   - Да, и там сядем в поезд. В экипаже мы доберемся  из  Трепора  до  Э  за
какие-нибудь полчаса.
   - Немного же мы побыли здесь, - заключил я.
   - Вполне достаточно... Надеюсь, вполне достаточно, чтобы найти то, за чем
я сюда, увы, приехал.
   Я вспомнил о духах Дамы в черном и промолчал. Разве он не  пообещал  мне,
что скоро я все узнаю? Тем временем Рультабийль повел меня на мол. Ветер дул
с прежней неистовой силой, и нам пришлось укрыться  за  маяком.  Рультабийль
остановился и в задумчивости закрыл глаза.
   - Здесь я видел ее в последний раз, - наконец проговорил он и взглянул на
каменную скамью. - Мы сидели, и она прижимала меня к сердцу. Мне было  тогда
всего девять... Она велела мне оставаться на этой скамье и ушла; больше я ее
не видел. Был вечер, тихий летний вечер, вечер, когда нам  вручали  награды.
Участия во вручении она не принимала, но я знал, что она  придет  вечером...
Вечер был ясный и звездный, и я на секунду подумал, что увижу  ее  лицо.  Но
она вздохнула и закрылась вуалью. А потом  ушла.  Больше  я  ее  никогда  не
видел...
   - А вы, друг мой?
   - Я?
   - Да, что сделали вы? Вы долго просидели на этой скамье?
   - Мне очень хотелось, но за мною пришел кучер, и я вернулся.
   - Куда же?
   - Ну.., в коллеж.
   - Так в Трепоре есть коллеж?
   - Нет, коллеж в Э... Я вернулся в коллеж  в  Э.  -  Он  сделал  мне  знак
следовать за ним. - Или вам хотелось бы остаться здесь? Но  тут  слишком  уж
дует!
   Через  полчаса  мы  были  в  Э.  Проехав  Каштановую  улицу,  наш  экипаж
загрохотал по тугим плитам пустынной и холодной площади; кучер  возвестил  о
нашем прибытии, принявшись щелкать кнутом; этот оглушительный звук  пронесся
по улочкам маленького, словно вымершего, городка.
   Вскоре над крышами раздался бой часов - они были на здании  коллежа,  как
пояснил Рультабийль, - и все стихло. Лошадь и экипаж застыли. Кучер  скрылся
в кабачке. Мы вошли в холодную  тень  готической  церкви,  стоявшей  у  края
площади. Рультабийль бросил взгляд на замок из розового кирпича,  увенчанный
широкой крышей в стиле Людовика XIII, с унылым фасадом, словно  оплакивавшим
своих принцев в изгнании, затем с грустью  посмотрел  на  квадратное  здание
мэрии, враждебно выставившее в нашу сторону  древко  с  грязным  флагом,  на
молчаливые дома, на кафе "Париж" для господ офицеров, на парикмахерскую,  на
книжную лавочку... Не здесь ли он покупал  на  деньги  Дамы  в  черном  свои
первые книги?
   - Ничего не изменилось! На пороге книжной лавки, лениво уткнувшись мордой
в замерзшие лапы, лежала старая облезлая собака.
   - Да это же Шам! Я узнал его - это Шам!  Мой  добрый  Шам!  -  воскликнул
Рультабийль и позвал: - Шам! Шам!
   Собака поднялась и повернулась к нам, прислушиваясь к голосу Рультабийля.
С  трудом  сделав  несколько  шагов,  она  подошла  к  нам  вплотную,  потом
безразлично вернулась на свой порог. - Это  он!  Но  он  меня  не  узнал,  -
проговорил Рультабийль.
   Репортер увлек меня в круто спускавшийся вниз проулок, посыпанный  острой
щебенкой; я чувствовал, что друга лихорадит. Вскоре  мы  остановились  перед
церковью иезуитов; ее паперть украшали  каменные  полукружия,  что-то  вроде
перевернутых консолей, принадлежащих  к  архитектурному  стилю,  который  не
прибавил славы XVII столетию. Толкнув низкую дверцу, Рультабийль провел меня
под  красивый  свод,  где  в  глубине,  на  камнях  пустых  склепов,  стояли
великолепные  коленопреклоненные  мраморные  статуи  Екатерины  Клевской   и
герцога де Гиза Меченого.
   - Это часовня коллежа, - вполголоса сообщил молодой человек.
   В часовне никого не было. Мы  быстро  прошли  через  нее,  и  Рультабийль
осторожно открыл слева еще одну дверь, ведущую под навес.
   - Пошли, - тихонько сказал он. - Пока все идет хорошо. Мы вошли в коллеж,
и привратник меня не заметил. Он непременно бы меня узнал.
   - Ну и что в этом дурного? В этот миг мимо навеса прошел лысый человек со
связкой ключей в руке, и Рультабийль отодвинулся в тень.
   - Это папаша  Симон.  Как  он  постарел!  И  волос  совсем  не  осталось.
Осторожно! Сейчас  как  раз  должны  подметать  в  младшем  классе.  Все  на
занятиях. Опасаться нам некого - в привратницкой осталась лишь мамаша Симон,
если только она еще жива. Но в любом случае она нас не увидит.  Постойте-ка!
Папаша Симон возвра