лепляла мне ноги. Почувствовав, что бедняжка сейчас лишится  -  чувств,  я
поддержал ее, и тут, среди неистовства стихий, в разгар бури, под  проливным
дождем,  среди  бушующего  моря,  я  вдруг  почувствовал  аромат  -  нежный,
волнующий и грустный аромат духов Дамы в  черном.  Я  понял,  каким  образом
Рультабийль пронес воспоминание о нем сквозь годы. Да, да, это  был  аромат,
полный грусти, аромат глубокой печали...  Как  будто  скромный,  одинокий  и
очень непохожий на другие, аромат цветка, которому  суждено  одиноко  цвести
лишь для себя одного. Наконец-то я ощутил  аромат,  навеявший  мне  все  эти
мысли. В них я попробую разобраться позже -  ведь  Рультабийль  столько  раз
повторял мне их. Этот нежный и вместе с  тем  навязчивый  аромат  словно  бы
опьянил меня в разгар битвы воды, ветра и  молний,  опьянил  внезапно,  лишь
только я его ощутил. Необыкновенный аромат. Да, необыкновенный: ведь  я  раз
двадцать проходил мимо Дамы  в  черном  и  не  понимал,  что  в  нем  такого
необыкновенного, а открыл это в миг, когда  запах  самых  стойких  духов  на
свете, даже тех, от которых болит голова,  был  бы  унесен  морским  ветром,
словно нежное дыхание розы.  Я  понял,  что  этот  аромат  нужно  не  только
услышать, но и почувствовать (пусть это сочтут хвастовством, но  я  убежден:
понять запах духов Дамы в черном дано не всякому, для этого  нужно  обладать
глубоким умом, и, вероятно, в тот вечер на меня низошло озарение, хотя я так
и не понял, что творилось вокруг меня).  Да,  этот  грустный,  пленительный,
упоительно безнадежный аромат нужно почувствовать раз  и  на  всю  жизнь,  и
тогда сердце наполнится благоуханием, если оно принадлежит сыну, такому, как
Рультабийль, воспламенится, если оно принадлежит возлюбленному, такому,  как
Дарзак, или наполнится ядом, если оно принадлежит  разбойнику,  такому,  как
Ларсан. Нет, после этого мимо него пройти невозможно,  и  я  разом  понял  и
Рультабийля, и Дарзака, и Ларсана, равно как и все  беды  дочери  профессора
Стейнджерсона.

***

   Вцепившись в мою руку. Дама в черном под рев бури звала  Рультабийля,  но
тот с криком: "Духи Дамы в черном!" внезапно  большими  прыжками  скрылся  в
ночи.
   Несчастная разрыдалась. В отчаянии она принялась стучать кулаком в дверь;
Бернье отпер, но плакать она не перестала. Я говорил  ей  какие-то  пустяки,
умолял успокоиться, однако отдал бы все,  что  угодно,  чтобы  найти  слова,
которые, никого не выдав, дали бы ей понять, какую  роль  я  играю  в  драме
матери и сына.
   Внезапно она свернула направо, в  гостиную  Старого  Боба  -  по-видимому
потому, что дверь туда была отворена. Там мы были одни, как если бы пришли к
ней в спальню, - поскольку Старый Боб опять засиделся  за  работой  в  башне
Карла Смелого.
   Боже мой! Этот вечер, эти минуты, что я провел с Дамой в черном, как  они
были мучительны! Я подвергался  испытанию,  к  которому  был  совершенно  не
подготовлен: внезапно, даже не пожаловавшись на буйство  стихий  (а  с  меня
текло, словно со старого зонта), она спросила:
   - Господин Сенклер, вы давно ездили в Трепор?
   Я был ослеплен и оглушен сильнее, чем только что громами и  молниями.  На
мгновение буря на дворе утихла, и я понял, что теперь, когда  я  оказался  в
укрытии, мне предстоит выдержать гораздо более мощный  натиск,  чем  тот,  с
каким на протяжении веков волны атакуют форт Геркулес. Должно быть, выглядел
я довольно глупо и выдал волнение, в которое повергла меня  эта  неожиданная
фраза. Сначала я ничего не ответил, потом забормотал нечто невнятное, причем
выглядел, наверное, весьма забавно. С тех пор прошли годы, однако  и  теперь
эта сцена встает передо  мною,  словно  я  смотрю  спектакль  с  собственным
участием. Есть люди, которые, вымокнув, совсем не выглядят смешными.  Вот  и
Дама в черном, вся мокрая, только что, как и я, побывавшая под ливнем,  была
необычайно хороша: волосы растрепаны, шея  открыта,  к  великолепным  плечам
прилип  тонкий  шелк  платья,  выглядевший   в   моих   восхищенных   глазах
величественно, словно лоскут,  наброшенный  каким-то  наследником  Фидия  на
камень,  только  что  превратившийся  в  бессмертную  красоту.  Я  прекрасно
понимаю, что мое волнение даже по прошествии стольких  лет  заставляет  меня
писать фразы, которым недостает простоты. Больше я ничего по этому поводу не
скажу. Но те, кто видел дочь профессора Стейнджерсона вблизи, возможно, меня
поймут;  здесь,  перед  лицом  Рультабийля,  я  хочу  лишь  подчеркнуть   те
почтительность и растерянность, сжавшие  мне  сердце,  когда  я  увидел  эту
божественно  прекрасную  мать,  которая,  находясь  в  смятении,   вызванном
страшной бурей - ив прямом и в  переносном  смысле  слова,  -  умоляла  меня
нарушить данное мною слово. Я ведь поклялся Рультабийлю, что буду молчать, и
вот мое молчание было, увы, таким красноречивым, какой никогда  не  была  ни
одна из моих речей в защиту обвиняемого.
   Она взяла меня за руки  и  проговорила  голосом,  который  я  никогда  не
забуду:
   - Вы его друг. Скажите же ему, что мы оба уже перенесли достаточно  горя!
- И, готовая разрыдаться, добавила: - Почему он продолжает лгать?
   Я молчал. Да и что было отвечать? Эта женщина всегда, как теперь говорят,
"держала на расстоянии" - всех вообще и меня в частности. Я никогда для  нее
не существовал, и вот теперь, когда я вдохнул аромат духов  Дамы  в  черном,
она разрыдалась передо мною, как перед старым другом.
   Да, как перед старым другом... Она рассказала мне все,  я  все  узнал  из
нескольких фраз - простых и жалобных, как материнская любовь, я  узнал  все,
что скрывал от меня притворщик Рультабийль.  Очевидно,  эта  игра  в  пpятки
долго продолжаться не могла, и они оба поняли  это.  Толкаемая  безошибочным
инстинктом, она захотела точно узнать, кто таков этот  Рультабийль,  который
ее спас, которому столько же лет, сколько было бы ее сыну, и который так  на
него похож. К ней в Ментону пришло письмо, содержавшее доказательство  того,
что Рультабийль ей солгал: он и близко не  подходил  ни  к  какому  учебному
заведению в Бордо. Она тут же потребовала у молодого человека объяснений, но
он упорно уходил от ответа. Тем не менее, когда она  заговорила  о  Трепоре,
коллеже в Э, и о том, что до приезда в Ментону мы с  ним  там  побывали,  он
забеспокоился.
   - Откуда вы узнали? - выдав себя, вскричал я. Она  даже  не  порадовалась
моему невольному признанию, а просто одной фразой объяснила  свою  хитрость.
Когда я застал ее вечером у себя в комнате, это был уже не первый  раз,  что
она к нам заходила. А на моем чемодане была свежая наклейка из Э...
   - Я раскрыла ему объятья, так почему же он не идет? - простонала  она.  -
Увы, неужели, отказываясь считать себя отпрыском Ларсана, он  не  согласится
быть моим сыном?
   Конечно, Рультабийль вел себя  очень  жестоко  по  отношению  к  женщине,
считавшей своего сына мертвым, часто  рыдавшей  от  отчаяния,  как  я  узнал
позже, и наконец среди бесчисленных  несчастий  испытавшей  радость  увидеть
свое дитя воскресшим из мертвых. Несчастный! Накануне вечером он  рассмеялся
ей в лицо, когда она из последних сил кричала ему, что у нее был сын  и  что
этот сын - он. Он рассмеялся ей в лицо, а она плакала. Ну что вы тут  будете
делать! Об этом рассказала мне она сама; я никогда не думал, что Рультабийль
настолько жесток, скрытен и дурно воспитан.
   В самом деле, он вел себя просто ужасно. Дошел до того, что заявил ей: "Я
не уверен, что у меня вообще был отец, пусть даже вор!" Она вернулась  тогда
в Квадратную башню, и ей захотелось умереть. Но она не для того нашла  сына,
чтобы тут же вновь его потерять, и потому осталась жить.  Я  был  вне  себя.
Целовал ей руки. Просил у нее за Рультабийля прощения. Вот  к  чему  привела
политика моего друга. Считая, что так ему будет легче защищаться от Ларсана,
он убивал собственную мать! Я не мог  больше  этого  слышать.  С  меня  было
довольно. Я кликнул Бернье, он отпер мне дверь,  и  я  вышел  из  Квадратной
башни, проклиная Рультабийля. Мне казалось, что  он  должен  быть  во  дворе
Карла Смелого, но там никого не оказалось.
   Пробило десять вечера, Маттони только что занял свой пост под потерной. В
комнате у моего друга горел свет. Я  вскарабкался  по  расшатанной  лестнице
Нового замка. Добравшись до  двери,  я  настежь  распахнул  ее.  Рультабийль
встал:
   - Что вам нужно, Сенклер?  В  нескольких  торопливых  фразах  я  все  ему
рассказал; он понял мой гнев. - Она не все вам поведала, друг мой, - ответил
Рультабийль ледяным тоном. - Она не сказала, что запрещает мне прикасаться к
этому человеку!
   - Правильно, - воскликнул я. - Ее можно понять!
   - Что вы тут плетете? - грубо продолжал он. - Знаете, что она  мне  вчера
заявила? Приказала уехать. Она  предпочитает  умереть,  чем  видеть,  как  я
сражаюсь с собственным отцом.
   В его голосе чувствовалась издевка.
   - С собственным отцом! Она, конечно, считает, что он посильней меня.
   Говоря эти слова, Рультабийль был страшен. Но внезапно он преобразился  и
стал даже красив. - Она боится за меня. Ну а я -  за  нее.  И  я  не  должен
помнить, ни кто мой отец, ни кто моя мать!

***

   В  этот  миг  ночную  тишину  разорвал  выстрел,  за  ним  раздался  крик
смертельно раненного человека. Опять этот крик, крик, который я  уже  слышал
когда-то в таинственном коридоре. Волосы у меня  встали  дыбом;  Рультабийль
пошатнулся, словно его ударили.
   А затем он прыгнул к открытому окну, и весь  замок  наполнился  отчаянным
воплем:
   - Матушка! Матушка!

Глава 11
Нападение на Квадратную башню

   Я бросился к Рультабийлю и обхватил его сзади, опасаясь  последствий  его
безумия. В его криках  звучало  такое  страшное  отчаяние,  такой  неистовый
призыв о помощи или,  скорее,  нечеловеческое  желание  самому  кинуться  на
помощь, что мне стало страшно: Рультабийль мог забыть,  что  он  всего  лишь
человек, что он не может вылететь из окна башни и, словно птица или  стрела,
пронестись сквозь мрак, отделяющий его от места преступления  и  наполненный
его жутким криком.  Внезапно  он  повернулся,  оттолкнул  меня  и  помчался,
метнулся,  полетел  кубарем,  покатился,  ринулся  по  коридорам,  комнатам,
лестницам, двору к этой проклятой башне, откуда вырвался в ночь  смертельный
крик, подобный тому, что звучал в таинственном коридоре.
   Я остался у окна, прикованный к месту этим  ужасным  криком.  Я  все  еще
стоял там, когда дверь Квадратной башни распахнулась и в  освещенном  проеме
появилась фигура Дамы в черном. Она была жива и невредима,  но  ее  бледное,
призрачное лицо выражало неописуемый ужас. Она протянула руки в  темноту,  и
оттуда вылетел Рультабийль; руки Дамы в черном сомкнулись у него за  спиной,
и я больше ничего не слышал, кроме вздохов и стонов,  да  еще  трех  слогов,
непрерывно звучавших во тьме: "Матушка! Матушка!" Наконец я  тоже  спустился
во двор; в висках у меня стучало, сердце билось с перебоями,  вены  чуть  не
лопались. То, что я увидел  на  пороге  Квадратной  башни,  меня  отнюдь  не
успокоило. Напрасно я пытался себя урезонить:
   "Ничего, мы ведь считали, что дело плохо, как все  вдруг  стало  на  свои
места. Разве сын не отыскал свою мать? Разве мать не  вернула  наконец  себе
сына?" Но откуда, откуда этот смертный крик,  если  она  жива?  Откуда  этот
ужасный крик, прозвучавший перед тем, как она появилась на пороге башни?
   Как ни странно, но, идя по двору, я не  встретил  ни  одной  живой  души.
Неужели никто не слышал выстрела? Неужели никто не  слышал  крика?  Где  г-н
Дарзак? Где Старый Боб? Неужели он до сих пор работает в нижнем зале Круглой
башни? Я готов был в это поверить: там, внизу, еще горел свет. А Маттони? Он
что, тоже ничего не слышал? Он же дежурил в Садовой башне.  Ничего  себе!  А
Бернье? А матушка Бернье? Их нигде не было видно, а дверь  Квадратной  башни
распахнута настежь! Ах, какой нежный шепот: "Матушка! Матушка!"  И  ответные
слова сквозь плач: "Мальчик мой!" Они даже не закрыли как  следует  дверь  в
гостиную Старого Боба. Туда-то она и увела свое дитя.
   Так они и сидели одни в этой комнате, сжимая  друг  друга  в  объятьях  и
повторяя: "Матушка!", "Мальчик мой!". А потом они  заговорили  прерывистыми,
незаконченными фразами. Это были какие-то божественные глупости. "Значит, ты
не умер?" - "Конечно, нет!" И от этих слов они снова начинали  плакать.  Ах,
как они обнимали друг друга, наверстывая упущенное  время!  Как  он,  должно
быть,  наслаждался  ароматом  духов  Дамы  в  черном!  Еще  я  слышал,   как
Рультабийль сказал: "Знаешь, матушка, украл тогда не  я".  По  звуку  голоса
можно было подумать, что бедняге Рультабийлю все еще девять  лет.  "Конечно,
мальчик мой, конечно, не ты". Подслушивал я непроизвольно,  но  у  меня  вся
душа переворачивалась. Оно и понятно: мать вновь обрела свое дитя.
   Но где же Бернье? Я вошел в привратницкую, желая выяснить, почему кричали
и кто стрелял.
   В глубине привратницкой,  освещенной  лишь  маленьким  ночником,  матушка
Бернье бесформенной массой полулежала в  кресле.  Когда  прозвучал  выстрел,
она, по-видимому, была уже в постели, а потом  в  спешке  накинула  на  себя
какую-то одежду. Ее черты были искажены от страха.
   - Где папаша Бернье? - спросил я.
   - Там, - дрожа, ответила она.
   - Там? Где - там?
   Матушка Бернье не ответила.
   Сделав по привратницкой несколько шагов, я споткнулся и наклонился, чтобы
посмотреть, что попалось мне под ноги. Оказалось, я наступил на картофелину.
Я опустил ночник: весь пол был усыпан раскатившейся картошкой. Неужто мамаша
Бернье не удосужилась собрать  ее  после  того,  как  Рультабийль  опорожнил
мешок?
   Я выпрямился и повернулся к матушке Бернье:
   - Но ведь тут стреляли! Что случилось?
   - Не знаю, - ответила та.
   Я услышал, как кто-то затворил дверь в башню, и на пороге появился папаша
Бернье.
   - А, это вы, господин Сенклер!
   - Бернье, что случилось?
   - Ничего серьезного, господин Сенклер, уверяю вас, ничего  серьезного.  -
Говорил он слишком громко и бодро, и я усомнился, что он и в самом деле  так
невозмутим, каким старается казаться. -  Пустяковое  происшествие.  Господин
Дарзак положил  свой  револьвер  на  ночной  столик,  а  револьвер  нечаянно
выстрелил. Госпожа, понятное дело, испугалась и закричала, а так как окно  у
них было открыто, она решила, что вы с господином Рультабийлем  услышите,  и
вышла, чтобы вас успокоить.
   - Стало быть, господин Дарзак вернулся к себе?
   - Он пришел почти сразу же после того, как вы  ушли  из  башни,  господин
Сенклер. А револьвер выстрелил почти  сразу  после  того,  как  он  вошел  в
комнату. Не думайте, я ведь тоже испугался, побежал со  всех  ног.  Господин
Дарзак мне открыл. К счастью, никого не ранило.
   - А госпожа Дарзак вернулась к себе тоже сразу после моего ухода?
   - Сразу же. Услышала, как вошел господин Дарзак, и пошла за ним. Они ушли
вместе.
   - Господин Дарзак у себя в спальне?
   - Да вот он!
   Я обернулся и увидел Робера; несмотря на плохое освещение, я заметил, что
он чудовищно бледен. Знаком он попросил меня подойти. Я  повиновался,  и  он
проговорил:
   -  Послушайте,  Сенклер,  Бернье,   наверное,   уже   рассказал   вам   о
происшествии. Думаю, о нем не следует говорить никому, если, конечно, вас не
спросят. Другие, быть может, не слышали выстрела. Ни к  чему  пугать  людей,
верно? Да, кстати, у меня к вам просьба.
   - Выкладывайте, друг мой, - ответил я.  -  Вы  же  знаете:  я  весь  ваш.
Располагайте мною, если я чем-то могу быть полезен.
   - Благодарю. Речь идет лишь  о  том,  чтобы  уговорить  Рультабийля  идти
спать. Когда он уйдет, жена успокоится и тоже ляжет. В отдыхе нуждаются все.
Спокойствие, Сенклер, спокойствие! Всем нам требуются отдых и покой.
   - Ладно, мой друг, можете на меня рассчитывать.
   Чтобы подчеркнуть свою преданность,  я  крепко  пожал  ему  руку,  однако
вместе с тем у меня осталось убеждение, что все они скрывают  от  нас  нечто
серьезное, очень серьезное.
   Он ушел к себе, а я не мешкая  отправился  в  гостиную  Старого  Боба  за
Рультабийлем, однако на пороге столкнулся с  Дамой  в  черном  и  ее  сыном,
которые как раз выходили оттуда. Оба они были молчаливы и  держались  как-то
непонятно: я ведь только что слышал их восторги и полагал, что увижу сына  в
материнских объятиях. Я молча застыл от удивления. Поспешность, с какою г-жа
Дарзак  стремилась  в  столь  исключительных  обстоятельствах  расстаться  с
Рультабийлем,  невероятно  заинтриговала  меня,  а   покорность,   с   какою
Рультабийль подчинился, меня просто изумила. Матильда поцеловала моего друга
в лоб и сказала: "До свидания, дитя мое" - столь бесцветным, печальным  и  в
то же время торжественным тоном, словно прощалась, лежа  на  смертном  одре.
Рультабийль молча увлек меня вон из башни. Он дрожал как лист.
   Дверь в Квадратную башню закрыла сама Дама в черном. Я  был  уверен,  что
там  произошло  нечто   неслыханное.   История   с   револьвером   меня   не
удовлетворяла; Рультабийль, без сомнения, думал так же, если,  конечно,  его
рассудок и сердце не помутились окончательно от того,  что  произошло  между
ним и Дамой в черном. А потом, с чего я взял, что Рультабийль думает не  так
же, как и я?
   Едва мы вышли из Квадратной башни, как я схватил Рультабийля и подтолкнул
его к парапету, соединяющему Квадратную и Круглую башни, под  крышу  Круглой
башни. Репортер, послушный как ребенок, прошептал:
   - Сенклер, я поклялся матери, что не буду видеть и  слышать  ничего,  что
произойдет этой ночью в Квадратной башне. Это мое  первое  обещание  матери,
Сенклер, но свое место в раю я уступаю ей. Я должен все видеть и слышать.
   Мы стояли неподалеку от еще горевшего окна гостиной Старого Боба, которое
выдавалось над морем. Окно это было открыто, благодаря чему  мы  и  услышали
так отчетливо выстрел и смертный крик, невзирая на толстые  стены  башни.  С
того места, где мы стояли, заглянуть в окно мы не могли; но как знать, может
быть, мы услышим что-нибудь? Буря уже стихла, однако волны еще не улеглись и
разбивались о скалы полуострова Геркулеса с  яростью,  делавшей  невозможным
приближение лодки к берегу. Мысль о лодке возникла у  меня  потому,  что  на
какую-то секунду мне почудилось, будто во мраке  появилась  и  исчезла  тень
лодки. Впрочем, что я!  Скорее  всего,  это  была  игра  моего  воображения,
которому везде мерещились зловещие тени, воображения, разыгравшегося гораздо
сильнее, чем волны.

***

   Мы простояли так минут пять в полной неподвижности,  как  вдруг  из  окна
донесся вздох - тяжкий, протяжный,  похожий  на  стон,  на  последний  вздох
агонии, - тихая жалоба, далекая, как уходящая жизнь, и близкая, как  стоящая
у порога смерть.  На  лбу  у  нас  выступил  пот.  Потом  -  ничего,  только
беспрестанный рев моря... А затем окно внезапно  погасло.  Квадратная  башня
чернела в ночи. Мы с Рультабийлем, не сговариваясь, взялись за руки, как  бы
приказывая друг другу молчать и не двигаться. Там, в башне,  кто-то  умирал.
Кто-то, кого от нас прятали. Почему? И кого? Кого же? Это не г-жа Дарзак, не
г-н Дарзак, не папаша Бернье и, разумеется, не Старый Боб: это  был  кто-то,
кто не должен находиться в башне.
   Рискуя свалиться за парапет, вытянув шеи в сторону  окна,  через  которое
донесся этот последний вздох, мы слушали. Прошли четверть часа, показавшиеся
нам вечностью. Рультабийль кивнул мне на освещенное окно  своей  комнаты.  Я
понял. Мне следовало погасить свет и вернуться. С тысячью  предосторожностей
я сделал это и через пять минут снова стоял  рядом  с  Рультабийлем.  Теперь
двор Карла Смелого был темен, если не считать слабого  отблеска  у  подножия
Круглой башни, говорившего о том, что Старый Боб еще трудится  в  ее  нижнем
зале, да свечи, горевшей в Садовой башне, где дежурил Маттони.  В  сущности,
если  принять  во  внимание,  где  они  находили