щается.
   Почему Рультабийль хотел остаться незамеченным? Почему? В самом  деле,  я
ничего не знал об этом парнишке, а думал, что  знаю  все.  Он  удивлял  меня
буквально каждый час. В ожидании, пока папаша Симон освободит нам путь, мы с
Рультабийлем незаметно выскользнули из-под навеса и, пробравшись за кустами,
росшими во дворике, оказались у низенькой кирпичной стены, откуда открывался
вид вниз, на просторные дворы и  здания  коллежа.  Словно  боясь  свалиться,
Рультабийль схватил меня за руку.
   - Боже, тут все переменилось! - хрипло прошептал он. - Старый класс,  где
я когда-то нашел ножик, разрушен, дворик, где мы прятали  деньги,  перенесен
дальше. Зато стены часовни на месте! Наклонитесь ниже, Сенклер: видите дверь
в нижней части часовни? Она ведет в младший класс. Сколько раз  я  входил  в
нее, когда был маленьким! Но никогда, никогда я  не  выходил  из  нее  таким
счастливым, даже на самые веселые перемены, как  в  тот  раз,  когда  папаша
Симон пришел за мной и повел в гостиную, где  ждала  Дама  в  черном!  Боже,
только бы там ничего не изменилось!
   Рультабийль высунул голову и взглянул назад.
   - Нет! Смотрите, вон гостиная, рядом с  часовней.  Первая  дверь  справа.
Туда она приходила...  Когда  папаша  Симон  спустится  вниз,  мы  пойдем  в
гостиную. Это безумие, мне кажется, я схожу с ума, - сказал он, и я услышал,
как у него стучат зубы. - Но что поделать, это сильнее меня.  Одна  мысль  о
том, что я увижу гостиную, где она меня ждала...  Я  жил  лишь  надеждой  ее
увидеть, и, когда она уезжала, я всякий раз впадал  в  такое  отчаяние,  что
воспитатели опасались за мое здоровье. Я приходил в  себя,  лишь  когда  мне
заявляли, что если я заболею, то больше ее не увижу. До следующего визита  я
жил лишь памятью о ней да ароматом ее духов. Я никогда отчетливо не видел ее
лица и, надышавшись чуть ли не до  обморока  запахом  ее  духов,  помнил  не
столько ее облик,  сколько  аромат.  После  очередного  визита  я  иногда  в
перемену проскальзывал в  пустую  гостиную  и  вдыхал,  благоговейно  вдыхал
воздух, которым она дышала, впитывал атмосферу, в которой она недавно  была,
и выходил  с  благоухающим  сердцем...  Это  был  самый  тонкий,  нежный  и,
безусловно, самый естественный и приятный аромат в мире, и мне казалось, что
никогда больше я его не встречу - до того дня, когда я сказал вам,  Сенклер,
- помните? - во время приема в Елисейском дворце...
   - В тот день, друг мой, вы встретили Матильду Стейнджерсон.
   - Да, - дрогнувшим голосом ответил Рультабийль. Ах, если бы я знал, что у
дочери профессора Стейнджерсона от первого брака, заключенного ею в Америке,
был сын, ровесник Рультабийля! А ведь мой друг ездил в Америку и там, должно
быть, понял все! Если бы это знал и я,  тогда  мне  стали  бы  наконец  ясны
причины волнения, страдания и странной тревоги, с которыми он  произнес  имя
Матильды Стейнджерсон здесь, в  коллеже,  куда  приезжала  когда-то  Дама  в
черном.
   Через несколько минут я осмелился нарушить молчание:
   - Вы так и не узнали, почему не вернулась Дама в черном?
   - Да нет, я уверен, что она вернулась. Но я-то уже уехал.
   - А кто вас забрал?
   - Никто - я сбежал.
   - Зачем? Чтобы отыскать ее?
   - Нет, нет, чтобы скрыться от нее, Сенклер! Но она-то вернулась!  Уверен,
что вернулась!
   - Должно быть, она очень огорчилась, не застав вас больше здесь.
   Рультабийль воздел руки к небу и покачал головой.
   - Откуда мне знать? Кто может это знать? Ах,  как  я  несчастен...  Тс-с,
папаша Симон! Он уходит! Наконец-то! Скорее в гостиную.
   В  три  прыжка  мы  оказались  на  месте.  Гостиная  представляла   собой
обыкновенную, довольно большую комнату с дешевенькими белыми занавесками  на
голых окнах. У стен стояли шесть  соломенных  стульев,  над  камином  висели
зеркало и часы. Комната производила довольно унылое впечатление.
   Войдя в гостиную, Рультабийль с выражением почтения  и  сосредоточенности
обнажил голову, словно оказавшись в каком-то священном месте.  Покрасневший,
смущенный, он двигался мелкими шагами и вертел  в  руках  свое  кепи.  Затем
повернулся ко мне и заговорил - тихо, даже тише, чем в часовне:
   - Ах, Сенклер, вот она - гостиная. Потрогайте мои руки - я весь  горю,  я
покраснел, верно? Я всегда краснел, когда входил сюда, зная, что  увижу  ее.
Конечно, сейчас я бежал, запыхался, но я не  мог  больше  ждать,  понимаете?
Сердце стучит, как когда-то... Послушайте, я подходил вот сюда, к двери, и в
смущении останавливался. Но в углу я замечал ее тень; она молча  протягивала
ко мне руки, и я бросался к ней в объятия, мы целовались и плакали. Это было
прекрасно! Это была моя мать, Сенклер! Но она мне в  этом  не  признавалась,
напротив: она говорила, что моя мать умерла, а она  -  ее  подруга.  Но  она
велела называть ее мамой, она плакала, когда я ее целовал, и  я  понял,  что
она - моя мать. Знаете, она всякий раз  садилась  в  этом  темном  уголке  и
приезжала всегда на закате, когда света  еще  не  зажигали...  Вот  тут,  на
подоконнике, она  оставляла  большой  пакет  в  белой  бумаге,  перевязанный
розовой ленточкой. Это были сдобные булочки. Я обожаю булочки, Сенклер!
   Больше сдерживаться Рультабийль не мог: облокотившись о  каминную  доску,
он разрыдался. Немного успокоившись, он поднял голову, взглянул  на  меня  и
печально улыбнулся. Затем, совершенно без  сил,  опустился  на  стул.  Я  не
осмеливался заговорить с ним. Я прекрасно понимал, что разговаривал он не со
мною, а со своими воспоминаниями.
   Он достал из нагрудного кармана письмо, которое я ему  дал,  и  дрожащими
руками распечатал. Читал он долго. Внезапно его рука  упала,  и  он  жалобно
вздохнул. Еще недавно  раскрасневшийся,  он  побледнел  так  сильно,  словно
лишился вдруг всей крови. Я хотел было помочь, но он жестом остановил меня и
закрыл глаза.
   Казалось, он спит. Тихонько, на  цыпочках,  словно  в  комнате  находился
больной,  я  отошел  к  окну,  выходившему  на  маленький  дворик,  где  рос
раскидистый каштан. Сколько времени  я  созерцал  этот  каштан?  Откуда  мне
знать? Откуда мне знать, что мы ответили бы, если бы в эту минуту кто-нибудь
вошел в гостиную? В моей голове  проносились  неясные  мысли  о  странной  и
таинственной судьбе моего друга, об этой женщине, которая  то  ли  была  его
матерью, то ли нет. Рультабийль был тогда так юн, так нуждался в матери, что
вполне мог в своем воображении... Рультабийль! Под каким еще именем  мы  его
знали? Жозеф Жозефен - под этим именем он делал здесь свои первые  шаги  как
школьник. Жозеф Жозефен - в свое время главный редактор "Эпок" сказал:  "Это
не имя!" А зачем  он  пришел  сюда  сейчас?  Найти  следы  аромата?  Оживить
воспоминания? Иллюзию?
   Легкий шум заставил меня обернуться. Рультабийль стоял; он казался вполне
спокойным, лицо его прояснилось, как бывает после трудной победы  над  самим
собой.
   - Сенклер, нам пора. Пойдемте отсюда, друг мой! Пойдемте!
   Он вышел из гостиной, даже не оглянувшись. Я пошел за  ним.  Нам  удалось
выйти незамеченными, и на пустынной улице я с тревогой спросил его:
   - Итак, друг мой, вам удалось найти аромат Дамы в черном?
   Разумеется, он прекрасно видел, что я задал этот вопрос от всего  сердца,
горячо желая, чтобы посещение места, где прошло его  детство,  хоть  немного
успокоило его душу.
   - Да, - чрезвычайно серьезно ответил он. - Да, Сенклер, удалось.
   С этими словами он протянул мне письмо дочери  профессора  Стейнджерсона.
Ничего не понимая, я оторопело смотрел на него - ведь я же тогда ничего  еще
не знал. Он взял меня за руки и глядя прямо в глаза, заговорил:
   - Я хочу доверить вам большую тайну, Сенклер, тайну моей  жизни  и,  быть
может, в будущем моей смерти. Чтобы ни случилось, эта тайна  должна  умереть
вместе с нами. У Матильды Стейнджерсон был ребенок, сын, он мертв для  всех,
кроме вас и меня.
   Я попятился, потрясенный и ошеломленный этим открытием. Рультабийль - сын
Матильды Стейнджерсон! И тут новая мысль поразила  меня  еще  сильнее:  ведь
когда, тогда... Рультабийль - сын Ларсана!
   Да, теперь я понял все сомнения Рультабийля.  Я  понял,  почему  недавно,
узнав о том, что Ларсан жив, мой друг сказал: "Почему он не  умер?  Если  он
жив, я хотел бы умереть!" Рультабийль, как видно, прочел эту мысль у меня на
лице и сделал жест, который, по всей вероятности, должен был означать:  "Вот
так, Сенклер, теперь вы знаете". Мысль свою он закончил вслух:
   - Но никому ни слова!
   Прибыв в Париж, мы расстались, чтобы вскоре снова встретиться на вокзале.
Там Рультабийль протянул мне еще одну телеграмму, пришедшую  из  Баланса  от
профессора Стейнджерсона. Текст ее гласил: "Господин  Дарзак  сказал  у  вас
есть несколько дней отпуска так будем счастливы  если  сможете  провести  их
нами тчк ждем вас Красных Скалах Артура Ранса который будет рад  познакомить
вас своей женой тчк дочь также будет рада вас видеть тчк она  присоединяется
моей просьбе тчк дружески ваш".
   Когда же мы сели в поезд, к вагону  подбежал  привратник  дома,  где  жил
Рультабийль, и протянул нам третью телеграмму.  Она  пришла  из  Ментоны  от
Матильды. В ней было лишь два слова: "На помощь!"

Глава 4
В пути

   Теперь  я  знаю  все.  Рультабийль  только  что  рассказал  мне  о  своем
необыкновенном, полном приключений детстве, и мне стало понятно,  почему  он
так боится, что г-жа Дарзак узнает  разделяющую  их  тайну.  Я  не  в  силах
что-либо  сказать,  что-либо  посоветовать  моему  другу.  Бедняга!  Получив
телеграмму с призывом о помощи, он поднес ее к  губам  и,  крепко  сжав  мою
руку, сказал: "Если я опоздаю, то отомщу за нас". Какая холодная и неистовая
сила звучала в этих словах! Порой какой-нибудь слишком  резкий  жест  выдает
возбуждение моего друга, но в целом он  спокоен.  Это  спокойствие  ужасает.
Какое же решение принял он в тихой гостиной, неподвижно глядя  в  угол,  где
всегда садилась Дама в черном?
   ...Пока поезд катится к Лиону и Рультабийль,  одетый,  дремлет  на  своем
диванчике, я расскажу вам, как и почему он ребенком сбежал из коллежа в Э  и
что с ним произошло потом.
   Рультабийль оставил коллеж как вор. Другого выражения он и подыскивать не
стал, потому что был обвинен в краже. Вот как это случилось. В девять лет он
обладал  необычайно  зрелым  умом  и  уже  умел  решать  самые   трудные   и
замысловатые задачи. Учитель математики поражался его  удивительной  логике,
цельности его умозаключений - короче, чисто философскому подходу  к  работе.
Таблицу умножения мальчик так и не выучил и считал  на  пальцах.  Обычно  он
заставлял  делать  вычисления  своих  товарищей,  словно  прислугу,  которой
поручают грубую домашнюю работу. Но до этого  он  указывал  им  ход  решения
задачи. Не зная даже основ классической  алгебры,  он  придумал  собственную
алгебру и с помощью странных значков, напоминавших клинопись, записывал  ход
своих рассуждений и добирался даже до общих формул, которые понимал он один.
Учитель с гордостью сравнивал его с Паскалем,  который  сам  вывел  основные
геометрические  теоремы  Евклида.  Свою  способность  к  умозаключениям   он
использовал и в повседневной жизни, причем самым обычным  образом:  если,  к
примеру, кто-то из десяти его одноклассников напроказничал или  наябедничал,
он почти наверняка находил провинившегося, пользуясь лишь тем, что знал  сам
или что ему рассказали. Кроме того, он с легкостью отыскивал спрятанные  или
украденные    предметы.    Тут    он    обнаруживал    просто    невероятную
изобретательность;  казалось,  природа,  стремящаяся   во   всем   соблюдать
равновесие, вслед за его отцом  -  злым  гением  воровства  создала  сына  -
доброго гения обворованных.
   Эти необычайные способности,  позволившие  юному  Рультабийлю  не  раз  с
блеском отыскивать похищенные вещи и составившие  ему  высокую  репутацию  в
коллеже, однажды оказались для него роковыми.  У  инспектора  была  украдена
небольшая сумма денег, и мальчик отыскал ее настолько необъяснимым  образом,
что никто не поверил, что он  сделал  это  только  благодаря  своему  уму  и
проницательности. Все сочли это невозможным, и из-за несчастливого  стечения
обстоятельств,  времени  и  места  начали   подозревать   в   краже   самого
Рультабийля. Его попытались заставить признаться в проступке, но он с  таким
достоинством и энергией все  отрицал,  что  его  сурово  наказали;  директор
коллежа провел расследование, и юные приятели Жозефа Жозефена подвели своего
товарища. Некоторые из них стали жаловаться, что он уже давно якобы  таскает
у них книги и учебные принадлежности, чем усугубили положение того, кто  уже
подпал под подозрение. Этот маленький мирок ставил ему  в  вину  и  то,  что
никто не знал, кто его родители и откуда он родом. Говоря о нем,  все  стали
называть его не иначе как вором. Он сражался и проиграл, потому что  ему  не
хватило сил. Он пришел в  отчаяние.  Хотел  умереть.  Директор,  человек,  в
сущности, неплохой, был убежден, что  имеет  дело  с  порочной  натурой,  на
которую можно подействовать, лишь объяснив всю тяжесть проступка, и не нашел
ничего лучшего, как заявить мальчику, что, если тот  не  признается,  он  не
сможет держать его в коллеже и тотчас же напишет женщине, которая  заботится
о нем, г-же Дарбель - она представилась под этим именем,  -  чтобы  она  его
забрала. Мальчик ничего не ответил и дал отвести себя в комнатушку, где  его
заперли. Назавтра найти его не  смогли.  Его  и  след  простыл.  Рультабийль
рассудил так: директору он всегда доверялся, и тот был добр к нему - кстати,
впоследствии из всех людей, встречавшихся ему в детстве, он отчетливо помнил
лишь его, - но раз директор отнесся к нему таким образом, значит, поверил  в
его виновность. Стало быть, и Дама в черном поверит в то,  что  он  вор.  Но
тогда уж лучше смерть! И он сбежал, перепрыгнув ночью через  садовую  стену.
Рыдая, он понесся к каналу, последний раз подумал о Даме в черном и бросился
в воду. По счастью, в приступе отчаяния  бедный  ребенок  забыл,  что  умеет
плавать.
   Я так подробно рассказал об этом  эпизоде  из  жизни  Рультабийля  только
потому, что, по-моему, он помогает понять всю сложность положения, в котором
теперь оказался молодой журналист. Даже еще не зная, что он -  сын  Ларсана,
Рультабийль не мог вспоминать этот печальный эпизод, не терзая себя  мыслью,
что Дама в черном могла поверить в его  виновность;  но  теперь,  когда  ему
показалось, что он уверен - и не без оснований! -  в  существовании  кровных
уз, связывающих его с Ларсаном, какую боль он должен  был  испытывать!  Ведь
его мать, узнав о происшествии в коллеже,  могла  подумать,  что  преступные
склонности отца передались сыну и, быть может... -  мысль,  более  жестокая,
чем сама смерть! - радовалась его гибели!
   А его и в самом деле считали умершим. Были найдены его следы,  ведущие  к
каналу, из воды вытащили его берет. Но  как  же  он  все-таки  выжил?  Самым
необычным образом. Выйдя из своей купели и полный решимости покинуть страну,
этот мальчишка, которого искали везде - и в  канале,  и  в  окрестностях,  -
придумал своеобразный способ  пересечь  всю  Францию,  не  возбуждая  ничьих
подозрений. А ведь он не читал "Украденного письма" Эдгара По, ему помог его
талант. Рассуждал юный Рультабийль как обычно. Он часто  слышал  рассказы  о
мальчишках - чертенятах и сорвиголовах, которые убегали из  дома  в  поисках
приключений, прячась днем в полях и лесах  и  пускаясь  в  путь  ночью;  их,
однако, быстро находили жандармы и отправляли назад, потому  что  взятые  из
дому припасы у них вскоре кончались и они не осмеливались  просить  по  пути
милостыню, боясь, что на них обратят внимание. Рультабийль же спал, как все,
ночью, а днем шел, ни от кого не прячась. Вот только с одеждой ему  пришлось
слегка повозиться: он ее высушил - погода, к счастью, установилась теплая, и
холод ему не докучал, - а потом сделал из нее лохмотья.  Затем,  одевшись  в
эти отрепья, он принялся самым настоящим образом попрошайничать:  грязный  и
оборванный, он протягивал руку и говорил прохожим, что, если он не  принесет
домой хоть немного денег, родители его поколотят. И его принимали за ребенка
из цыганского табора, который часто кочевал где-нибудь неподалеку. К тому же
в лесах как раз появилась земляника. Он собирал ее и  продавал  в  маленьких
корзиночках из листьев. Рультабийль признался мне: не  терзай  его  мысль  о
том, что Дама в черном может счесть его вором, воспоминания об этом  периоде
жизни у него остались бы самые светлые. Находчивость и  врожденная  смелость
помогли ему выдержать это путешествие, длившееся несколько месяцев. Куда  он
направлялся? В Марсель. Марсель был его целью.
   В учебнике географии  ему  неоднократно  встречались  южные  пейзажи,  и,
рассматривая их, он всякий раз вздыхал, думая,  что  никогда,  наверное,  не
побывать ему в этих чудных краях. И вот, ведя  кочевую  жизнь,  он  встретил
небольшой караван цыган, направлявшийся в ту же сторону, что и он: они шли в
Кро, к Деве Марии, покровительнице морей, чтобы выбрать  там  своего  нового
короля. Мальчик оказал им несколько услуг, пришелся им по душе,  и  они,  не
привыкшие спрашивать у прохожих документы, больше  ничем  интересоваться  не
стали. Возможно, цыгане решили, что он, устав от плохого  обращения,  сбежал
от каких-нибудь бродячих циркачей, и взяли его с собой. Так он достиг юга. В
окрестностях Арля он расстался с цыганами и добрался наконец до Марселя. Там
он нашел рай: вечное лето и.., порт! Порт был источником пропитания для всех
тамошних   юных   бездельников.   Для   Рультабийля   он   оказался   просто
сокровищницей. Он черпал из нее, когда ему этого хотелось  и  в  меру  своих
потребностей, которые не были чрезмерны.  К  примеру,  он  сделался  "ловцом
апельсинов". Занимаясь этим прибыльным делом,  он  познакомился  однажды  на
набережной с парижским журналистом, г-ном Гастоном Леру; это знакомство  так
сильно повлияло впоследствии на судьбу Рультабийля, что  я  считаю  нелишним
привести здесь статью редактора "Матен",  рассказывающую  об  этой  памятной
встрече.

   Маленький ловец апельсинов
   Когда  косые  лучи  солнца,  пронзив  грозовые  тучи,   осветили   одежды
Богоматери Спасительницы на водах, я спустился к набережной.  В  ее  влажных
еще плитах можно было увидеть свое отражение. Матросы и грузчики  сновали  у
привезенных с Севера деревянных  брусьев,  тащили  перекинутые  через  блоки
тросы. Резкий ветер, проскальзывая между башней Сен-Жан и фортом Сен-Никола,
грубо ласкал дрожащие воды Старого порта. Стоя бок  о  бок,  борт  к  борту,
лодки словно протягивали друг  другу  свои  гики  со  свернутыми  латинскими
парусами и танцевали в такт волнам. Рядом с ними, устав дни и ночи  качаться
на неведомых морях, отдыхали большие  грузные  суда,  вздымая  к  небу  свои
длинные застывшие мачты. Мой взгляд сквозь лес  стенег  и  рей  скользнул  к
башне, которая двадцать пять веков назад видела, как  дети  античной  Фокеи,
приплывшие по водным путям из Ионии, бросили здесь якорь. Переведя взгляд на
плиты набережной, я увидал маленького  ловца  апельсинов.  Он  гордо  стоял,
одетый  в  обрывки  куртки,  доходившей  ему  до  пят,  босой,  без   шапки,
светловолосый и черноглазый; на вид я дал бы ему лет девять. На  перекинутой
через плечо веревке у него висел полотняный мешок. Правую  руку  он  упер  в
бок, в левой держал палку, которая была длиннее его  самого  раза  в  три  и
заканчивалась  большим  пробковым  кольцом.  Ребенок  стоял   неподвижно   и
задумчиво. Я спросил, что он тут делает. Он ответил, что ловит апельсины.
   Мальчик, казалось, весьма гордился своей профессией и даже не попросил  у
меня монетку, как это обычно делают маленькие портовые  оборванцы.  Я  снова
заговорил с ним, но на этот раз он не  ответил,  внимательно  вглядываясь  в
воду. Мы стояли между кормою судна "Фидес", пришедшего  из  Кастеллама