ре,  и
бушпритом трехмачтовой шхуны, вернувшейся из Генуи. Чуть дальше  стояли  две
тартаны, прибывшие в это утро с Балеарских островов  и  доверху  нагруженные
апельсинами, которые то и дело падали в  воду.  Апельсины  плавали  повсюду;
легкая зыбь относила их в нашу сторону. Мой ловец прыгнул в шлюпку, встал на
носу и, взяв наизготовку свой шест,  замер.  Когда  апельсины  приблизились,
начался лов. Он подцепил один апельсин, другой, третий, четвертый, и все они
исчезли у него в мешке. Поймав пятый, он выскочил на набережную  и  принялся
чистить от кожуры золотистый шар. Затем жадно вонзил зубы в мякоть.
   - Приятного аппетита, - пожелал я.
   - Сударь, - ответил перепачканный желтым соком мальчик, - я  очень  люблю
фрукты.
   - Ладно, сейчас тебе повезло. А что ты делаешь, когда  нет  апельсинов  -
поинтересовался я.
   - Тогда я подбираю уголь, - сказал он и, запустив в мешок ручонку, достал
огромный кусок угля.
   Сок апельсина попал на его потрепанную куртку. Уморительный малыш вытащил
из кармана носовой платок и тщательно вытер свои лохмотья. Затем с гордостью
засунул платок обратно в карман.
   - Чем занимается твой отец? - спросил я.
   - Он бедняк.
   - Да, но чем он занимается? Ловец апельсинов пожал плечами.
   - Ничем, потому что бедняк.
   Мои расспросы о родственниках пришлись ему явно не по душе.
   Он направился вдоль набережной, я пошел следом; через некоторое время  мы
оказались  у  маленькой  заводи,  где  стояли  небольшие  прогулочные  яхты,
сверкавшие  полированным  красным  деревом,  -   суденышки   с   безупречной
наружностью. Мой парнишка рассматривал их  взглядом  знатока  и  получал  от
этого явное удовольствие. К берегу  причалила  прелестная  яхточка.  Надутый
треугольный парус светился белизной в лучах солнца.
   - Тряпка ничего себе! - одобрил мальчишка. Поднимаясь на  набережную,  он
нечаянно ступил в лужу и забрызгал всю куртку, которая, похоже, заботила его
более всего. Что за несчастье! Он  чуть  не  расплакался.  В  мгновение  ока
достав свой платок, он начал тереть,  потом  умоляюще  взглянул  на  меня  и
спросил:
   - Сударь, я сзади не грязный?
   Пришлось дать честное слово, что нет. Тогда он  опять  спрятал  платок  в
карман.
   В нескольких шагах от этого места, на тротуаре, тянущемся  вдоль  желтых,
красных и голубых старых домов,  окна  которых  пестры  от  сохнущей  в  них
одежды, стоят столики торговок мидиями. На каждом  столике  лежат  моллюски,
ржавый нож и стоит бутылочка с уксусом.
   Подойдя к столикам и соблазнившись свежими  мидиями,  я  предложил  ловцу
апельсинов:
   - Хоть ты и любишь только фрукты, могу предложить тебе дюжину мидий.
   Его черные глазки загорелись,  и  мы  принялись  за  моллюсков.  Торговка
открывала их нам, а мы пробовали. Она хотела было предложить нам уксусу,  но
мой спутник остановил ее повелительным жестом. Открыв свой мешок, он пошарил
в нем и с торжественным видом извлек лимон, который, полежав в  соседстве  с
куском угля, стал несколько черноват. Уже в который раз мальчик достал  свой
платок  и  вытер  лимон,  после  чего  протянул  мне  половину,  однако   я,
поблагодарив, отказался, так как люблю есть мидии без ничего.
   После завтрака мы вернулись на набережную. Ловец  апельсинов  попросил  у
меня сигарету и прикурил от спички, выуженной из другого кармана.
   И вот, с сигаретой в зубах, попыхивая ею, точно взрослый, малыш устроился
прямо  на  плитах  набережной  и,  устремив  взгляд   на   храм   Богоматери
Спасительницы на водах, принял позу уличного мальчишки, которым  так  славен
Брюссель  <Имеется  в  виду   знаменитая   брюссельская   статуя   писающего
мальчика.>. При этом он остался, как прежде, невозмутимым, гордым и  как  бы
заполнял собой весь порт.
   Гастон Леру

   Через день Жозеф Жозефен  снова  встретил  в  порту  г-на  Гастона  Леру,
который принес ему газету. Мальчишка прочел  статью,  и  журналист  дал  ему
монету в сто су. Рультабийль взял ее без всякого смущения, даже  нашел  этот
подарок вполне естественным. "Я беру у вас  деньги  как  ваш  сотрудник",  -
объяснил он Гастону Леру. На эти сто су он купил прекрасный ящик чистильщика
обуви со  всеми  принадлежностями  и  выбрал  себе  постоянное  место  перед
Брегайоном. В течение двух лет он чистил обувь у  всех,  кто  приходил  сюда
отведать традиционного буйабеса. В перерывах он усаживался на ящик и  читал.
Вместе с чувством собственника, которое появилось у  него,  когда  он  купил
ящик, к нему пришло и  честолюбие.  Он  получил  слишком  хорошее  начальное
образование, чтобы не понимать, что, если  он  сам  не  докончит  того,  что
начато другими, он лишит себя возможности достичь положения в обществе.
   Клиенты  в  конце  концов  заинтересовались  маленьким  чистильщиком,   у
которого на рабочем ящике  всегда  лежало  несколько  книг  по  истории  или
математике, и некий судовладелец так его полюбил, что  взял  прислуживать  к
себе в контору.
   Вскоре Рультабийля повысили до клерка,  и  ему  удалось  скопить  немного
денег. В шестнадцать лет с небольшой суммой в кармане  он  сел  в  парижский
поезд. Что он намеревался делать в столице? Искать  Даму  в  черном.  Каждый
день он вспоминал о таинственной посетительнице  из  гостиной  и,  хотя  она
никогда не говорила, что живет в столице, был убежден, что  ни  один  другой
город не достоин дамы с такими  дивными  духами.  И  потом,  его  соученики,
завидев  изящный  силуэт,  когда  она  проскальзывала  в  гостиную,   всегда
говорили:  "Смотри-ка!  Парижанка  приехала!"  Зачем  она  была  ему  нужна,
Рультабийль и сам толком не знал. Быть может, он хотел лишь увидеть  Даму  в
черном, издали посмотреть на нее, как смотрит богомолец на  проносимое  мимо
него изображение святого? Подошел бы он к ней или нет?  Неужели  же  ужасная
история с кражей, важность  которой  в  воображении  Рультабийля  все  время
росла, навсегда стала между ними непреодолимой преградой?  Возможно,  однако
он все равно мечтал увидеть незнакомку - в этом-то он был уверен.
   Оказавшись в столице, он сразу же отыскал г-на Гастона Леру,  напомнил  о
себе, а потом заявил, что, не  имея  склонности  к  какой-либо  определенной
профессии - а это при его трудолюбивой натуре весьма  досадно,  -  он  решил
стать журналистом, и с места в карьер попросил места репортера. Гастон  Леру
попытался отговорить его от столь рискованной  затеи,  но  тщетно.  Наконец,
утомившись, он предложил:
   - Мой юный друг, раз вам нечего делать, попробуйте отыскать "левую ступню
с улицы Оберкампф".
   С этими странными словами он  ушел,  а  бедняга  Рультабийль  решил,  что
пройдоха-журналист подшутил над ним. Однако, купив газеты,  он  прочел,  что
"Эпок"  обещает  хорошее  вознаграждение  тому,  кто  принесет  в   редакцию
конечность, отсутствовавшую у расчлененного трупа женщины с улицы Оберкампф.
Остальное нам известно.
   В "Тайне Желтой комнаты" я рассказал о роли Рультабийля в  этом  деле,  о
том, как проявилась его необыкновенная способность, которой  ему,  вероятно,
суждено пользоваться всю жизнь, -  способность  начинать  рассуждать  тогда,
когда остальные рассуждать уже закончили.
   Я рассказал, как волею случая он попал на вечер в Елисейском дворце,  как
вдруг почувствовал запах духов Дамы в черном. Этот аромат  исходил  от  м-ль
Стейнджерсон. Что тут еще добавить? О  захлестнувших  Рультабийля  чувствах,
связанных с этими духами, - во время событий в Гландье и в особенности после
его путешествия в Америку? Их нетрудно угадать. Как после этого не понять  и
все его колебания,  и  внезапные  перемены  настроения?  Привезенная  им  из
Цинциннати весть о существовании ребенка у той, что была женой Жана Русселя,
достаточно говорила сама за себя, и ему в голову пришла  мысль  о  том,  что
ребенок этот - он, однако полной уверенности у него  не  было.  Но  его  так
тянуло к  дочери  профессора,  что  порой  ему  стоило  огромных  усилий  не
броситься ей на шею, не обнять ее, воскликнув:
   "Ты - моя мать!" И Рультабийль убегал - как  убежал  и  на  этот  раз  из
ризницы, чтобы в минуту печали не  выдать  этот  секрет,  сжигавший  его  на
протяжении многих лет. Да он  и  в  самом  деле  боялся:  а  вдруг  она  его
отвергнет? В ужасе убежит от него - воришки из коллежа в Э, сына  Русселя  -
Балмейера, продолжателя преступлений Ларсана? Вдруг он никогда более  ее  не
увидит, не будет жить с нею рядом, не сможет вдыхать ее дивные духи  -  духи
Дамы в черном? Эта страшная  картина  всякий  раз  заставляла  его  подавить
первый порыв - спросить при встрече: "Это ты? Дама в черном - это  ты?"  Что
же до нее, то она сразу его полюбила, но, скорее всего, за то, что он сделал
в Гландье. Если это и в самом деле она, то должна считать, что он  мертв!  А
если нет, если какое-то роковое стечение обстоятельств обмануло его инстинкт
и рассудок, если это не она... Разве мог он решиться на опрометчивый  шаг  и
рассказать ей, что сбежал из коллежа в Э  из-за  подозрения  в  краже?  Нет,
только не это. Она часто у него спрашивала: "Где ты воспитывались, мой друг?
Где вы начинали ученье?" И он отвечал:
   "В Бордо", хотя с таким же успехом мог назвать и Пекин.
   И все же он не мог долее выносить эту муку. Если это  она  -  что  ж,  он
найдет, что сказать, и заставит дрогнуть ее сердце.
   Однако лучше все же обойтись без ее объятий, порой рассуждал он.  Но  ему
нужно было знать точно, пусть даже вопреки рассудку, что перед ним - Дама  в
черном; так собака по запаху точно определяет своего хозяина.  Эта  скверная
риторическая фигура, вполне естественно родившаяся в  мозгу  у  Рультабийля,
привела его к мысли "снова взять след". Так мы очутились в Трепоре  и  в  Э.
Должен сказать, что эта поездка не принесла  бы  решающих  результатов,  тем
более с точки зрения человека постороннего, вроде меня, который не находился
под влиянием воспоминаний об аромате духов Дамы в черном, если бы переданное
мною в поезде письмо Матильды не подарило Рультабийлю  уверенность,  которую
мы так искали. Я этого письма не читал. В глазах моего друга  оно  настолько
свято, что его не увидит никто и никогда, однако я знаю, что дочь профессора
упрекала его в письме за дикость и отсутствие доверия, упрекала мягко, но  с
такой болью, что ошибиться Рультабийль не мог, даже если бы в письме не было
последней фразы, выдававшей все ее материнское отчаяние.  Смысл  этой  фразы
сводился к тому, что  интерес  Матильды  к  Рультабийлю  вызван  не  столько
оказанными им услугами, сколько воспоминаниями о мальчике, сыне одной из  ее
подруг, которого она очень любила и который в девятилетнем возрасте покончил
с собой, показав себя маленьким мужчиной. Рультабийль  сильно  напоминал  ей
этого мальчика.

Глава 5
Смятение

   Дижон, Макон, Лион... Конечно, он не  спит  на  своей  верхней  полке.  Я
тихонько позвал его, он не ответил, но могу дать голову на отсечение, что не
спит! О чем он думает? И как спокоен! Что же его так  успокоило?  Я  еще  не
забыл, как в гостиной он вдруг встал и сказал: "Пошли!" - да так  решительно
и уверенно... Пошли - к кому? Куда он решил идти? Очевидно, к ней - ведь она
в опасности, и никто, кроме него, спасти ее не может, к ней - ведь  она  его
мать, хоть и сама об этом не знает!
   "Эта тайна должна остаться между нами, ребенок мертв для всех, кроме  вас
и меня!" Он внезапно решил ничего ей  не  говорить.  А  ведь  бедняга  хотел
убедиться в своей правоте, чтобы иметь право все ей  рассказать.  Узнав,  он
тут же заставил себя забыть, обрек себя на молчание. Юная душа -  большая  и
героическая: он понял, что Дама в  черном,  нуждающаяся  в  его  защите,  не
захочет, чтобы ее спасение было куплено ценою борьбы  сына  против  отца.  К
чему могла привести  эта  борьба?  К  какой  кровавой  развязке?  Нужно  все
предусмотреть и заранее развязать себе руки, чтобы защищать Даму в черном  -
не так ли, Рультабийль?
   Он лежит так тихо, что я даже не слышу его дыхания. Встаю, смотрю на него
- лежит с открытыми глазами.
   - Знаете, о чем я думаю? - спрашивает он. -  О  телеграммах  -  той,  что
пришла из Бура и  подписана  Дарзаком,  и  той,  что  пришла  из  Баланса  и
подписана Стейнджерсоном. Так вот, все это мне кажется  весьма  странным.  В
Буре с четою Дарзак  господина  Стейнджерсона  быть  не  должно  -  он  ведь
расстался с ними в Дижоне. К тому же в телеграмме ясно сказано:  "Собираемся
встретиться  с  господином  Стейнджерсоном".  А  из   телеграммы   господина
Стейнджерсона явствует, что он, хотя должен  был  ехать  до  Марселя,  снова
оказался вместе с Дарзаками. Значит, они встретились с ним где-то по пути  в
Марсель, но тогда следует предположить, что профессор задержался  в  дороге.
Почему? Делать этого он не собирался. На вокзале он сказал:
   "Я буду в Ментоне завтра в десять утра". Посмотрите-ка,  в  котором  часу
отправлена телеграмма из  Баланса,  а  потом  глянем  по  расписанию,  когда
господин Стейнджерсон должен был проезжать Баланс - если, конечно, ничто  не
задержало его в пути.
   Мы справились по расписанию. Г-н Стейнджерсон должен был прибыть в Баланс
в 0.44, а на телеграмме стояло 0.47, то есть послал ее он, проезжая  Баланс.
В это время с ним уже должны  были  ехать  г-н  и  г-жа  Дарзак.  С  помощью
расписания нам  удалось  объяснить  загадку  их  встречи.  Г-н  Стейнджерсон
расстался с ними в Дижоне,  куда  все  они  прибыли  в  6.23  вечера.  Затем
профессор сел в поезд, который отправлялся из Дижона в 7.08, проходил Лион в
10.04 и прибывал в Баланс в 0.44. Тем временем Дарзаки, выехав из  Дижона  в
7.00, продолжали путь на Модан и, проехав Сент-Амур, прибыли в  Бур  в  9.03
вечера. Этот поезд выходит из Бура в 9.08. Г-н Дарзак отправил телеграмму из
Бура в 9.28, стало быть, супруги остались в Буре, а их поезд  ушел.  Правда,
их поезд мог и опоздать. В любом случае нам  нужно  было  выяснить  причину,
из-за которой г-н Дарзак послал телеграмму, находясь  где-то  между  Дижоном
Буром, уже после отъезда г-на Стейнджерсона.  Точнее,  это  произошло  между
Луаном и Буром: этот поезд останавливается в  Луане,  и,  если  происшествие
случилось до Луана, куда они прибыли в 8.00, вполне возможно, что г-н Дарзак
телеграфировал именно оттуда.
   Посмотрев далее поезда Бур - Лион, мы установили, что г-н Дарзак отправил
телеграмму из Бура за минуту до отхода  на  Лион  поезда  9.29.  Этот  поезд
прибывает в Лион в 10.33, а  поезд  г-на  Стейнджерсона  -  в  10.34.  Таким
образом, пробыв какое-то время в Буре, г-н и г-жа Дарзак могли, даже  должны
были встретиться с г-ном Стейнджерсоном в Лионе, куда приехали за минуту  до
него. Но что заставило их так отклониться от намеченного маршрута? Все  наши
предположения были невеселыми  и  основывались,  увы,  на  том,  что  Ларсан
появился вновь. Ясно было только одно: ни один  из  наших  друзей  не  хотел
никого пугать; г-н Дарзак со своей стороны, а г-жа Дарзак со  своей  сделали
все возможное, чтобы положение не выглядело  напряженным.  Что  же  до  г-на
Стейнджерсона, то мы не были уверены, что он вообще в курсе происходящего.
   Приблизительно разобравшись в положении дел,  Рультабийль  предложил  мне
воспользоваться удобствами, которые Международная компания спальных  вагонов
предоставила в распоряжение путешественников, любящих  комфорт  больше,  чем
путешествия, и сам первый подал  пример,  занявшись  своим  ночным  туалетом
столь тщательно, словно находился в номере гостиницы. Через четверть часа он
уже храпел, но я в его храп не поверил ни на йоту. Во всяком случае,  сам  я
не спал. В Авиньоне Рультабийль выскочил из постели, надел брюки и куртку  и
бросился на перрон выпить чашку горячего шоколада. Я не был голоден.  Дорога
от Авиньона до Марселя прошла в напряженном  молчании;  когда  же  показался
город,  в  котором  Рультабийль  вел  в   свое   время   столь   романтичное
существование, он, чтобы хоть как-то приглушить растущую в нас обоих тревогу
- ведь час, когда мы  должны  были  все  узнать,  приближался,  -  припомнил
несколько древних анекдотов, которые рассказал, даже не  пытаясь  изображать
удовольствие. Я не слышал ничего из того, что он рассказывал. И вот  наконец
мы прибыли в Тулон.
   Что за путешествие! Каким приятным оно бы могло быть!  Приезжая  сюда,  я
всякий раз с новым восторгом смотрю на этот чудный город,  на  это  лазурное
побережье, возникающее на заре, словно  райский  уголок,  -  особенно  после
отъезда из ужасного Парижа с его снегом, дождем,  грязью,  сыростью,  тьмой,
мерзостью! С какой радостью я ступил вечером на перрон - ведь  я  знал,  что
наутро у конца этих рельсов меня встретит мой блистательный друг - солнце!
   Когда мы выехали из Тулона, наше нетерпение стало невыносимым. Мы  ничуть
не удивились, увидев на платформе в Кане разыскивавшего нас г-на Дарзака. По
всей вероятности, он получил телеграмму, посланную Рультабийлем  из  Дижона,
где мы сообщали,  что  направляемся  в  Ментону.  Он,  должно  быть,  прибыл
накануне в десять утра в Ментону вместе с женой и тестем  и  в  то  же  утро
выехал назад, в Кан, поскольку, по  нашему  мнению,  у  него  были  для  нас
конфиденциальные сведения. Выглядел он мрачным и расстроенным.  Увидев  его,
мы испугались.
   - Несчастье? - спросил Рультабийль.
   - Пока нет, - ответил Дарзак.
   - Хвала господу! - воскликнул Рультабийль. - Мы поспели вовремя.
   - Спасибо, что приехали, - просто проговорил г-н Дарзак.
   Он молча пожал нам руки и, приведя в свое купе, запер  дверь  и  задернул
занавески. Когда мы пришли в себя  и  поезд  тронулся,  г-н  Дарзак  наконец
заговорил. Волновался он так, что голос его дрожал.
   - Так вот, он жив! - были его первые слова.
   - Так мы и предполагали, - прервал Рультабийль. - Но вы уверены?
   - Я видел его, как сейчас вижу вас.
   - А госпожа Дарзак тоже его видела?
   -  Увы!  Но  нужно  попытаться  сделать  так,  чтобы  она  поверила,  что
заблуждается. Я совсем не хочу  сказать,  что  у  бедняжки  вновь  помутился
рассудок. Ах, друзья мои, нас преследует рок! Зачем вернулся  этот  человек?
Что еще ему от нас надо?
   Я взглянул на Рультабийля. Он выглядел даже мрачнее г-на  Дарзака.  Удар,
которого он опасался, нанесен. Журналист неподвижно сидел в своем  углу.  Мы
все помолчали, затем г-н Дарзак продолжил:
   - Послушайте, необходимо, чтобы этот человек исчез. Обязательно!  Надо  с
ним встретиться, спросить, чего он хочет, и дать ему столько денег,  сколько
он попросит. Иначе я его убью. Это же просто! Думаю,  это-то  и  есть  самое
простое. Вы так не считаете?
   Мы ничего не ответили. Положение у Дарзака было  незавидное.  С  заметным
усилием овладев собой, Рультабийль попросил его  постараться  взять  себя  в
руки и Рассказать по порядку все, что произошло после отъезда из Парижа.
   Г-н Дарзак сообщил, что все, как мы и  предполагали,  произошло  в  Буре.
Нужно вам сказать, что в  поезде  они  с  женой  занимали  два  купе,  между
которыми находилась туалетная  комната.  В  одно  купе  положили  саквояж  и
дорожный несессер г-жи Дарзак, в другое - мелкие вещи. В  этом  втором  купе
супруги и профессор Стейнджерсон ехали до Дижона.  Там  все  трое  вышли  из
вагона и пообедали в вокзальном буфете. Время у  них  было:  прибыли  они  в
6.26, г-н Стейнджерсон уезжал в 8.08, а чета Дарзаков - в семь ровно.
   После обеда профессор распрощался с дочерью и зятем на  перроне.  Супруги
вошли в купе (с мелкими вещами) и, сидя у окна, беседовали с профессором  до
отхода поезда. Поезд тронулся, и профессор остался стоять на  перроне,  маша
на прощание рукой. В пути от Дижона до  Бура  ни  г-н,  ни  г-жа  Дарзак  не
входили в соседнее купе, где лежал  саквояж  молодой  женщины.  Выходящая  в
коридор дверь этого купе была притворена еще в Париже, после того  как  туда
внесли вещи. Но ее не заперли ни проводник - на ключ,  снаружи,  ни  молодые
супруги  -  изнутри  на  задвижку.  Г-жа  Дарзак  лишь  аккуратно  задернула
занавеску