енриха и холодную подозрительность Елизаветы; и о тринадцатом герцоге, убившем на дуэли в Ричмондском парке троих соперников, непочтительно отозвавшихся о Пресвятой Деве, - эти воспоминания, не успев оформиться в отчетливые образы, пронеслись в его сердце, вобрав в себя мысли и чувства всех королей, всех священников, склонявших колени перед этой святыней. "Jhesu, Rex et Sacerdos" <Иисусе, Царь и Священник (лат.)>, - тихо молился он.
     Кеннета бил легкий озноб, его видение оказалось намного причудливей. Вот откуда брали начало прекрасные романы, вот он, великий символ бесчисленных легенд! Он видел, как цвет английского рыцарства отправляется на поиски Чаши... Наверное, это были не совсем исторические персонажи, и обрели они не более чем бесплотное видение; сама Чаша тем временем покоилась в святых, внушающих благоговейный трепет руках. Ее держал Князь Еммануил <Ис.7:14.>, а вокруг стояли рыцари-апостолы.
     Не то во сне, не то наяву Кеннет видел серьезного, молодого Бога, передающего восхищенным духом спутникам непостижимый символ всеединства. А они в ответ приносили клятвы, невмещаемые человеческим сознанием, давали обеты, возвещенные в начале времен. Имена литературные и литургические сплелись в единое кольцо: Ланселот, Петр, Иосиф, Персифаль, Иуда, Мордред, Артур, Иоанн, Галахад, и тут же, рядом, имена тех, кто создал и вновь отобразил их в слове: Хокер, Теннисон, Иоанн, Мэлори, средневековые поэты. Они поднимались, сияли во славе, пламенели вокруг героя книги, возжигали сердца читателей и его, Морнингтона, последнего из всех. Ему протянул руку сам Теннисон, и вместе вознеслись они ввысь, на волнах благородно-взволнованных строк.

     Тихо скользнул с небес
     Дивный Грааля луч.
     Розово-алое сердце
     Билось внутри него...

     Мерные, спокойные слова Мэлори коснулись его слуха: "Повесть о Святом Граале, трактующая о самом истинном и самом священном, что есть на этом свете". "Смертная плоть начала постигать предметы духовные...", "добрый лорд, познакомь меня с Ланселотом, моим отцом..." Поток этих слов лился к нему меж холмов романтики, и он отвечал всей преданностью романтического и одинокого сердца.
     Архидиакону не могла помочь память о королях или поэтах. Он долго смотрел на просветленные лица молодых людей, смотрел на стоявший перед ним сосуд. "И это - не Ты, - со вздохом подумал он и тут же возразил самому себе:
     - Но и этo - Ты". Он думал об "этом" как о потире, поднимаемом в каждом храме, у каждого алтаря, и постепенно вновь ощутил, как все в мире движется к узкому устью. Просто среди всех предметов Грааль ближе всего к Божественному сердцу мира.
     Небо, море, земля извечно устремлялись - нет, не к этому сосуду, а к Тому, что он олицетворял и воплощал. Пресуществление не было для архидиакона какой-то волшебной переменой, он никогда не думал о том, что небесные воинства сослужат Христу у алтаря. Но именно так, как велит Церковь, именно так, как запечатлела она в своих ритуалах, в Хлебе и Вине, во множестве символов - Вифлееме, Голгофе, горе Елеонской - виделась ему Божественная природа мира, раскрывающаяся через них своему Началу. Через эти ворота, на этих волнах, многообразное творение притекает к своей Причине.
     Никогда еще архидиакон не сознавал столь остро, что процесс творения продолжается и поднесь, и все-таки никаких других видений, кроме тысяч таинств, смиренно отслуженных во имя Божие, не возникало в его сознании, ибо он и раньше знал: именно так и не иначе все возвращается к Богу.
     Когда все трое вернулись с путей, по которым странствовал их дух, они серьезно взглянули друг на друга.
     - Он никогда не должен оставаться без присмотра, - произнес герцог. - Надо, чтобы здесь постоянно были люди, которым мы можем доверять.
     - Знающие люди, - уточнил архидиакон.
     - Это что же, новый орден? - пробормотал Кеннет. - Круглый Стол?
     - Да, новый Круглый Стол! - воскликнул герцог. - И с ежедневной утренней мессой! - Он взглянул на архидиакона и осекся.
     - Да, да, истинно так, - ответил священник, но думал он при этом о чем-то своем.
     После мгновенного колебания герцог осторожно заговорил:
     - Простите меня, сэр, но вы же сами видите: если уж волей случая он оказался вверен моей опеке, я обязан сохранить его для...
     - Подождите-ка, - забеспокоился Кеннет, - о какой опеке речь? Ведь потир принадлежит архидиакону.
     - Друг мой, - нетерпеливо ответил герцог, - ну как же вы не понимаете? Священный и славный Грааль не может принадлежать. А то, что он сейчас под моей опекой, - совершенно очевидно. Я не хочу настаивать на своих правах или на правах моей церкви, но мне бы хотелось, чтобы их тоже не забыли.
     - Правах? - переспросил Кеннет. - Им и так владеет священник, чего же еще?
     - Об этом может судить только папский престол. Так было всегда, - твердо заявил герцог.
     Молодые люди посмотрели друг на друга, и во взглядах уже не было недавней приязни.
     - Ах, дети, дети... - сказал архидиакон. - Как быстро забыли вы о Калли и о Грегори Персиммонсе! Да, Чаша принадлежит мне - с точки зрения закона это именно так, дорогой герцог, - и мне бы очень не хотелось, чтобы Персиммонс получил ее. Однако, щадя ваши чувства, обещаю не использовать ее в узкоконфессиальных интересах. Рюмка для ликера может послужить этой цели ничуть не хуже.
     Кеннет фыркнул. Герцог с легким поклоном принял обещание, подчеркнуто не замечая последних слов.
     Было уже очень поздно, полночь миновала час назад.
     Архидиакон взглянул на часы, а потом - на хозяина. Но герцог вновь заговорил о своей идее.
     - Нас трое, - сказал он. - До утра мы подежурим и сами, а потом я позову Твайса, ему вполне можно доверять.
     Есть и другие надежные люди. Пока надо поделить время с часу.., ну, до семи утра. Шесть часов. Какое время для вас удобнее? - обратился он к архидиакону.
     Смирившись с тем, что почитание реликвий сопряжено с определенными неудобствами, архидиакон не решился спорить с такой чистой страстью и выбрал середину, он всегда выбирал самое трудное.
     - Подежурю с трех до пяти, - просто сказал он.
     - А вы, Морнингтон?
     - Мне в общем-то все равно, - ответил Кеннет. - Могу взять утро.
     - Вот и отлично, - согласился герцог. - Значит, я заступаю прямо сейчас.
     Возле дверей они уже пожелали друг другу доброй ночи, как вдруг архидиакон оглянулся. Он вгляделся в сосуд, дважды моргнул и, стремясь разглядеть что-то, сделал несколько шагов к столику. Молодые люди недоуменно переглянулись и тоже посмотрели в глубь комнаты. Внезапно священник сорвался с места и, подбежав к столу, схватил Грааль.
     Чаша словно оживала. Каждая частичка, составлявшая ее, обрела свою жизнь и теперь колебалась не в такт с другими. Четкие контуры Чаши слегка расплылись и подрагивали. Даже поднеся Чашу к глазам, архидиакон не мог с уверенностью определить, где ее края, какова ее глубина и какой длины подставка. Он неуверенно коснулся края и почувствовал, как металл мягко подается в стороны. Потир подрагивал все ощутимей, толщина стенок менялась, материал то плавился под пальцами, то затвердевал. Архидиакон стиснул его покрепче и повернулся к остальным.
     - С ним что-то происходит, - резко бросил он. - Я пока не знаю, что именно. Может быть, Бог растворяет его, но скорее, это дьявольские козни. Я прошу вас, помогите. Предайте себя воле Божией, уготовьте Ей пути!
     - Да что же это? - растерянно произнес герцог. - Как может коснуться Его зло?
     - Молитесь! - воскликнул архидиакон. - Молитесь, во имя Божие, ибо наши враги вознесли молитвы против Него.
     Уже опускаясь на колени, Кеннет подумал: если Бога нельзя оскорбить, от Него нельзя и отречься, и значит, нельзя помешать мирозданью идти вперед или вспять каким-то движением атомов. Тысячи метафизических вопросов ворвались в его сознание и тут же исчезли, смытые восторжением его духа.
     - Против чего же молиться? - вскричал герцог.
     - Не надо "против"! - ответил архидиакон. - Молитесь, чтобы Творец Вселенной укрепил Свое творение, и оно радовалось справедливости Его воли.
     В комнате воцарилась глубокая тишина, но в самой ее сердцевине нарастало сознательное усилие. Тренированная воля священника пришла на помощь его менее умелым собратьям, направляя их, настраивая на волну своего сосредоточения. Он отозвал назад их мысли, мечущиеся во мраке, ищущие противника, увел их из мира противоположностей, привел в обитель покоя. Теперь, образовав единое целое, они неуклонно возводили вокруг священного сосуда живую нерушимую башню. Камни этой башни омывала их общая жизнь, и каждый из них, особенно священник, самый живой и трезвомыслящий, чувствовал, что именно она сопротивляется сейчас какому-то напору снаружи. Да, башня была защитой, но в ней не было воинственности, только спокойная уверенность и непоколебимость.
     Раз или два герцогу почудились чьи-то осторожные шаги позади него, прямо здесь, в комнате, но его так связывали узы общего делания, что он не мог даже повернуть голову. Раз или два Кеннет ощутил чью-то насмешку, присутствие чужой циничной воли. А может быть, не совсем чужой? В памяти неожиданно всплыли его собственные избитые фразы: "миру не дано судить", "человек выбирает между манией и глупостью", "что за болван этот Стивен!" Воспоминание не исчезало, он вспоминал все больше праздных слов, и оправдывался, и невольно отыскивал доводы в свою защиту. Понемногу ему открывалось все его поверхностное высокомерие и он все сильнее хотел обратить туда, на Него, сокрушенное внимание.
     Священник тут же почувствовал, что оборона слабеет. Он пока не знал причины, но ощущал плоды - Грааль в его руках снова задрожал. Он нырнул еще глубже в пучину Божественной воли и, погружаясь, услышал высоко над собой свой голос:
     "Молитесь!" Кеннет тоже услышал и понял свою слабость.
     Отбросив самокопание, он, как мог, сосредоточился и подчинился общему делу. Однако атака продолжалась: для одного - звук шагов, шепот, неслышное прикосновение; для другого - слабый смешок, циничная издевка, укол памяти; для третьего - давление чужого духа, которому сопротивляется не сам он, но то, чем он жив. Под этим давлением Грааль вибрировал сильнее, когда не удавалось погасить очередной удар чужой воли, или замирал, когда трое достигали единого, совершенного покоя. Архидиакон едва осознавал цель этого нападения. Какая-то разрушительная сила вышла на волю и хочет не столько отбить у них Чашу, сколько обратить ее в ничто, уповая на хаос. Так же смутно он видел: острие этой силы - мятежный дух Грегори, но сама она исходит из тьмы у него за спиной. Теперь архидиакон различал и слабое сияние, окружавшее Грааль, и тонкие стрелы энергии, летящие в него. Да, он держал в руках простой сосуд, но именно этот сосуд в давние времена стал кладезем сил, против которых ополчилась теперь чужая воля. Но на ее пути встали, объединясь, три души, помогая силе, заключенной в Чаше, и архидиакон все явственней ощущал, как при многих Евхаристиях, что Чаша - это центр, но центр - не в ней, а в Том, Что неизмеримо превосходит его. Было так, словно невидимый священнослужитель сообщил ему, архидиакону, безмолвие и ведение; и с этого мига не стало Чаши и священника, но возникло Таинство и Его вершитель. Ощущение это вскоре исчезло, едва отмеченное сознанием, но осталась уверенность: атака отбита, хотя бы на какое-то время. Ясные и четкие контуры Чаши проступили перед его глазами, стенки ее отражали лишь огни люстры, горевшей под потолком.
     Архидиакон вздохнул, расслабил стиснутые пальцы и оглянулся на своих соратников. Герцог уже выпрямился и недоуменно озирался но сторонам. Кеннет медленно вставал с колен, лицо его было печально. Архидиакон поставил потир на стол.
     - Так, - с трудом произнес он. - Что бы это ни было, оно выдохлось на время. Пойдемте отдохнем.
     - Я все время слышал какие-то звуки, - по-прежнему озираясь, сказал герцог. - Вы думаете, безопасно оставлять его здесь?
     - Совершенно безопасно, - кивнул архидиакон.
     - Что это было? - спросил герцог.
     - Поговорим завтра, - устало попросил священник. - Этой ночью Грааль охранит себя сам.

Глава 11

Мазь

     Накануне сверхъестественной попытки уничтожить Грааль Грегори Персиммонс потратил целый день на визиты. Сначала вместе с начальником полиции Хартфордшира он зашел в лавку на Лорд-Мэр-стрит. Они пробыли там недолго. Узнав все, что нужно, полковник взял такси и укатил в Скотланд-Ярд; а Грегори направился в сторону метро на Голдерс Грин. Однако стоило машине с полковником скрыться за углом, как Грегори развернулся и чуть ли не бегом вернулся в аптеку.
     Грек успел впасть в свой обычный столбняк, но при виде Грегори глаза его блеснули.
     - Вы поняли, что произошло? - приглушенным голосом спросил Грегори. В этом мрачном месте по-другому говорить не хотелось.
     - Видимо, его обнаружили, - проговорил грек и повернул голову навстречу тому, кто вышел из задней комнатки. Маленький, суетливый, настороженно собранный, он был стар, лицо, обрамленное бородой, выдавало в нем иудея.
     - Слышал? - спросил его грек.
     - Слышал, слышал, - забормотал старик, гневно глядя на Грегори. - Давно вы об этом знаете? - спросил он с плохо сдерживаемой яростью.
     Грегори даже отступил на шаг.
     - О чем? Что он у них? Он попал к ним только сегодня утром.
     - Давно вы знаете, что это именно он? - спросил старик. - Сколько времени мы потеряли! - Он подошел к греку и схватил его за руку. - Ладно, мы еще не опоздали. Сегодня же ночью займемся им.
     Грек едва повернул голову.
     - Займемся, если хочешь, - согласился он. - Думаешь, так будет лучше?
     - Ха! Лучше! - воскликнул старик. - Еще бы не лучше! Это же оплот силы! А теперь мы разнесем его в пыль, в прах! Да очнись ты, Димитрий! Я тебя не понимаю.
     - Это неважно, - откликнулся грек. - Когда-нибудь поймешь. Когда понимать станет уже нечего.
     Старик хотел что-то сказать, но тут вмешался Грегори, обеспокоенный его последними фразами.
     - Что вы задумали? Что значит "разнесем в пыль"?
     Да вы с ума сошли! Неужели вы хотите уничтожить его?
     Сообщники взглянули на него, старик - с презрением, Димитрий - с едва заметным удивлением.
     - Мы с Манассией, - отвечал он, - собираемся уничтожить Чашу.
     - Как это уничтожить? - взорвался Грегори. - Уничтожить! Да ее же можно использовать. Сотни раз, на сотни ладов! В ней - сила. У меня мальчишка смотрит в нее и видит черт знает что!
     - Именно потому, что в ней - сила, ее и нужно уничтожить, - яростно зашептал старик, перегнувшись через прилавок. - Неужели вы еще не поняли? Они создают, мы уничтожаем! Они мешают нам, мы - им. Когда-нибудь мы уничтожим весь мир. Можете вы так ее использовать? Что мы, дети, чтобы гадать на ней, или искать клад, или соблазнять кого-то? Уничтожив ее, мы уничтожим еще один их оплот, приблизимся еще на шаг к тому часу, когда мы восстанем против небес и они падут.
     Ничто на свете не приносит большей пользы, чем уничтожение!
     Слова эти дышали такой страстью, что Грегори невольно попятился. И все-таки он не хотел сдаваться.
     - Так почему бы не использовать ее, чтобы уничтожить их? - спросил он. - Посмотрите, я же призвал через нее детскую душу, она подчинилась. Пусть чаша побудет у меня еще немного, я поработаю с ней.
     - Это - измена, - злобно отчеканил Манассия. - Подержать для того, сохранить для сего! - передразнил он Персиммонса. - Уничтожьте ее, говорю вам! Пока вы приберегаете что-нибудь для себя, вы - не наш. Нет, нынче же ночью она вздрогнет, померкнет и обратится в ничто!
     Грегори посмотрел на грека, тот ответил бесстрастным взглядом. Манассия возбужденно бормотал что-то, пока грек не протянул руку и не коснулся его плеча. Тогда тот сердито вздрогнул и разом смолк.
     Глядя куда-то поверх их голов, Димитрий заговорил:
     - Все едино, в конце своем - все едино. Вы не доверяете друг другу, и каждый из вас не доверяет мне. Но в конце концов не останется ничего, кроме вас. Все в мире проходит.
     Сердца ваши будут томиться, ибо нет ничего, одна суета, а в середине ее - усталость, это и есть вы. Все поблекнет, ваша усталость выпьет силу ваших желаний, останется лишь пустота. Я едва заглянул в нее и увидел, что этот удел не минует и меня. Мой дух все еще не свободен от мира вещей. Но тело вовлекается в дух, оба они падут, и тогда вы поймете, что есть предел желаниям, а разрушение венчает все. Пока вы еще стремитесь к чему-то, я помогу вам, ибо близится конец всяких желаний, и тогда никто уже не сможет помочь никому.
     Манассия ухмыльнулся.
     - Помнится, когда мы познакомились, ты творил великие дела в нашем храме. Уж не хочешь ли ты поклониться теперь Чаше и оплакать свои прегрешения?
     - У меня нет ни желаний, ни слез, - ровным голосом ответил грек. - Я устал смертельно, сердце мое изнемогло, глаза ослепли, ибо видели Ничто, в которое мы падаем. Скажи, чего ты хочешь, и я это сделаю, ибо даже сейчас моя сила превышает вашу.
     - Я хочу разрушить это, - отвечал Манассия, - разрушить на атомы, даже мельче. Я хочу, чтобы и памяти о нем не осталось в мире.
     - Хорошо, - сказал Димитрий. - А вы? - обратился он к Грегори.
     - Я помогу вам, - угрюмо отозвался Грегори. - Раз это необходимо, я хочу того же.
     - Нет, не поможете! - вскричал Манассия. - Сердцем вы еще стремитесь обладать ей.
     - Пусть ищущий обладания стремится к обладанию, а жаждущий разрушения ищет разрушения, - мерно произнес Димитрий. - Пусть каждый из вас идет к концу своей дорогой.
     Я помогу вам обоим, ибо и обладание, и уничтожение - всего лишь грани единого зла, его обличья. Сейчас это зло владеет вашей душою, но горек грядущий день, когда ею не будет владеть ничто, и она одна останется нетленной среди последнего распада.
     - Идите, расставляйте свои ловушки, - приказал он Грегори. - А мы с Манассией обдумаем все это.
     Но Манассия не торопился.
     - Вы не могли бы описать нам Чашу? - обратился он к Грегори. - На что она похожа? Какого размера?
     Грегори кивнул в сторону Димитрия.
     - В прошлую субботу я приносил сюда книгу, - ответил он. - Там есть рисунок, можете посмотреть. Но зачем вам описание, если вы все равно собрались покончить с ней?
     Ответил ему Димитрий.
     - Неизвестно, что принесет завтрашний день в ваши ловушки. Пока вы стремитесь к обладанию, вы обладать не будете. Разрушение еще не свершилось.
     Грегори попытался понять, что он имеет в виду, помотал головой и медленно вышел из лавки.
     Оттуда он отправился к сыну, клокоча бессильной яростью - как же это, он с таким трудом добыл Чашу, а она исчезнет! Когда он разделался с Кеннетом, ему стало полегче. Он выгнал Стивена из кабинета, позвонил в Калли и поговорил с Лайонелом.
     На следующее утро, выполняя инструкции, Леддинг направлялся к приходскому дому. В щегольской форме шофера, чисто выбритый, подвижный, он ничем не напоминал бородатого бродягу, месяц назад заходившего к архидиакону, и экономка его не узнала. Она решила (с его слов), что он доставил письмо от мистера Персиммонса.
     - Хозяина дома нет, - сказала миссис Лексперроу. - Экая досада! Тащились зазря в такую даль.
     - Не беспокойтесь, мэм, - отвечал Леддинг. - По мне, оно даже и лучше, - и он слегка поклонился.
     - Да ну вас! - зарделась экономка. - Конечно, хорошо кого-то повидать, у нас тут редко кто бывает, целыми днями поговорить не с кем. Живем-то на отшибе, одни бродяги да священники. Этим-то, понятно, не до разговоров со мной.
     Правда, и у них попадаются симпатичные. Недавно к нам епископ заходил, да вот еще один джентльмен погостил с месяц. Уж такой непоседа, все куда-то рвался, дела какие-то устраивал. Но очень любезный. Что у него там за дела, я, конечно, не знаю, но матушка моя говаривала: "Поспешишь - переделывать придется". А уж она-то одиннадцать детей вырастила, двух мужей пережила. Я-то младшая в семье, и вот она, значит, говорит мне: "Люси, голубушка, опять ты в комнате не прибрала, выходит, мне работа..."
     Экономк