Помощник комиссара не слушал. Он двигался дальше.
     - Вот я дошел до второго окна кондитерской, - победно сообщил он своим последователям. - Началась стена... все еще стена.., а вот калитка. - Он в нерешительности остановился.
     - Да, сэр, - подтвердил его худшие опасения Пьювитт, - это калитка миссис Торогуд. Мы звонили, сэр, но она - старая и глухая, а постояльцев, наверное, нет сейчас. Она так и не поняла, чего мы хотим, а потом уже не выходила.
     Помощник комиссара посмотрел на калитку, вернее - на туман. Рядом маячило темное пятно. Наверное, констебль.
     А может быть, Пьювитт. Он пощупал калитку, - вне всякого сомнения, это была именно она. С полминуты он пытался вспомнить страницу адресной книги. Что за черт! Между кондитерской Мерчисона и домом миссис Торогуд обязана стоять аптека Димитрия Лавродопулоса.
     - Вы пробовали говорить с кондитером? - спросил в туман помощник комиссара.
     Ему ответил голос Пьювитта.
     - Да, сэр. Он говорил с нами из окна, со второго этажа. К дверям не вышел Сказал, что знает, кто тут шастает в тумане по вечерам. Он поклялся, что эти два окна - его, а рядом - аптека. Только мы ее не нашли.
     - Наверное, она просто за углом, - предположил помощник комиссара.
     - Да, сэр, само собой, сэр, - подхватил Пьювитт. - Конечно, за углом, где же ей еще быть?
     Однако его начальник не был так уж в этом уверен.
     Мир трещал по швам. Все куда-то исчезало. Герцог с Морнингтоном (кто бы он ни был) не явились домой, а Персиммонс с архидиаконом, наоборот, ушли из дома. Теперь вот какая-то корова слизнула целый дом. Помощник комиссара вернулся к началу кондитерской и медленно, почти прижимаясь к стене, двинулся вперед. По обе стороны двери, в витринах, он различил коврижки, булочки и пироги с вареньем. Ну вот, подумал он, значит дальше будет аптека. Но за витриной кондитера и футом шершавой стены его вновь поджидала железная калитка.
     Адресная книга вместе с полковником Коннерсом определенно свихнулись, другого объяснения нет. Наверное, Лавродопулос уехал, а кондитер занял его лавку. Но ведь они разговаривали с полковником Коннерсом в понедельник, а сегодня - четверг. Не получается. К тому же кондитер определенно пообещал: рядом - аптека. Помощник комиссара потрогал стену. Да, вот здесь она и должна быть.
     - Как вам это нравится, Пьювитт? - спросил он.
     - Никак не нравится, сэр, - отозвался тот из тумана. - Тут какая-то ошибка, но мне все равно не нравится.
     Нельзя так.
     - Не дьявол же ее утащил, - сказал помощник комиссара и тут же вспомнил о Библии, которую они с Колхауном смотрели сегодня утром. Он в раздражении стукнул кулаком по стене. - Эта чертова аптека должна быть здесь! - Но никакой аптеки на улице не было.
     Они все еще стояли тесной кучкой возле стены, когда земля у них под ногами ощутимо вздрогнула. Пьювитт и констебль вскрикнули. Мостовую трясло.
     - Господи! - возопил помощник комиссара. - Да что же это творится на свете? Эй, Пьювитт, вы здесь? - Рядом с ним никого не было. Откуда-то издали донеслось невнятное восклицание, и помощник комиссара испуганно оглянулся. Земля под ним снова содрогнулась, налетел сильный порыв ветра и ударил в лицо. Помощник комиссара с трудом удержался на ногах, протер глаза и увидел, что туман исчез, а прямо перед ним стоит незнакомый человек и за спиной у него тускло светятся окна пропавшей аптеки. Незнакомец шагнул к нему.
     - Я - Грегори Персиммонс, - глухим голосом произнес он. - Я хочу сделать заявление для полиции. Я убил человека.

Глава 17

Живые и мертвые

     В то утро, когда инспектор Колхаун обсуждал с начальством убийство Петтисона, архидиакон Кастра Парвулорум занимался у себя в кабинете приходскими делами. Пожалуй, он ждал звонка от Морнингтона, но не особенно на него рассчитывал. Позже архидиакон намеревался зайти к миссис Рекстоу и поинтересоваться, как идут дела. Его не мучили подозрения, так занимавшие герцога и Морнингтона. Он считал свое участие в событиях последних дней законченным, однако был готов действовать и дальше, если потребуют обстоятельства. Тогда, в гостиной Калли, столкнувшись с герцогом, архидиакон пропустил самый интересный момент и теперь пребывал в твердой уверенности, что врач из Лондона действительно сумел прекратить страдания больной либо гипнозом, либо каким-то другим способом. Маниакальное желание Манассии обладать Граалем представлялось архидиакону не более предосудительным, чем подобное же стремление Персиммонса, но в конце концов, это - их дело. Разговор с человеком в сером он живо хранил в сердце и не раз вспоминал, но и здесь не видел необходимости действовать, положившись всецело на волю Творца.
     Архидиакон обдумывал проект воскресной школы. Она была для него обузой, но мамаши деревенских детишек все равно не отстанут, и рано или поздно школу придется организовывать. Он напоминал самому себе: "Паси агнцев Моих", - но далеко не был уверен, что Спаситель имел в виду воскресные школы. Хотя, думал он, даже такую вещь, как воскресная школа, Господу под силу обратить во благо.
     В дверях появилась экономка.
     - К вам мистер Персиммонс, сэр, - сказала она. - Говорит, хотел бы повидаться с вами, если у вас найдется время. По-моему, он насчет праздника. Ну, праздник Урожая, - понизив голос, предположила она.
     - Неужели? - задумчиво произнес архидиакон, но тут до него дошло. - Неужели! - воскликнул он.
     "От этого Персиммонса совершенно житья не стало", - думал он, спускаясь вниз. Грегори встретил его улыбкой.
     - Мне очень жаль, что приходится беспокоить вас, - сказал он, - но меня попросили доставить это письмо лично вам, убедиться, что вы его получили, и спросить, не будет ли ответа. Прошу.
     Архидиакон блеснул на него очками, словно маленькими ледяными озерами, и взял письмо. Он прочитал текст раз, другой, третий и посмотрел на Персиммонса. Тот с равнодушным видом разглядывал сад за открытой дверью.
     - "Сигона, царя Аморрейского, и Ога, царя Васаиского..." <Пс. 134:11. Сигон и Ог - правители, злоумышлявшие против народа Израилем. (См, также Числ. 21:21 - 33.)> - пробормотал про себя архидиакон. - Ибо вовек милость Его... Вы знаете, что тут написано, мистер Персиммонс?
     - Боюсь, что так, - любезно ответил Грегори. - Обстоятельства...
     - Ну разумеется, - рассеянно заметил архидиакон. - Да. Конечно.
     - Конечно? - повторил Грегори, словно поддерживая разговор.
     - Не сочтите за грубость, - сказал архидиакон, - но, во-первых, если это правда, вы, конечно, приложили к этому руку. Во-вторых, возможно, сами же и писали. В-третьих, если не писали, то уж читали наверное. Читать чужие письма - как раз в вашем духе. Впрочем, большое спасибо.
     - Вы ничего не хотите спросить?
     - Зачем? - удивился архидиакон. - Я же все равно не смогу проверить ваш ответ. И вообще, я бы не стал полагаться на людей, противящихся Богу. Они непременно теряют чувство меры.
     - Ну, как знаете, - угрожающе произнес Персиммонс. - Могу сообщить вам, что все это - правда. Они в нашей власти и мы можем прикончить их в любой момент.
     - Это избавило бы их от многих неприятностей в будущем, не так ли? - улыбнулся архидиакон. - Вы уверены, что им необходимо мое вмешательство? "Умереть сейчас - стяжать радость непреходящую..."
     - Все это болтовня! - потеряв, наконец, терпение, яростно прошипел Грегори. - Неужто вы думаете, хоть один из них рвется умереть? Они молоды. Вы считаете, им доставит удовольствие смотреть, как потир, ради которого они умрут, превращается в орудие разрушения?
     - Я бы сказал вам, что думаю сделать, - спокойно ответил архидиакон, - если бы знал это сам. Но вы никак не надумаете сообщить, куда мне идти.., если я пойду.
     Грегори сдержался, назвал адрес и вышел. Архидиакон вернулся в кабинет, сел в кресло и привычно сосредоточился.
     Грегори шел домой, в Калли. Пробный поединок с архидиаконом очень взбодрил его, но по дороге возбуждение улеглось, а на смену ему пришли заботы. Началось с сомнений. В последние дни судьба свела его с двумя-тремя людьми, над которыми страсть, власть и жажда обладания не имели никакой силы. Сколько бы ни уничтожал Манассия, голод его не насыщался; никакое богатство не соблазняло архидиакона. Плутая в этих незнакомых краях, Грегори ощутил, что не хватает одного привычного элемента - наслаждения.
     Прежде он наслаждался, давя и мучая людей. Манассия, кажется, наслаждения не ведал; для покоя же и мира, в котором живет архидиакон, это словечко просто маловато. Ему никак не вместить тот незыблемый покой, в котором пребывает душа проклятого клирика. Этот покой был сродни безмятежности небесного свода, недостижимого для любых земных стрел.
     Свод простирался в вышине от востока до запада, а под ним, на плоском пустом круге, виднелось лицо грека, изрыгающего скверну. Грегори злила бесполезность этих усилий. Примерно так же он злился, когда выговаривал Стивену за напрасную трату денег на издание идиотских романов. Помнится, Грегори так же досадовал на своего отца. Старик тратил массу сил и эмоций на сущую ерунду. Нет, он научит Адриана не отвлекаться по пустякам. Только власть - наша духовная цель, а сатана - податель ее.
     Он вошел в ворота и свернул на дорожку. Взгляд его упал на окно второго этажа, где он недавно разговаривал с отцом Адриана. "Клерк в борделе, - вспомнилось вдруг Грегори. - Ну и что? Даже клерк жаждет власти". И снова, принеся волну отчаяния, над ним распахнулся незыблемо-безмятежный свод небес, а где-то далеко внизу бессмысленно и бессильно полыхал багровый пламень шабаша. Вот на этом повороте повстречался ему незнакомец в сером. "Только рабы, да и то среди теней". Но он-то, Грегори, не раб! Это небо издевается над ним, оно боится его растущей власти.., или смеется над его бахвальством. "Рабы!
     Рабы!", - звенело у него в ушах, когда он переступал порог гостиной. Эхо шагов в зале снова повторило: "Рабы!"
     Грегори спросил, где Адриан, узнал, что они с Джесси в саду, и отправился их разыскивать, поглядывая заодно по сторонам: не видно ли Лайонела с Барбарой. Но они ему так и не попались, а за поворотом тропинки он обнаружил Адриана. Мальчик лежал в траве и сам себе рассказывал какую-то длинную, запутанную историю. Неподалеку, на берегу ручейка, Грегори заметил Джесси. Она сидела, глубоко задумавшись; Грегори ухмыльнулся, представив, о чем она может размышлять, и чуть не окликнул ее: "Миссис Персиммонс". Вряд ли она знает о его жене в сумасшедшем доме...
     Однако пока он сдержался.
     Джесси сказала, что Барбаре существенно лучше, она играла с Адрианом, а потом муж увел ее гулять. Они с Адрианом тоже гуляли и встретили здесь, в саду, странного джентльмена, который немножко поговорил и поиграл с мальчиком.
     Грегори недоуменно поднял брови, и Джесси объяснила, что не разрешила бы ничего подобного, но Адриан так обрадовался этому джентльмену, и она подумала, что они давно знакомы.
     - Что же он делал в саду? - спросил Грегори.
     - Не знаю, сэр, - ответила Джесси. - Он, похоже, хорошо знал окрестности. Он сказал, что и вас хорошо знает.
     Грегори поразмыслил и не стал ей выговаривать. Недели не пройдет, как она окажется в Вене или в Александрии, если не еще дальше на Востоке, а там ей будет не до разговоров с незнакомыми джентльменами.
     - Как он выглядел? - сурово спросил он.
     - Ну, молодой такой, вроде как иностранец. И одет во все серое. Они с Адрианом чуть не все время говорили на каком-то тарабарском языке.
     Грегори так и застыл на месте, а потом деревянным шагом двинулся дальше. Что это там сэр Джайлс болтал о незнакомце в сером? И кого, наконец, он ему напоминает? А-а, ну конечно, архидиакона! И от того, и от другого так и разит этой дурацкой безмятежностью, этой мерзкой отрешенностью. В хлопотах вчерашнего дня Грегори совершенно забыл посоветоваться с Манассией насчет этого типа, ну, не беда, дело поправимое...
     Стоп! А как это они говорили на иностранном языке? Уж не завелся ли у Адриана приятель более близкий и, главное, совсем с другой стороны? Если в трепотне старого Джайлса и правда был какой-то смысл... Грегори резко повернулся к Джесси.
     - Мы едем в Лондон, - сказал он. - Сразу после ленча. И ты будешь за Адрианом присматривать. А завтра мы можем уехать за границу. Ничего не поделаешь, так надо. Болтать об этом не советую.
     Вот так и случилось, что когда инспектор Колхаун закончил допрос миссис Лексперроу, Грегори, Адриан и Джесси уже добрались до Лорд-Мэр-стрит. Лавка была закрыта, но Манассия впустил их. Джесси показали кухню и комнатку наверху, где они с Адрианом будут спать; а подвал, где лежал связанный герцог, показывать не стали. Гостей быстро протащили мимо комнаты, где у окна стоял задумчивый архидиакон, окинувший их взглядом - он никогда не видел ни Адриана, ни Джесси. Наверху Грегори снабдил мальчика двумя-тремя новыми игрушками, а Джесси приказал уложить его пораньше и оставаться с ним, чтобы он не испугался, проснувшись в незнакомой комнате.
     Разместив заложников, Грегори спустился в лавку. Архидиакон сидел у окна и читал "Откровения" леди Джулианы <Леди Джулиана Норичская - прославленный английский мистик XIV века.>.
     - Пришел, стало быть, - злобно проговорил Грегори.
     - Пришел, - кивнул Манассия. - А вы что, его не ждали?
     - Я не знал, - отвечал Грегори, - да он и сам не знал утром, придет или нет. Откровенно говоря, не пойму, почему он пришел.
     - По той же причине, что и все мы, - сказал грек. - Bсe в этом мире торопится к своей судьбе. Ты готов? - спросил он Грегори.
     Тот оглянулся на полуприкрытую дверь.
     - Да, я долго думал, и теперь готов, - отвечал он.
     - Тогда чего мы ждем? - молвил грек. - Я тоже готов. Дом я скрыл облаком, так что войти в него нельзя, пока мы не кончим.
     Грегори невольно взглянул в окно и увидел, что за ним поднимается густая тьма - не туман, как казалось снаружи, а что-то многоцветное, переливчатое, словно бы живое. Грек пошел в заднюю комнату, Манассия и Грегори двинулись за ним. Там было совсем темно, архидиакон уже не читал; он ждал, что будет.
     Весь день, с утреннего разговора, он понимал и чувствовал, что сила, которой он так долго привыкал повиноваться, медленно покидает его, уходит все дальше; и вот сейчас, прямо посмотрев на врагов, архидиакон ощутил утрату, уже знакомую по своему долгому паломничеству. Чувство это стремительно разрасталось, пока в нем не исчезло все, и тогда он снова сказал про себя, как нередко говорил и раньше: "И это - Ты", - ибо утрата всего, равно как и полнота жизни, лишь средство познания Того, Кто есть все. И все же ему было предельно одиноко во мгле этой комнатки, где Персиммонс, и Манассия, и еще кто-то третий глядели на него с порога.
     Грек медленно двинулся вперед, подумал немного и спросил:
     - Знаете ли вы, почему пришли к нам?
     - Потому, что Бог так велел, - спокойно ответил архидиакон. - Почему вы послали за мной?
     - Ради того, что должно свершиться, - сказал грек. - И вы поможете в этом свершении.
     Пока он это говорил, Манассия с жадным всхлипом схватил священника за руку, а Грегори придержал за плечо.
     - Поможете, - повторил грек и впервые с тех пор, как Грегори познакомился с ним, улыбнулся быстрой, жуткой улыбкой, которая тут же сменилась судорожной гримасой. - Свяжите его и бросьте на пол! - приказал он.
     Приказание немедленно исполнили Архидиакон не сопротивлялся, не столько потому, что противники были явно сильнее его, а потому, что терял энергию и слабел с каждой минутой. Его разложили на полу, и Манассия принялся терзать одежду, пока не обнажил грудь. Тогда грек поднял со стола Грааль и водрузил на живую подставку, а тьма за окном продолжала сгущаться, крутясь бешеными цветными вихрями.
     Архидиакон услышал над собой голоса. Говорил Грегори: "Разве ты не будешь чертить знаки? А как же обряд?" Ему отвечал грек: "Мы выше этой мишуры. Есть только один знак - кровь, которой я наполню чашу, и только один обряд - наша воля. Что до тебя, вспомни того, кого ты убил, держи его образ в сознании, дай ему влиться в этого человека. Остальное предоставь нам с Манассией".
     Мгла скрыла все, сомкнулась наверху, затопила сознание, и долгое время архидиакон ощущал лишь пустую, безбрежную ночь. Потом в ней появились три светящиеся точки, каждая из них излучала поток направленной силы. Он твердо знал, что она направлена не совсем на него, и каждый поток или луч отличается от другого. Ближайший к нему, самый неустойчивый, дрожал и вибрировал, он походил на людскую злобу - багровый, изменчивый, слишком земной. Источник этой злобы, ее центр, звавшийся на покинутой ими земле Грегори Персиммонсом, сотрясали страсти, присущие только человеку. Архидиакон спокойно встретил этот удар, раскрыл себя, предоставив мятущемуся духу обрести утоление всех его желаний. Не эти страсти наполняют адскую бездну, не они рождают последний, окончательный отказ.
     Но багровый сумбур Персиммонса направляли и контролировали силы более могущественные. Другой центр излучал совсем иную энергию, и архидиакон понял, что ему понадобятся все силы, чтобы встретить ее напор. Древнее черное знание пыталось проникнуть в него, ведение мерзких, смертельно опасных вещей, безумие, болезнь, месть богов. Это был голод, заставляющий тварь пожирать самое себя, утолимый лишь самым страшным ядом. Смерть вторая, бессмертная сама, неслась через мир вечный, гонимая смертным голодом. Архидиакон еще не знал, куда она мчится и зачем. Луч трепетал где-то над ним и исчезал во мраке, примерно там, где тьма закрывала Чашу. Он чувствовал, что сейчас смысл этого луча откроется ему, и духовным усилием утвердил совершенство всего, что родится.
     Едва он сделал это, луч задрожал и почти угас. Третий луч прошел над ним, потрясая до самых глубин все его существо. Он не содержал в себе ни цели, ни страсти, ни голода, ни поисков, ни лжи - одно лишь полное отрицание. Смертный разум не может постичь желания, не основанного на чем-то естественном, даже жажда смерти, и та лишь предшествует святости рождения. Но третий луч отрицал любое желание, и естественное, и противоестественное, и понятное, и непостижимое. Он стремился не к смерти, а к полному небытию, сокрушающему все и увлекающему за собой в бездну. Архидиакон почувствовал, что сползает туда, хотя луч проходил рядом; что ж, основания мира должны стоять крепко, иначе и он, и мир исчезнут навеки. Но основания эти, если они и были, куда-то ушли, отделились от него. Он в отчаянии взывал к Богу, и Бог его не слышал. Три потока неслись своими путями, а он, ослабевший и беспомощный, ждал продолжения конца.
     Ненадолго ему стало легче. Тусклые проблески сознания отмечали отдельные фрагменты окружающего: до него доносилось чье-то дыхание, он чувствовал холодок Чаши у себя на груди, давление веревок. Потом медленно и очень плавно реальные ощущения опять покинули его, он понимал только, что его влекут - но куда? Кажется, он двигался. Впереди его ждала неизбежная встреча, и ему было очень страшно. Некий союз приуготовлен был там. Тьма над ним приняла форму, и он понял, что там кто-то есть. Это создание, как и он, противилось чудовищному союзу, но, как и он, не могло сопротивляться неумолимому, беспощадному движению.
     Все ближе и ближе, через нездешние времена и пространства, тянуло их друг к другу; страсть, смерть и отрицание собирали жертвы из разных миров и соединяли их. Грудь архидиакона снова ощутила холодок Чаши, и он понял, что новое испытание нисходит в него, словно бы через Грааль. Он ощущал уже не Грааль, а человеческое существо, различал измученное, беспокойное лицо, на него с отчаянием смотрели чьи-то глаза. Существо витало над ним, и его сознание, невольно измененное присутствием нового персонажа, переключилось на новые ощущения. Что-то требовательно стремилось войти в природу архидиакона; чужая воля пользовалась силой и властью Чаши, вобравшей Кровь, в которой - все сущее; он и этот, другой, сейчас рухнут друг в друга навеки. Но и эта мысль ушла, больше он не помнил, не дум